Quantcast
Channel: Culture.pl - ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
Viewing all 512 articles
Browse latest View live

Мария Домбровская

$
0
0

Мария Домбровская

Мария Домбровская, около 1933 г., фото Данута Б. Ломачевская / East News
Мария Домбровская, около 1933 г., фото Данута Б. Ломачевская / East News

Прозаик, романистка, эссеистка, переводчица. Родилась 6 октября 1889 года в селе Руссово под Калишем, скончалась 19 мая 1965 года в Варшаве.

Мария Домбровская была прозаиком, романисткой, эссеисткой, автором исторических драм («Гений-сирота», «Станислав и Богумил»), рассказов для детей и молодежи («Мартин Козера», «Волчата из черного двора»), переводчицей, в том числе рассказов Чехова и Горького, дневников Сэмюэла Пипса, Йенса Петера Якобсена.

Домбровская выросла в семье обедневшего шляхтича Юзефа Шумского, участника восстания 1863 года, и Людомиры из рода Галчиньских. Родители дали Марии основательное образование — сначала она обучалась в русской женской гимназии в пансионе Хелены Семадениовой в Калише, а затем, после участия в школьной забастовке, ее перевели в пансион Паулины Хевельке в Варшаве. В 1907-1914 годах будущая писательница изучала естественные науки, а затем социологию и экономику в университетах в Лозанне и Брюсселе, училась в Лондоне по стипендии Фонда Кооперативистов. В этот период она заинтересовалась идеями Эдварда Абрамовского, философа и теоретика кооперативизма (отголоски его взглядов можно заметить в некоторых высказываниях Агнешки из романа «Ночи и дни»). На родине работала учительницей географии в Калише (1910), а в 1918-1924 годах — в Министерстве сельского хозяйства. Ушла с министерской должности, чтобы посвятить себя литературе, причем в тот момент, когда ей оставалось всего несколько месяцев до получения досрочной пенсии за заслуги в деле борьбы за независимость.

[Embed]

В 1911 году вышла замуж за публициста и деятеля Польской социалистической партии Мариана Домбровского, с которым познакомилась за рубежом. В качестве прозаика дебютировала поздно, но зато уже с новой фамилией; до этого Мария занималась лишь публицистикой, ее тексты печатались в журналах «Głos Kaliski» и «Zaranie». Этот опыт нашел отражение в ее литературной деятельности, о чем свидетельствует тематика некоторых произведений, а также ее участие в издании второй серии «Дневников крестьян», получивших премию журнала «Wiadomości Literackie». Активной политической и публицистической деятельностью писательница занималась до конца межвоенного периода: именно во вторую половину 30-х годов были написаны ее работы, посвященные крестьянской и еврейской проблематике («Ежегодный стыд»). После войны эта тема поднималась гораздо реже или же приобретала завуалированную форму «криптодискуссии». Данный термин использует Анджей Менцвель («Канун весны или потоп», Czytelnik, Варшава, 1997), который обсуждение затрагиваемых в «Очерках о Конраде» (1959) вопросов нравственного свойства на тему чести, верности и долга сводит к теме Варшавского восстания.

Вскоре после внезапной смерти мужа (в «Дневниках»записаны проникновенные сны Марии об этом) Домбровская познакомилась со Станиславом Стемповским, который был почти на двадцать лет старше нее. Они были вместе вплоть до его смерти, которая наступила в 1952 году. Формально Домбровская и Стемповский не были женаты, поскольку он не хотел разводиться со своей женой Марией. С ней он был связан родственными узами, а после потери младшего сына их отношения вновь стали похожи на отношения двоюродных брата и сестры.

Интересен тот факт, что и Мариан Домбровский, и Станислав Стемповский принадлежали к обществу вольных каменщиков. Однако отношение к литературе у них было разное. Если первый муж дистанцировался от литературного творчества Марии, то Стемповский оказывал ей очень большую поддержку, в особенности в тот период, когда писательница в спешке заканчивала «Ночи и дни». Своеобразным продолжением интеллектуальной связи между Марией и Станиславом является переписка романистки с его сыном, писателем Ежи Стемповским.

Подробности своих отношений с мужчинами Мария Домбровская изложила в своих «Дневниках». Однако некоторые исследователи считают, что, при всей откровенности, одну из сфер своей жизни писательница держала в секрете. Например, по мнению публициста Кшиштофа Томасика, «речь идет о ее связях с женщинами, о которых ничего не сказано» («Гомобиографии», Wydawnictwo Krytyki Politycznej, Варшава, 2008). Здесь прежде всего стоит вспомнить о сердечной привязанности, которую Домбровская испытывала к писательнице из Львова Анне Ковальской. Они познакомились в 1941 году, еще при жизни мужа Анны (специалист по классической филологии Ежи Ковальский умер от рака в 1948 году), и находились в Варшаве на протяжении всей войны, в том числе во время Варшавского восстания, а в 1954 году начали жить вместе. Дневники обеих писательниц однозначно свидетельствуют о том, что это были сложные отношения, однако в своем завещании Домбровская именно Ковальской доверила заботу о своем литературном наследии (однако не обошлось без путаницы — в первом из трех обнаруженных завещаний Домбровской Анна Ковальская вообще не упоминалась).

С 1939 года Мария Домбровская активно участвовала в кооперативном и социалистическом движениях, но после 1945 года она старалась дистанцироваться от коммунистической власти. Поэтому предположение, будто название сборника рассказов «Утренняя звезда» (1955) следует воспринимать как реверанс в сторону новой власти, является ошибочным. Домбровская не отказывалась от участия в общественной жизни, но при этом старалась сохранить независимость. Позиция компромисса, которой она придерживалась, предполагала, что ей следует пользоваться всеми предоставляемыми новой властью возможностями для работы на благо страны и — при соблюдении этого единственного условия — не считать сотрудничество с коммунистическим правительством изменой своим принципам. В качестве примера можно вспомнить участие Домбровской в программе «писатели на местах» 1950 года, в рамках которой она многократно посещала варшавский завод «Parowóz». Материалы и замечания, собранные ею на этом предприятии, значительно превосходили поэтику типичного «производственного текста». К сожалению, они увидели свет лишь спустя 20 лет.

Компромиссная позиция Домбровской иногда приводила к неожиданным ситуациям. Например, подчеркнуто сдержанный некролог на смерть Сталина был признан образцом стилистики, из-за чего к писательнице стали обращаться с просьбами о написании других текстов такого плана. Это было особенно неудобно в условиях, когда, как пишет Гражина Борковская, «окружающий мир был (…) для Домбровской (…) неприемлем по политическим соображениям. Изоляция, уход во внутренний мир оставались единственным выходом» («Мария Домбровская и Станислав Стемповский», Wydawnictwo Literackie, Краков, 1999).

В 1957 году Домбровская стала почетным доктором Варшавского университета, а в 1960 году почетным гражданином Калиша — города, с которым она была эмоционально связана всю свою жизнь и который послужил прототипом города Калинеца из романа «Ночи и дни».

Музей Марии Домбровской (отделение Музея литературы) расположен в бывшей квартире писательницы в Варшаве по адресу ул. Польная 40/31. Кроме вещей и материалов Домбровской, относящихся к ее литературному творчеству, здесь также представлены ее акварели. Кроме того, усадьба в Руссове, где она выросла, является сегодня Литературным отделением Окружного музея Калишской земли в Калише.

Писательская эволюция

Книжным дебютом Домбровской стал сборник рассказов «Ветка черешни» (1921). Затем она издала книгу автобиографической прозы«Улыбка детства» (1923). В процессе работы над этими произведениями писательница еще не была уверена, стоит ли ей связывать свое будущее с литературой или лучше заняться общественной — в широком смысле слова — деятельностью (публицистика, работа в министерстве сельского хозяйства, содействие кооперативному движению).

В этот же период очень менялся литературный стиль Домбровской: ранние произведения еще оставались под влиянием эстетики Молодой Польши, и лишь основательная переделка «Людей оттуда»свидетельствовала об освобождении от этого влияния, причем с точки зрения не только сюжета, но и языка. С этого времени в творчестве Домбровской доминирует поэтика реализма и все более тонкий психологизм. Ее литературные произведения обычно были тесно связаны с действительностью и основывались на фактическом материале — начиная с собственной биографии и биографии своей семьи, юношеских этнографических записок и последующих наблюдений, записанных в ее «Дневниках», и заканчивая внешними источниками, такими, как «Дневники крестьян».

Ее творческий метод состоял в том, чтобы постепенно наполнять текст деталями. Об этом свидетельствует запись из «Дневников», сделанная писательницей в период ее работы над «Ночами и днями».

«Я пишу весь текст в первой редакции, не развивая никаких деталей, все выглядит так, что если бы кто-то это прочитал, то получил бы классический образец графомании».

Редакций было, как правило, три, на переписывание своих текстов Домбровская обычно тратила очень много времени.

Будучи автором всего одного полного цикла романов («Ночи и дни») и одной незавершенной попытки в этом же формате («Приключения человека мыслящего»), Домбровская, тем не менее, производит впечатление именно мастера-романиста. В ее рассказах почти всегда подразумевается либо наличие вымышленного мира, который не вмещается в рамки этого краткого жанра, либо прямые ссылки на действительность из другого романа. Например, в тексте «Ксендз Филип»из сборника «Признаки жизни» появляются географические названия Сербинув и Паментув, известные читателям по роману «Ночи и дни».

Из послевоенных рассказов особенное значение имеет «В деревне свадьба». В нем представлено реалистическое описание деревенской жизни, в том числе рассказывается об угрозе коллективизации и давлении со стороны городской культуры. При этом в позитивном ключе изображена сельскохозяйственная реформа, в пользу которой автор высказывалась еще до начала войны.

Стоило бы еще вкратце упомянуть о тех текстах, которые не считаются центральными для творчества Домбровской. Ее перу принадлежат две исторические драмы — «Станислав и Богумил», а также «Гений-сирота». Первая повествует об истории смерти св. Станислава, а вторая представляет собой оригинальную историософскую концепцию. Главный герой — Гений-сирота — провозглашает верные идеи, которые, однако, не находят отклика в обществе.

«Люди оттуда»

«Люди оттуда» издал Морткович в 1926 году. Действие всех рассказов происходят на фольварке в Русочине до Первой мировой войны. На то, что мир этих рассказов един, указывают упоминания описанных ранее персонажей и событий. В основе данного цикла коротких произведений лежит эпический замысел автора: показать на множестве разных примеров всю жизнь человека — от юношеских любовных восторгов и до самой смерти. Символичен тот факт, что первый рассказ начинается ранним утром, а окончание последнего приходится на вечер.

Новеллы из сборника «Людей оттуда» создавались с серьезными философскими амбициями. Предполагается, что сложные, примитивные условия, в которых живут безземельные крестьяне, должны приближаться к условиям существования «естественного человека» и тем явственнее — поскольку без культурных шор — показывать его первичные мотивы поведения. В этом смысл отличающего эти произведения витализма, смирения с судьбой, а также своего рода принятия смерти. Неизбежно возникает вопрос о первичности или вторичности моральных реакций, который автор решает в однозначно оптимистическом ключе («Победа Дионисия»).

«Домбровская обращалась к образцам Руссо не из салонов. В поисках руссовского „естественного состояния” ей не приходилось реконструировать „естественную натуру”, она просто возвращалась в Руссово, к тамошним жилищам для работников, в поселок, к дому священника», — писал Тадеуш Древновский, издатель ее стихов и дневников, а также автор единственной посвященной этой писательнице монографии («Руссовское дело. О писательстве Марии Домбровской», Wydawnictwo Literackie, Краков, 1981).

«Ночи и дни»

История создания этого произведения довольно сложна: прототип второго тома под названием«Домашние пороги»публиковался частями в журнале «Kobieta Współczesna» в 1927-1928 годах, а позже был выпущен отдельной книгой. Первое упоминание о работе над романом появляется в дневнике писательницы 1 июля 1926 года. Название же романа, в свою очередь, связано с поэмой «Труды и дни»Гесиода — первым произведением европейской культуры, посвященным работе на земле.

Роман, получивший в 1934 году Государственную литературную премию, имел большой успех у читателей. «Наряду с „Кануном весны” Стефана Жеромского, „Ночи и дни” стали самым популярным романом межвоенного двадцатилетия», — писал Тадеуш Древновский. Язык книги хвалил Юлиан Пшибось. Послевоенное восприятие «Ночей и дней»закрепил снятый режиссером Ежи Антчаком в 1975 году художественный фильм и многосерийный телефильм.

Премии, популярность, сравнение с Жеромским, наконец, образцовый язык — все это указывает скорее на традиционный характер произведения. Однако«Ночи и дни» отличает решительное высказывание в пользу деятельности и работы человека, вне зависимости от занимаемого им в этом мире положения и исповедуемой идеологии.

Из-за разнообразия представленных в романе судеб и особенной позиции автора в «Ночах и днях» сложно уловить ясно сформулированный лейтмотив произведения. Как ни парадоксально, это, тем не менее, вовсе не свидетельствует о недостатках текста. 22 марта 1929 года Домбровская записала в своем дневнике следующее:

«Я ничего не хочу доказывать. Представить изумленному взору картину мира. Вот как я хочу писать. Пусть это будет мой девиз перед началом второго тома. Я уже не переживаю по поводу того, что у меня нет никакой идеи».

Литературным отражением этого кредо стал тот факт, что бóльшая часть представленных в книге событий остается без авторского комментария. Не дается однозначных ответов на вопросы идейного или религиозного характера, которые пытаются решить герои, поскольку для автора важнее показать самую стихию жизни.

Необходимость писать в быстром, продиктованном издателями ритме, а также масштаб тематики крайне утомили писательницу. С момента окончания «Ночей и дней»и практически до конца жизни в ее «Дневниках» то и дело будут повторяться записи о писательском кризисе. Свидетельством этого кризиса стали 27 лет, в течение которых она билась над последним романом.

«Дневники»

Импульсом для ведения дневника послужила напряженная политическая ситуация, сложившаяся непосредственно перед Первой мировой войной, поэтому, к сожалению, в эти записки не попал период интеллектуального становления и юношеской общественной деятельности писательницы. Вначале эти записи носили исключительно хроникерский характер, но со временем они эволюционировали в то, что со всеми основаниями можно назвать «трудом всей жизни». Анна Ковальская как-то сказала, что именно «Дневники»окажутся «главным произведением автора, который написал когда-то „Ночи и дни”».

«”Дневники” Марии Домбровской — это не только социальный срез, это еще и подробнейшие наблюдения в рамках эпической по своему размаху форме, и в этом их ценность», — писал Анджей Менцвель.

«Дневники»выполняли очень разнообразные функции: они были хранилищем идей для их последующего использования в рассказах, отчетом о писательской работе, собранием анекдотов и порой весьма злых замечаний по отношению к коллегам по цеху или игрокам на политической сцене, коллекцией бытовых и социологических зарисовок, наконец, анализом собственных чувств и переживаний. Мария Домбровская представляет интересный образ литературной среды, рисуя картины как выдающихся творческих деятелей, так и обладателей посредственных талантов. О некоторый она упоминает вскользь, а некоторым — посвящает много теплых или критических записей.

В «Дневниках»много записей об одиночестве и непонимании, которые тормозили работу писательницы и вызывали чувство отдаленности от польской действительности. Однако независимо от сигналов об этой дистанцированности в тексте появляются многочисленные доказательства вовлечения Домбровской в жизнь общества, в том числе высказываний в поддержку жертв политических репрессий или социального отчуждения, сигналы обеспокоенности качеством политических дискуссий в Польше, состоянием польской культуры в целом.

Тот факт, что многие записи составлены «по горячим следам», под влиянием писательского или эмоционального импульса, дает нам возможность заглянуть в основы творчества Домбровской, которые редко видны в законченных произведениях. «Отход от принципа основательной правки текста приводит к тому, что „Дневники” Домбровской несравненно более живые и страстные, чем ее творчество», — замечает издатель этого произведения Тадеуш Древновский.

Отношение самой писательницы к ее дневникам было разным. Она часто подчеркивает документальное значение фрагментов, рассказывающих о войне или об эпохе сталинизма, что, однако, не означало их безусловной литературной ценности. «Если я уже больше ни на что не способна, то пусть хоть это после меня останется», — несколько пренебрежительно записала она в 1956 году после окончания редактирования ранних фрагментов «Дневников».

Согласно завещанию писательницы, бóльшая часть текста, вошедшего в «Дневники», может быть опубликована после 2005 года. Полное, филологическое издание (по определению свободное от редакторских вмешательств) в 2009 году издала ограниченным тиражом (300 экземпляров) Польская академия наук.

Автор: Павел Козел, декабрь 2009

Аватар пользователя Culture.pl
2017/07/24
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Юлия Хартвиг

$
0
0

Юлия Хартвиг

Юлия Хартвиг, фото: Анна Бедыньская / AG
Юлия Хартвиг, фото: Анна Бедыньская / AG

Поэтесса, эссеистка и переводчица художественной литературы с французского и английского языков. Родилась 14 августа 1921 года в Люблине, скончалась 14 июля 2017 года в Голдсборо (Пенсильвания, США).

Первые поэтические опусы Юлии Хартвиг выдержаны в поэтике сна и игры воображения, со временем она стала автором, чей врожденный и нажитый опыт вылился в зрелую лирику, от которой исходит аура мудрого спокойствия и духовного примирения. Ее поэзия излучает тепло, добро, рассеянный свет, мастерски сглаживающий острые контрасты поэтического дискурса, выходящего за пределы эпох, стилей и устремлений.

«Противоречия — моя стихия, право, за которое я борюсь», — заявляла поэтесса.

Юлия Хартвиг опубликовала относительно немного поэтических сборников. Однако они оказались настолько важными, оригинальными, неподвластными преходящим модам, что обеспечили поэтессе незыблимое место на карте польской литературы.

Молодость во время войны

Юлия Хартвиг во время торжественной церемонии вручения Премии им. Виславы Шимборской в 2014 году, фото: Якуб Очепа
Юлия Хартвиг во время торжественной церемонии вручения Премии им. Виславы Шимборской в 2014 году, фото: Якуб Очепа

Юлия Хартвиг родилась в семье Людвика Хартвига и Марии Бирюковой. До 1918 года родители жили в России. Отец с 1909 года владел в Москве фотоателье. Там родились дети: Эдвард, Валентий, Зофья и Хелена. Революция вынудила их переехать в Польшу. Самая младшая из детей, Юлия, родилась уже в Люблине, где затем прошло ее детство.

Будущая поэтесса поступила в начальную школу при соборе католической архиепархии в Люблине. С детства ее воспитывали в духе толерантности, вместе с матерью она ходила в костел и в православную церковь. После школы Хартвиг продолжила обучение в Гимназии им. Люблинской унии. В 1936 году дебютировала стихотворением в межшкольном литературном журнале «W Słońce». В 1939 году сдала экзамены на аттестат зрелости.

Юлия Хартвиг, Варшава, 2003, фото: Ярослав Стахович / Forum
Юлия Хартвиг, Варшава, 2003, фото: Ярослав Стахович / Forum

Во время Второй мировой войны вместе с братьями — Эдвардом Хартвигом, талантливым фотохудожником, и Валентием, эндокринологом, — действовала в подполье. Была связной Армии Крайовой, участвовала в подпольной культурной жизни.

Изучала польскую и романскую филологию на подпольных курсах Варшавского университета (1942–1944). Там она познакомилась с поэтами: Тадеушем Гайцы и Здиславом Строиньским.

Во время войны происходит ее встреча с будущим нобелевским лауреатом Чеславом Милошем. Его адрес молодая поэтесса добыла через Анну Каменьскую, тетя которой, Янина, была женой Милоша. Эта встреча, как призналась спустя годы Хартвиг, стала для нее «самым большим литературным событием в оккупированой Варшаве».

«Я постучала, мне открыл Милош, одетый по-домашнему — кажется, я прервала их отдых. Меня угостили чаем и печеньем, я показала ему свои стихи. Меня всю трясло от страха, но он повел себя мягко. На похвалы я и не рассчитывала, он по природе не был к ним склонен. Милош посмотрел на мои тексты и изрек что-то в том духе: “А, о любви... Любовь — не тема для стихов”. Он ужасно меня этим удивил, но спустя годы я поняла, что он имел в виду» («Наивысшее счастье, наивысшая боль»).

После окончания войны Юлия Хартвиг опубликовала несколько произведений в «Избранных стихотворениях люблинских поэтов». Печаталась также на страницах журналов «Twórczość» и «Kuźnica». Продолжала изучать польскую и романскую филологию.

«В 1945 году возобновилась деятельность Люблинского католического университета. Я тут же туда записалась и несколько месяцев ходила на лекции профессора Клейнера, у которого писала работу о Юзефе Чеховиче. Он доброжелательно принял мой труд, но предупредил, что не силен в современной поэзии. Когда вновь открылся Варшавский университет и занятия временно организовали в Кракове, я решила пойти туда как бывшая студентка его подпольных курсов. В Кракове мне удалось снять комнату на Крупничей улице, где в то время бурлила творческая и литературная жизнь. Впрочем, я не принимала в ней участия, поскольку в первую очередь чувствовала себя студенткой, однако с интересом следила за известными мне писателями: Казимежем Выкой, Чеславом Милошем, Анной Свирщинской, семьей Коттов, Отвиновским, и периодически ходила на авторские вечера» (Юлия Хартвиг, «Дневник», 2011).

Фрагмент программы «Rozmowy poszczególne»; целиком на ninateka.pl

Франция и Соединенные Штаты

В 1947–1950 годы Юлия Хартвиг жила во Франции на стипендии французского правительства и изучала французскую литературу, одновременно работая в отделе культуры польского посольства в Париже. В это время ее судьба была связана с журналистом и кинокритиком Зигмунтом Калужиньским и писателем и дипломатом Ксаверием Прушиньским.

«Я видел много знакомых, Юрек Лисовский все время был в Париже, я подружился с Калужиньским, жена которого — Юлия Хартвиг — ушла от него к Ксаверию Прушинскому», — писал Ивашкевич 6 апреля 1950 года в письме к дочери Тересе (Ярослав Ивашкевич, «Письма к дочерям», Варшава, 2009).

На тему непродолжительного замужества с Зигмунтом Калужиньским Юлия Хартвиг высказывалась сдержанно:

«Не могу вспомнить ничего хорошего. Просто: неправильный выбор» (в: «Zygmunt Kałużyński: wolność na wariackich papierach», wyborcza.pl, 29 listopada 2012]

В июле 1950 года Юлия Хартвиг вступила в переписку с главным редактором журнала «Tygodnik Powszechny» Ежи Туровичем и попросила его возложить цветы на могилу трагически погибшего за месяц до этого и похороненного на Раковицком кладбище Ксаверия Прушиньского. Турович выполнил просьбу молодой, убитой болью, тогда еще не очень известной поэтессы (дебютный сборник Юлии Хартвиг вышел лишь в 1956 году). Это письмо положило начало многолетней дружбе, соединившей Юлию Хартвиг, а вскоре и ее мужа Артура Мендзыжецкого, с Ежи Туровичем и его женой Анной.

В Париже она была на концерте молодого Иегуди Менухина, смотрела представления в «Комеди Франсез», хаживала в прокуренные кафе Латинского квартала, в которых можно было встретить Жана-Поля Сартра и Тристана Тцара. Вместе с Чеславом Милошем, Нелей Мициньской и Ежи Путраментом, исполнявшим с июня 1947 года функции посла Народной Польши в Париже, была на вечере в клубе экзистенциалистов, на котором выступала восходящая звезда Жюльетт Греко.

По возвращении на родину Юлия Хартвиг поселилась в Варшаве. Публиковала стихи, переводы из французской литературы и рецензии в журналах «Nowa Kultura», «Świat», «Poezja». В 1952–1969 годы писала радиоспектакли для Польского радио.

В 1954 году вышла замуж за поэта и прозаика Артура Мендзыжецкого. Они были прекрасной гармоничной парой, поддерживали друг друга в литературном труде.

«13 ноября [1961]: Вчера Юлия Хартвиг и Артур Мендзыжецкий были у нас. Думаю, что в среде литераторов они — счастливое исключение. Беседа с ними не раздражает, не надоедает, возможно, потому, что они не стремятся к доминированию, а может, потому, что они просто приятные люди. [...] 16 января [1965]: Юлия и Артур Мендзыжецкие. Очень милы, как и всегда. Визиты к ним неизменно доставляют мне огромное удовольствие» (Мечислав Яструн, «Дневник 1955–1981», Краков, 2002).

[Embed]

Вместе с мужем она издала «Антологию американской поэзии», несколько книг для детей, сборник переводов поэзии и прозы Гийома Аполлинера, а также письма Артюра Рембо. Хартвиг издавала также прозу: впечатления от поездки в США — «Американский дневник», путевые заметки — «Всегда возвращения», а также монографию «Аполлинер»и «Жерар де Нерваль».

В 1970–1974 годы Юлия Хартвиг и Артур Мендзыжецкий провели в Соединенных Штатах. Хартвиг была в числе стипендиатов программы International Writing Program, а затем преподавала в Университете Дрейка, Оттавском университете (1971) и в Карлтонском университете (1973) в Канаде.

Связи с антикоммунистической оппозицией

В январе 1976 года Юлия Хартвиг подписала «Мемориал 101»— протест против планируемых изменений Конституции ПНР. Вместе с мужем подключалась к различным оппозиционным инициативам. Так описана одна из акций, состоявшаяся в ночь с 23 на 24 марта 1978 года:

«Казимера и Анджей Киёвские, Адам Михник, Мацей Райзахер, Ежи Турович и молоденькая студентка Эльжбета Кравчик, помогавшая Комитету защиты рабочих, которая привезла материалы для Михника, были гостями на ужине у Юлии Хартвиг и Артура Мендзыжевского [...]. До этого Артуру Мендзыжецкому позвонил Михник с вопросом, будет ли на ужине Ежи Турович, которого он хотел расспросить об отношении Католического костела к зарождавшейся оппозиции. Поскольку телефон Мендзыжецких прослушивался, спецслужбы заранее подогнали машины к дому на Маршалковской. Юлия Хартвиг рассказывает, что когда гости вышли, а она открыла окно, чтобы выветрить сигаретный дым, то увидела нескольких крепких мужчин в дубленках, которые бросились на Михника, а в его защиту выскочил Киёвский и вступил в потасовку с гэбистами, пытаясь вырвать из их рук Михника. Так всю троицу — Киёвского, Михника и Эльжбету Кравчик — арестовали и доставили в отделение милиции. Эльжбета Кравчик на следующий день утром, около десяти, появилась дома у Мендзыжецких, не в самом лучшем психологическом состоянии, уставшая и грязная. Ее приняли, накормили» (Владислав Бартошевский, Ивона Смолка, Адам Поморский, «Мой ПЕН-клуб», Dom Wydawniczy PWN, Варшава, 2013).

В 1979 году Юлия Хартвиг вновь поехала в США по приглашению Государственного департамента. В 1989 году стала членом Гражданского комитета при лидере профсоюза «Солидарность» Лехе Валенсе.

Литературное наследие

Литературное наследие Юлии Хартвиг включает множество сборников поэзии и поэтической прозы, а также монографии, эссе, переводы, детские книги. Из поэтических сборников прежде всего стоит упомянуть: «Прощания» («Pożegnania», 1956), «Бдение» («Czuwanie», 1978), «Нежность» («Czułość», 1992), «Всегда сначала» («Zawsze od nowa», 1999), «Нет ответа» («Nie ma odpowiedzi», 2001), «Проблески» («Błyski», 2002), «Не прощаясь» («Bez pożegnania», 2004), «Это вернется» («To wróci», 2007), «Ясное неясное» («Jasne niejasne», 2009), «Избранные стихотворения» («Wiersze wybrane», 2010), «Пассии» («Gorzkie żale», 2011), «Записанное» («Zapisane», 2013), «Взгляд» («Spojrzenie», 2016). Юлия Хартвиг издала также сборники поэм в прозе: «Говоря не только себе» («Mówiąc nie tylko do siebie», 2003), эссе: «Написанное у окна» («Pisane przy oknie», 2004), книг для детей: «Первые приключения Земляники» («Pierwsze przygody Poziomki», 1961).

Переводила на польский творчество Гийома Аполлинера, Аллена Гинзберга, Жакоба Макса («Стихи в прозе», 1983), Блеза Сандрара, Пьера Реверди, Марианны Мур, Уильяма Карлоса Уильямса. 

Произведения самой Юлии Хартвиг, в свою очередь, переводились на французский, английский, немецкий, итальянский, русский, греческий, венгерский, финский, литовский, сербский, голландский, фламандский.

Российскому читателю Юлия Хартвиг известна по переводам Натальи Горбаневской, Анатолия Ройтмана, Натальи Астафьевой. Ее стихотворения и проза печатались на страницах таких изданий, как «Иностранная литература» и «Новая Польша». Подборка стихов поэтессы была напечатана в антологии «Польские поэты XX века»Н. Астафьевой и В. Британишского, а также «Польские поэтессы»Н. Астафьевой.

[Embed]

Грухай и Центрыкаж

Станислав Баранчак, любитель игры слов, по-своему переиначивал имена и фамилии многих польских литераторов. Из букв имени и фамилии поэтессы он придумал анаграмму Виталий Грухай. Ее муж, Артур Мендзыжецкий, получил имя Идзи Мауэр-Центрыкаж.

Кроме чисто литературных забав случались и непреднамеренные переименования. В подписи к стихотворениям поэтессы в журнале «Tygodnik Powszechny» к ее имени прибавили н: Юлиан Хартвиг. Тогда Артур Мендзыжецкий отправил в редакцию письмо, в котором ручался, что его жена — женщина.

Юлия Хартвиг была членом Союза польских литераторов (1945–1983, в президиуме СПЛ в 1980–1982 годы), профсоюза «Солидарность» (1986–1991), польского ПЕН-клуба (с 1956), Союза польских писателей (1989, заместитель председателя в 1990–1999). С 2008 года была председсталем жюри Премии публичных СМИ Cogito в номинации «художественная литература». Жила в Варшаве на Маршалковской улице.

В 1995 году о поэтессе был снят документальный фильм «Юлия Хартвиг» (сценарист и режиссер Адам Кулик), а в 2003 году еще один — «Мгновения будней. Юлия Хартвиг» («Ułamki codzienności. Julia Hartwig», сценарист и режиссер Эльжбета Роттермунд).

Семья поэтессы

Муж — Артур Мендзыжецкий (1922–1996). Поэт, переводчик, эссеист, общественный и политический деятель. Автор таких книг, как «Конец игры» («Koniec gry»), «Война нервов» («Wojna nerwów»), «Варшава Пруса и Герымского. Эссе о старой Варшаве» («Warszawa Prusa i Gierymskiego. Szkice z dawnej Warszawy»), поэтических сборников «Река волшебниц» («Rzeka czarownic»), «Бесконечная прозрачность» («Nieskończona przejrzystość »), переводов: Шарля Бодлера, Гийома Аполлинера, Артюра Рембо. Некогда он сказал о своей жене:

«Кажется, не принято так говорить и писать, но — по зрелом размышлении — я хотел бы причислить и ее к тому прекрасному кругу людей, которые всегда остаются самими собой. Я не знаю никого, о ком мог бы с такой уверенностью сказать: сама поэзия».

Дочь — Анна Даниэля (1955). Закончила философский факультет Колумбийского университета в Нью-Йорке. Живет в Нью-Йорке.

Брат — Эдвард Хартвиг (1909–2003) — один из самых выдающихся польских фотохудожников. Создал свой неповторимый стиль, в котором главным действующим лицом служит свет, извлекающий из природы неповторимые формы. Фотографировал пейзажи, театр, архитектуру и спорт.

Панорама Люблина, 1982, фото: Эдвард Хартвиг
Панорама Люблина, 1982, фото: Эдвард Хартвиг

Глазами современников

Чеслав Милош в телефонном разговоре с Эльжбетой Савицкой, бывшей тогда редактором приложения «Plus Minus», сказал о Юлии Хартвиг, что она — хорошая поэтесса и красивая женщина. Нобелевский лауреат позднее подтвердил свои слова:

«Кто-то сказал, что каждое лирическое стихотворение — частичка автобиографии, даже если в нем нет никаких признаний. Стихотворения Юлии Хартвиг я не умею читать иначе, чем складывая из них автобиографическое повествование. Лирическая героиня — женщина из польской интеллигенции, пережившая войну, много путешествующая, хорошо разбирающаяся в искусстве, знающая иностранные языки, живущая между тремя городами: Варшавой, Парижем и Нью-Йорком. Эта героиня — тоже поэтесса, если бы я искал эпитета, то сказал бы: изысканная, имея в виду ее сдержанность. Ее жизнь, как это проявляется в поэзии, была полна несчастий и поражений, но она нашла способ говорить об этом как бы опосредованно, через возникающие перед глазами образы. Ее голос — равномерен, не опускается до шепота, но и не поднимается до крика» (Чеслав Милош, «Zeszyty Literackie», 2000/1).

«Юлия Хартвиг — великолепная, глубокая поэтесса, переводчица, главным образом французской и английской литературы. Но также это дама, чье врожденное благородство духа, чувство этической меры — нечто обыденное, естественное, свойственное ее доброте, чувству юмора. Юлия Хартвиг — это прежде всего Личность. Она присутствует в нашей литературной жизни не только как писатель, но и как личность. Я бы сказал, что она — личность литературной жизни Европы и мира» (Ежи Яжембский, «Gazeta Wyborcza», 2001/189).

«Я с большим страхом высказываюсь на тему поэзии, а уж тем более на тему стихотворений Юлии Хартвиг. Юлия — поэтесса чистого голоса и высокой ноты. Чуткая, полная нюансов, деликатная и точная. Ее стихи для меня — как шепот близкого друга. Она поразительно умеет пересекать границы между поэзией и прозой» (Адам Михник, «Топос», 2004/3–4).

«У Слонимских Юлия на бежевой софе, в бежевом платье в темно-коричневый узор, бледная, жемчужный блеск помады на губах. Цвета осеннего парка в пору ноябрьского разложения, в пору туманную, когда листья, уже совсем сухие, но еще не тронутые тлением, сохранили форму и красоту; Юлия из дымки; хвои; влажный песок, омываемый морской пеной; Юлия — мой сон золотой и как бы уже забытый; Юлия — мадам Шоша! Точно: хотя темноглазая» (Анджей Киёвский, «Дневник», Краков, 1998).

Автор: Януш Р. Ковальчик, март 2014, актуализация: июль 2017.

 
Аватар пользователя janusz.kowalczyk
2017/07/25
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Зофья Налковская — портреты [галерея]

Зофья Налковская

$
0
0

Зофья Налковская

Зофья Налковская, репродукция: Данута Б. Ломачевская / East News
Зофья Налковская, репродукция: Данута Б. Ломачевская / East News

Писательница, публицистка, мемуаристка, драматург. Родилась 10 ноября 1884 года в Варшаве, умерла 17 декабря 1954 года там же.

Дочь географа, публициста и педагога Вацлава Налковского и Анны, урожденной Шафранек — учительницы и автора учебников по географии; сестра скульптора Ханны Налковской. Училась в частном пансионе в Варшаве, затем в подпольном Летучем университете. В 1898 году в возрасте всего четырнадцати лет дебютировала стихотворением «Помню», опубликованном в журнале «Przegląd Tygodniowy». Первое прозаическое произведение — рассказ «Орлица» — опубликовала в 1903 году в издательстве Ogniwo.

В 1904 году вышла замуж за поэта, прозаика и педагога Леона Рыгера, с которым жила в Кельце и в Кракове, а затем в Варшаве и в своем родном доме «на Горках» в подваршавском Воломине. После восстановления независимости Польши работала в Бюро иностранной пропаганды при Президиуме Совета министров РП (1920–1922). Участвовала в создании Профсоюза польских литераторов (1920). В 1922 году вновь вышла замуж — за подполковника Яна Юра-Гожеховского, бывшего деятеля Польской социалистической партии и организатора Легионов. Переехала с ним в Замечек под Вильно, а затем в Гродно, где Гожеховский служил командиром жандармерии. Брак распался в 1929 году.

С 1926 года Налковская жила в Варшаве. Она заняла должность вице-председателя польского ПЕН-клуба, который позднее возглавила. Занималась литературным творчеством, печатала прозу и статьи в журналах «Tygodnik Ilustrowany», «Kobieta Współczesna», «Wiadomości Literackie», «Głos Prawdy» и в других периодических изданиях. Устраивала литературные салоны, красочные описания которых дошли до нас в воспоминаниях Витольда Гомбровича, Яна Котта, Тадеуша Брезы. Участвовала в акциях в защиту деятелей левого движения, нацменьшинств и политической оппозиции. В 1933 году стала единственной женщиной-членом Польской академии литературы. Входила в литературную группу «Предместье», объединяющую сочувствовавших левым идеям прозаиков межвоенного двадцатилетия.

[Embed]

В сентябре 1939 года, после начала Второй мировой войны, Зофья Налковская покинула Варшаву и отправилась на восток, однако уже через месяц вернулась в столицу. В период немецкой оккупации жила за счет своей табачной лавки и авансов от Збигнева Митцнера — представителя издательства Wisła, которое планировалось открыть после войны (эти авансы позволили Налковской работать над начатым в тот период романом «Узлы жизни»). Участвовала в подпольной литературной жизни. Периодически ездила в деревню к своей подруге Зофье Виллауме-Захртовой в деревне Адамовизна под Гродзиском-Мазовецким, где писательнице обеспечивались необходимые для творчества условия. Там же она жила во время Варшавского восстания.

Зофья Налковская, фото: Владислав Славны / Forum
Зофья Налковская, фото: Владислав Славны / Forum

После освобождения жила в Кракове и Лодзи, в 1950 году вновь поселилась в Варшаве. Входила в состав редакции еженедельника «Kuźnica». Участвовала в работе Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений, результатом чего стал сборник ее рассказов «Медальоны» (1946). Публиковала фрагменты прозы в журналах «Przekrój», «Nowa Kultura», «Twórczość». В 1947 году стала депутатом Законодательного сейма, в 1952 году — Сейма ПНР. Работала в Комиссии Сейма по культуре и искусству, в Комитете защитников мира и в Лиге борьбы с расизмом.

Лауреат множества премий, в том числе правительственных, обладатель Золотого Лавра — премии Польской академии литературы (1936). Скончалась 17 декабря 1954 года в Варшаве. В 1989 году был открыт Музей Зофьи Налковской в Гродно, а в 1992 году — Музей Зофьи и Вацлава Налковских «на Горках» в Воломине.

Прекрасный литературный портрет Налковской создал Гомбрович, который, будучи еще молодым автором, дружил с ней и бывал в ее салоне. В «Польских воспоминаниях»он писал:

«Рассказывал ли я уже о визитах у Зофьи Налковской? Ее дом был одним из центров литературной жизни Варшавы. Сразу же после издания моей первой книги меня ввели в сей салон, главным украшением которого служила помещенная в огромного размера кадку пальма, которую с материнской заботой растила пани Зофья, обожающая необычные творения природы.
На диване восседала пани Зофья — единственная женщина в Академии литературы — и руководила беседой наподобие элегантных матрон довоенных времен. Это напоминало мне танцевальные вечера у моей мамы и одновременно прием у монахинь-каноничек. Что не подлежало сомнению, так это то, что ум и культура этой выдающейся женщины определяют уровень разговора и успешно справляются с довольно разнородными элементами, которые в этих беседах участвовали. Я не раз восхищался ловкостью, с которой эта дама умела высекать искру красноречия даже из закоренелых дикарей, нелюдимов, заик и молчунов. Ее светский талант давал сбой только в случае Виткевича— когда в салоне появлялся этот великан со своей миной хитрого шизофреника, пани Зофья бросала на своих задушевным друзей отчаянные взгляды — ибо с этого момента все дискуссии сворачивались и начинал солировать Виткевич. (…)

Круг ее знакомств был очень широк. В нем были люди из мира политики, прежде всего пилсудчики, с которыми она поддерживала близкие отношения, к тому же с самим Маршалом у них были сердечные отношения, и Пилсудский вроде бы даже жил у нее несколько дней, кажется, во время государственного переворота. (…). Кроме пилсудчиков и людей из правительственных и политических сфер в этот круг входили, естественно, литераторы, деятели искусства. Например, Кароль Шимановский (…), но прежде всего — женщины, отношения с которыми у Налковской были довольно сложными и, я бы сказал, перверсивными: потому что, с одной стороны, она в душе терпеть их не могла, предпочитая мужское общество, а с другой, женская солидарность все-таки жила в ее сердце и вынуждала, по ядовитому выражению Брезы, “простирать заботливо крылья”.

Однако самой тяжелой особенностью салона пани Зофьи было наличие в нем странных персонажей, чаще всего серых и ужасно неказистых, ни рыба ни мясо, порой совершенно нереальных, которые материализовались в этом салоне неизвестно из чего. Немалое количество из них, как я предполагаю, попадало в дом к этой изысканной хозяйке благодаря Богуславу Кучиньскому, молодому, в ту пору двадцати с лишним лет, человеку, с которым ее связывали дружеские отношения. Кучиньский был начинающим писателем и издал книгу под названием “Женщины на дороге” — столь экономную и аскетичную по своим выразительным средствам, что она никак не могла рассчитывать на широкую популярность у читателей. Но именно такие произведения, странные, маргинальные, выбивающиеся из общего ряда, и интересовали больше всего живой ум Налковской, хотя, возможно, ее интересовал и сам Кучиньский, симпатичный парень, хоть и невероятно малословный, которого кто-то охарактеризовал так: “будто язык проглотил” (…)

Вот как раз этот-то проглотивший язык Богуслав (…) и затаскивал к пани Зофье разнообразных безумцев, словно бы на всякий случай — вдруг из этого чего-нибудь да получится. А Налковская этим как раз и обожала заниматься больше всего — вынюхиванием достоинств, даже таких, которых без лупы не разглядеть. Ей, например, приносили рукопись никому не известного поэта, а через три дня о нем уже говорили за чаем. И не раз эта ее интуиция давала результаты: она открыла Шульца, проложила дорогу Рудницкому, Брезе, поддержала Пентака, мне тоже не отказала в помощи и совете — ничего удивительного, что молодежь к ней тянулась. Она тоже тянулась к молодежи, будучи для своего возраста удивительно живой, вызывая зависть у других женщин, которые говорили язвительно, мол, “литература оказывает консервирующее действие”.

В начальный период своего творчества Налковская писала психологические романы, выдержанные в младопольской поэтике, где основной темой были социальное положение и душевное состояние женщин. Героини Налковской идут вразрез принятым нормам, жаждут свободы, хотят жить по собственным правилам. Подобная тематика главенствует в«Ледовых полях»— первом романе Налковской, вышедшем в 1904 году. Затем «Ледовые поля»вошли в состав трилогии «Женщины» (1906) в качестве ее первой части. Следующие книги — «Князь» (1907), «Ровесницы» (1908), «Нарциза» (1910), «Змеи и розы» (1915) и сборник рассказов «Кошечка, или Белые тюльпаны» (1909) также посвящены проблеме эмансипации женщин и содержат глубокий психологический анализ межчеловеческих отношений. В этих ранних произведениях писательницы чувствуется напряжение между принятием эстетических и идейных установок модернизма и попыткой их преодоления. Это напряжение проявляется хотя бы на уровне языка: привязанность к широкой, декоративной фразе борется с прозрачностью повествования и лапидарностью описания.

По окончании Первой мировой войны в прозе Налковской все большую роль начинают играть социально-политические аспекты, например, в «Романе Терезы Геннерт» (1923), произведении, написанном под впечатлением от только что обретенной независимости. Благодаря браку с Юром-Гожеховским писательница стала вхожа в правительственные круги и получила возможность рассмотреть вблизи представителей этих сфер. Эти наблюдения она и использовала в «Романе Терезы Геннерт», нарисовав критический портрет элиты Второй Речи Посполитой. Попытки социального диагноза переплетаются здесь с любовной интригой, обогащая роман элементами психологического реализма.

В свою очередь, в автобиографическом романе «Дом над лугами» (1925) Налковская представила жителей и природу Воломинской земли, которую она узнала, когда жила в своем родном доме «на Горках».

В романе «Галки» (1927) писательница обрушилась с критикой на колониальную систему стран Западной Европы и различные формы национализма. В книге «Недобрая любовь. Провинциальный роман», действие которой разворачивается на пограничных польско-белорусских землях, автор анализирует сложную ситуацию, в которой находились национальные меньшинства, а также отношения между различными классами общества — земством, чиновниками, военными, пролетариатом и крестьянами.

В начале тридцатых Налковская попробовала свои силы на поприще драматургии. Ее пьеса «Дом женщин» (1930) пользовалась большим успехом и получила признание даже у обычно весьма ядовитого Антония Слонимского, который на страницах еженедельника «Wiadomości Literackie» писал:

«Пьеса Зофьи Налковской — это настоящая литературная сенсация. Великолепная польская романистка и одна из самых современных и интересных европейских писательниц попробовала новый литературный жанр, и нужно сразу сказать, что она вышла из этого испытания победительницей».

Следующая пьеса, «День его возвращения» (1931) тоже понравился Слонимскому:

«В процессе развития таланта Налковской это определенный шаг вперед, который вывел ее на уровень писательской элиты Европы. Линия развития Налковской воистину впечатляющая. Не наше дело судить, не приобрел бы “День его возвращения” еще большую силу и глубину, будь он написан в жанре романа. Расцвет таланта Налковской пришелся на период ее увлечения театром» (цит. по: Ян Гебетнер, «Автор и его издатель», в: «Воспоминания о Зофье Налковской», 1965).

По окончании «увлечения театром» писательница вернулась к роману, опубликовав в 1935 году одну из важнейших своих книг — «Границу». Это история Зенона Зембевича, студента, который со временем становится мэром города, но к своему несчастью оказывается вовлеченным в любовный треугольник. Он мечется между женой Эльжбетой и любовницей Юстиной Богут — дочерью кухарки, которая от него забеременела и, поддавшись его увещеваньям, сделала аборт на позднем сроке. Это ввергает молодую женщину в депрессию. Ее психическое состояние постепенно ухудшается, а затем наступает мрачный финал: Юстина ослепляет Зенона кислотой, а затем он кончает жизнь самоубийством.

Мелодраматическая фабула не исчерпывает смыслов романа, в котором красочная и реалистическая галерея персонажей второго плана важна не меньше, чем отношения между тремя протагонистами. Налковская на этот раз сосредотачивается не столько на психологических портретах своих героев, сколько на погружении их в конкретные социальные реалии, полные конфликтов и контрастов. Эту писательскую эволюцию заметил Людвик Фриде, который в 1936 году писал:

«Как и во всех произведениях Налковской, в “Границе” проблемы героев рассматриваются в их индивидуальных, а не в социальных аспектах. (…) Но именно в этом романе техника изображения персонажей претерпела некоторые изменения. Автор начинает показывать их с внешней стороны, в их обычной повседневной жизни: именно в этом ракурсе она открывает правду, единственную правду таких ее героев, как Валериан Зембевич, пани Жанча, господа Поштраские и другие. Оттого жизнь индивидуума болезненно сужается, а традиционные, неисчислимые психологические проблемы практически исчезают. И, собственно говоря, последней психологической проблемой становится процесс медленного скатывания индивидуума в схематизм» (Людвик Фриде, «“Граница” Зофьи Налковской, «Droga», 1936).

Разрыв между субъективной, эмоциональной картиной нашей жизни, которую мы создаем себе сами, и тем, как нас видят другие, разоблачая схематичность и повторяемость нашего поведения, — ключевая тема в «Границе». Однако, по мнению литературоведа Казимежа Выки, писательница не нашла для выражения этой проблемы убедительной художественной формы. О намерениях Налковской мы узнаем не столько из самой конструкции и фактического содержания произведения, сколько из авторских комментариев.

При этом Выка подчеркивал высокий уровень «Границы», считая, что масштаб проблем, которые требуют обсуждения после прочтения книги, свидетельствует о писательском мастерстве автора. В свою очередь, Бруно Шульц на страницах «Скамандра» (1939) очень тонко анализировал язык этой прозы:

«Налковская обогатила польскую литературу языковыми тонами и реестрами, которые ставят ее прозу на один уровень с европейскими образцами. Однако ее заслуга состоит скорее в усилении дисциплины и отбора, в обуздании буйной лексики в духе определенного пуританства и традиционализма, чем в обогащении языка. Из великолепного наследия ЖеромскогоКаден-Бандровский взял весь чувственный, материальный, ономатопеический потенциал слова, вульгаризмы и говоры, а Налковская взяла чистоту и изящность синтаксиса, точность лексики, изысканную меткость фразы. Она никогда не действует количеством, нагромождением плеоназмов, ураганным огнем красноречия, нет в ее прозе и вдохновленных вспышек корневого словотворчества. В ней присутствует скорее некая терпкая воздержанность, эдакая благородная бедность и умеренность, точная дозировка слова. Опасность для этой прозы в течение некоторого времени представляла холодная и оторванная от почвы чистота, хрустальная виртуозность в горних высях, где ей грозил отрыв от живых источников просторечья. Эту опасность писательница преодолела в последних романах, покинув разряженный воздух вершин ради более питательной, менее прихотливой, но зато насыщенной конкретикой прозы. В ней она достигла определенной классической, образцовой полноты выразительности,  полного баланса средств и задач». (Бруно Шульц, «Зофья Налковская на фоне своего нового романа»).

В 1939 году, непосредственно перед началом Второй мировой войны, вышел ее роман «Нетерпеливые». Эта психологическая вещь, действие которой происходит в среде провинциальной интеллигенции, рассказывает о неудачниках, отмеченных фатализмом самоубийства. Ярослав Ивашкевич и Ежи Завейский относили «Нетерпеливых»к числу наиболее выдающихся произведений Налковской.

Война вынудила автора «Границы» взять паузу в литературной деятельности. После сентябрьских скитаний Налковская вернулась в Варшаву, где и пережила немецкую оккупацию, зарабатывая на жизнь торговлей. Борьба за выживание в условиях войны не позволяла ей осуществлять литературные проекты, однако, не помешала активно участвовать в подпольной культурной жизни. Эта борьба не лишила писательницу энергии, мужества и обаяния, которые стали ее оружием в борьбе с превратностям судьбы. Так о магазинчике сестер Налковских писал Тадеуш Бреза:

«Затхлой, удручающей атмосфере зависти и нервозности, которую излучает каждый хвостик, в особенности свернутый несколько раз в колечко, с выставленным на мороз кончиком, поддавались все по очереди. (...) Только не пани Зофья, которая в этот день встала в шесть, чтобы со складов где-то в поле за городом взять товар, потом обеспечить безопасный транспорт этого товара, чтобы отпустить днем сестру. Руки ее — как у пианистки — буквально играли, как хотели, товаром, банкнотами, сдачей, а язык, тоже совершенно трезвый, при поддержке выразительных взглядов, совершенно спокойно формулировал интереснейшие суждения или рассказывал великолепную историю. И это вовсе не было самолюбованием, нервной многозначительностью и бесчувствием, но неким особым сортом всей физической субстанции мозга: таков иногда мотор, всегда остающийся на ходу». (Тадеуш Бреза. «Воспоминания об “Узлах жизни”, в: «Воспоминания о Зофии Налковской»).

Хотя жизнь в оккупированной Варшаве не способствовала созданию романов, это не значит, что Налковская вовсе прекратила литературную деятельность: всю войну она вела дневник, который многие считают лучшим ее произведением. Налковская писала дневники почти шестьдесят лет — с юности до самой смерти. Эти записи, собранные в шести томах и опубликованные издательством Czytelnik, выдержали проверку временем успешнее, чем ее романы. Почему? Один из ответов можно найти в записках молодой — ей еще не исполнилось восемнадцати — девушки, которая в 1902 году удивительно зрело писала о том значении, которое имеет для нее дневник:

«Если живу я литературно, то этот дневник я пишу, живя. Здесь нет “литературы”. Когда я его пишу, то всегда спешу, чтобы втиснуть как можно больше, чтобы упустить как можно меньше — о форме я не забочусь, я нагромождаю факты один на другой, опуская рефлексии и эффекты. Таким образом, я достигаю некоей непосредственности, свежести, которыми очень дорожу».

«Дневники»и сегодня поражают своей непосредственностью, свежестью, страстью хроникера. Спонтанная форма  «горячих», часто сделанных на бегу, записок в сочетании с талантом наблюдения, интроспекции, с интеллектуальным размахом и эмоциональной глубиной — благодаря всему этому «Дневники»не устарели: не отягощенные излишком «литературы» и «эффектов» они представляют собой литературу в подлинном значении этого слова, по-прежнему живую и необыкновенно интересную. В 1942 году в оккупированной Варшаве Налковская снова упоминает о спешке, чтобы вместить в свои дневниковые записи как можно больше — но теперь это уже не торопливость жадной до новых впечатлений девушки, а решимость человека, который каждый день видит разрушения, смерть, распад всего прежнего мира.

«Полную, неотвратимую,  ничем не компенсируемую бренность я, возможно, ощущаю сильнее, чем другие люди, потому что память моя ненадежна и, как знать, возможно, уже слабеет. Бренность моих чувств и бренность людей, которые все уходят и уходят, и от которых не остается ничего — вот единственная причина, почему я пишу. Желание остановить стремительно проносящейся и исчезающей навсегда поток жизни. Как и прежде, у меня нет цели запечатлеть исторические события, судьбы народов, факты (…) — я на это не претендую, этим займутся другие и сделают это лучше меня.  Я пишу об увиденной мной и мной пережитой жизни, жизни, полностью обреченной на погибель. — Я не только тот, кто плывет в движущейся против течения лодке, не только берега проплывают мимо меня, а я остаюсь позади. Но сама вода, сама сущность жизни непрерывно ускользает от меня. Я плыву и все время оставляю себя на этих берегах и одновременно сама себя омываю этой движущейся водой. И поэтому мне не удается ничего зафиксировать. Я никогда не смогу этого сделать, никогда не успею, не пойму, не справлюсь, не запомню. Ах, вот этого уже и нет, оно упорхнуло, уже безвозвратно ускользнуло от меня. Это забавно звучит, что из моих “тревог” эта есть самая главная — то, что все по моей вине пропадет, из-за меня исчезнет». (1 IV 1942).

Уже в своих ранних дневниковых записях Налковская демонстрирует умение сочетать интроспекцию с отстраненностью, рациональный анализ с самоиронией.

Восемнадцатилетняя Зофья записывает с афористической краткостью: «Мое довольствие мне не так скучно, как мое сомнение». Или: «Мне нравится иметь успех у тех, кто ничего не знает о том, что я пишу, потому что они ценят меня только за красоту, веселый нрав, умение вести беседу, а не за это несчастное “духовное измерение”». Это уже полное падение, если человек, желая кокетничать, обращается к этому “измерению”.

В дневнике есть также место для будничных забот; в записках молодой Зофьи видится жизнь, лишенная комфорта и достатка:

«Воистину трудно себе представить, насколько счастье зависит от денег… Со всех сторон меня окружает нехватка. (…) Есть что-то некрасивое в бедности. Это какое-то неприятное состояние, от которого хочется отряхнуться, как от налипшей паутины. (…) Я пишу за столом, который сделан из двери, положенной на старый деревянный умывальник и накрытой рваным ветхим покрывалом. Я пишу при свете свечи, которая догорает в позеленевшем от времени маленьком подсвечнике. Рядом благоухает пышный букет цветов, вставленный в банку от маринадов. Закопченная корзинка с камнями Ханки, старая сумка тети, обгрызенное перо» (1900).

Постепенно дневник приобретает форму интеллектуального разговора с собой и с миром. Это место размышлений о прочитанном и о собственной писательской философии; место, где Налковская рассматривает себя в своих взаимоотношениях с другими людьми, размышляет о своей женственности, открыто пишет о том, как боится старости.

И, наконец, дневник периода оккупации содержит шокирующие картины военных будней, которые переплелись с личной трагедией писательницы — болезнью и смертью матери. Потеря самого близкого человека не заслонила собой общую беду, но еще более углубила нравственную восприимчиыость Налковской. Лакмусовой бумажкой этой восприимчивости стала ее реакция — полная ужаса и боли — на трагедию варшавского гетто. Писательница множество раз упоминает об уничтожении евреев, чаще всего используя аллюзию, но иногда говорит об этом напрямую:

«(...) прыжки в пламя, прыжки в пропасть. Я живу рядом с этим, я могу жить! Но в итоге со мной дело плохо, в итоге я превращаюсь в кого-то другого. Как я могу позволить вынуждать себя находиться в этом, чтобы самим фактом жизни с этим соглашаться! Это еще и позор, не только мука. Это ужасный стыд, не только сочувствие. Любые усилия, чтобы выдержать, чтобы не сойти с ума, чтобы как-то сохранить себя в этом ужасе, ощущаются как вина» (29 IV 1943).

К восстанию в варшавском гетто относятся знаменитые слова Налковской из ее дневника, которые позднее войдут в сборник «Медальоны»:

«Действительность еще можно кое-как вынести, если она воспринимается нами неполностью. Если события отделены от нас временем. Для нас действительность – эхо выстрелов, чей-то короткий, сбивчивый рассказ, далекий дым уходящих в небо пожаров, о которых историки говорят, что они “все обратили в пепел”, хотя слова эти давно утратили свой смысл. Действительность такая далекая, даже если все происходит тут же за стеной, кажется нереальной. И только мысль пытается удержать ее в памяти, собрать из осколков целое» («Профессор Шпаннер» // «Современные польские повести», — М.: Художественная литература, 1974).

В послевоенном дневнике, относящемся к последнему периоду жизни писательницы, мы находим замечательные описания разрушенной, но уже вновь бурлящей энергией Варшавы. Из-за отсутствия иных средств транспорта Налковская ездит по столице в набитом людьми грузовике (можно представить себе пани Налковскую, элегантную, с безупречной прической и макияжем в толпе в кузове!) и наблюдает за восстающим из праха городом. В развалинах, будто грибы после дождя, вырастают роскошные магазины. Среди руин работает ее любимое кафе — изысканное «Конго». Налковская зарисовывает эти кусочки возрождающегося города необыкновенно убедительно, по-репортерски азартно.

Записки последних лет жизни более лаконичны, в них много мыслей о старости, их открытость, драматизм и отсутствие сентиментальности не имеют себе равных:

«Я выгляжу старой женщиной, каковой и являюсь. При этом знаю, что старость — это стыд, неполноценность, старость выбрасывает за борт. И именно соблюдение видимости, волосы в порядке и несмотря ни на что “сделанное лицо”, соответствующая случаю одежда — это еще хуже, оно делает это еще более заметным. Конец» (Polanica, 1 IX 1946).

В конце войны благодаря авансам Збигнева Митцнера Налковская получила возможность работать над «Узлами жизни»— своим последним романом, начатым еще в мирное время. В нем она высказала свое суровое отношение к довоенной польской действительности, в очередной раз продемонстрировав свои левые взгляды. По мнению самого автора, это книга об эпохе, в которой «старые ушли от самих себя, а молодые глупели на глазах». Тадеуш Бреза писал, что если отношение Налковской к только что завершившемуся довоенному периоду истории Польши, к правящим классам и элитам общества еще в «Тересе Геннерт»и «Границе»было прохладным, то в «Узлах жизни»оно было «ледяным».

Вторую часть «Узлов», которая печаталась в еженедельнике «Odrodzenie» писательница считала неудачной и существенным образом ее переработала. В окончательном виде роман вышел в двух томах — соответственно в 1948 и в 1954 годах.

В 1946 году вышли «Медальоны»— сборник рассказов о гитлеровских преступлениях, шедевр скупой, потрясающей прозы. Книга стала результатом работы Налковской в Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений. В коротких текстах, используя аскетичное, объективизирующее повествование, Налковская рассказывает о судьбах жертв и уцелевших. Чаще всего она предоставляет слово своим героям, лишь изредка снабжая их сообщения своим кратким комментарием. Так мы узнаем — отрывочно, фрагментарно — историю еврейки, которая пыталась бежать из поезда и, раненая, умирает у железнодорожных путей на глазах жителей близлежащей деревни; женщины, ухаживающей за кладбищем и наблюдающей уничтожение варшавского гетто; Михала П., который хоронил своих близких, погибших в газовых камерах в Хелмно. Порой для того, чтобы охарактеризовать то страшное время, достаточно нескольких слов, мимоходом сказанных собеседником писательницы. Например, показания мальчика, который работал помощником профессора Шпаннера — специалиста по производству мыла из человеческого жира.

«Шпаннер уехал отсюда в январе тысяча девятьсот сорок пятого года. Когда уезжал, велел нам перерабатывать собранный за семестр жир, продолжать варить мыло, содержать в порядке трупы, содержать в чистоте помещение, чтобы все у нас выглядело прилично» («Профессор Шпаннер» // «Современные польские повести», — М.: Художественная литература, 1974).

Репортажный, сдержанный стиль «Медальонов»сочетается с глубоким сочувствием автора к человеческим страданиям — с эмпатией, которая проявляется в восприимчивости к каждому жесту героев текста, к тому, как они говорят и о чем молчат. Отдельного исследования заслуживала бы история послевоенных мировоззренческих выборов писательницы и ее решения встать на сторону нового строя.

Отметим только еще раз, что в сермяжные времена ПНР Налковская оставалась довоенной дамой, которая, как считал Гомбрович, должна жить не в Польше, а в Париже, в любом случае точно в Западной Европе. Показательно, как вспоминает Налковскую Ян Котт в книге «Алоэ»:

«Она была не только писательница, но и великой литературной фигурой. Великой и одновременно всегда немного смешной. Она соглашалась с этим, словно бы заранее включала этот смех в общий счет. Я был вместе с Налковской в Москве в составе делегации деятелей культуры в 1947 году. Нам показывали какой-то тракторный или автомобильный завод, я уже не помню точно. По этому случаю Налковская надела шляпу с огромным пером и расшитое черным бисером платье. Она шокировала своим видом, нас спрашивали, кто эта экзотическая пожилая дама. А вечером этого же дня ко мне подошел молоденький русский писатель, который нас опекал, и сказал: — Она — царица, она первая великая дама, какую я видел», («Разговоры Зофьи Налковской»)
[Embed]

Избранные произведения Зофьи Налковской, переведенные на русский язык:

  • «Граница», пер. с польского Е. Живовой, — М.: Гослитиздат, 1960;
  • «Медальоны» // Современные польские повести, сост. В. Борисов и В. Хорев, — М.: Художественная литература, 1974;
  • Зофья Налковская, «Избранное», предисловие Я. Станюковича, — М.: Художественная литература, 1979.

Автор: Кристина Домбровская, май 2010.

[Embed]
 
Аватар пользователя Culture.pl
2017/07/26
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Мода на Татры, или Закопане как наркотик

$
0
0
Русский

Мода на Татры, или Закопане как наркотик

Герман Фогель, «Пастухи на Хале Крулёвой», 1871. Фото: Wydawnictwo Naukowe PWN
Герман Фогель, «Пастухи на Хале Крулёвой», 1871. Фото: Wydawnictwo Naukowe PWN

«Закопане называли "духовной столицей Польши". Мы бы назвали его иначе: главным местом изготовления специфического, и, кстати, чисто польского наркотика — закопанина», — писал Виткаций в статье «Демонизм Закопане». Чем же грозило чрезмерное употребление этой субстанции?

Принято считать, что Закопане прославил врач Титус Халубиньский. Однако первооткрывателем его назвать нельзя: скорее он был хорошим пиарщиком, который разрекламировал этот курорт среди интеллигенции — в основном варшавской. А что было до этого? Художник Рафал Мальчевский в книге «Пуп мироздания. Воспоминания из Закопане»приводил такой идиллический рассказ:  

У подножья Татр жил красивый и свободный народ. Его никогда не угнетала панщина, он не склонял головы перед панами. Подгалье было королевством, а Закопане — глухой деревушкой, куда староста из Новы-Тарга наведывался неохотно: он вынужден был ехать через грязь и лесные заросли только для того, чтобы увидеть под Гевонтом несколько довольных, нахальных физиономий. Вот почему в королевской бухгалтерии какие-либо упоминания Закопане отсутствовали на протяжении десятков лет.

О Татрах кружили легенды: говорили, будто там живут некие необыкновенные существа, а среди скал спрятаны великие сокровища. Первым об этих горах подробно рассказал Станислав Сташиц в своей работе «О геологии Карпат и других гор и равнин Польши». Во время своей пионерской экспедиции в 1805 году он поднялся на все вершины, которые счел самыми высокими. В его книге научные наблюдения на тему геологии и природы Татр переплетаются с репортажем о путешествии, в котором есть одновременно и страх перед пустотой, истранный восторг (странный, потому что рационализм эпохи Просвещения подсказывал автору, что для человеческой цивилизации эти горы не являются чем-то жизненно важным). У Зигмунта Фогеля, придворного живописца последнего польского короля, Сташиц заказал серию рисунков с панорамой Татр.

За Сташицем последовали романтики: Северин Гощиньский, который опубликовал свои наблюдения в «Дневнике путешествия в Татры», и Винценты Поль. Таинственные, первобытные горы будоражили воображение романтиков. Татры воспевали даже те поэты, которые никогда там не бывали: например, Адам Мицкевичв «Барских конфедератах»и Юлиуш Словацкийв «Короле-Духе». В сознании поляков Татры начали функционировать как символ анклава свободы. Однако этого было недостаточно, чтобы туда начали съезжаться толпы туристов. Переломный момент наступил лишь в середине XIX века.

Дружная компания и благотворное влияние туберкулеза

Фото: Музей Татр в Закопане
Фото: Музей Татр в Закопане

Как утверждал Станислав Виткевич, «поляки многим обязаны туберкулезу». Больных в Закопане притягивал целительный климат, расхваливаемый доктором Халубиньским. Однако большинство отдыхающих, здоровые и не очень, ехали сюда ради атмосферы польского оазиса, которого не коснулись разделы (в то время Польша была разделена между Пруссией, Австрией и Российской империей — прим.ред.). Войцех Коссаквспоминал:

«Закопане, а точнее, Татры, в то время давали столько, что, несмотря на все неудобства, каждый год туда съезжалась вся элита польского общества. Горячие польские сердца тянулись к этому чудесному уголку, не затронутому ни одной из тех эпидемий, которые охватили другие польские земли. Здесь не было ни москалей, ни пруссаков, и даже австрийские владения заканчивались Новы-Таргом».

Железную дорогу в Закопане провели лишь в 1899 году; до этого путешественникам приходилось в течение полутора суток трястись в гуральских бричках, которые отъезжали с краковского Клепажа. Туристическая инфраструктура в то время только зарождалась: до западных курортов, с которыми знаменитые гости деревушки были знакомы не понаслышке, ей было еще далеко. Однако царивший здесь дух свободы искупал собой все недостатки. Валерий Элиаш-Радзиковский, автор изданного в 1874 году иллюстрированного путеводителя по Татрам, писал:

«Летом в Закопане собирается небольшая, но более дружная, чем где бы то ни было, компания. Сюда приезжают прежде всего с целью прогуляться по горам или отдохнуть от умственной деятельности. Те же, кто ищет развлечений или желает спустить целое состояние, едут на пляж: Татры для них — дикая пустыня. Здесь тесно общаются люди, которые раньше были знакомы только шапочно, здесь нет границ, которые разделяют Польшу, здесь приятно коротать время за разговорами.

Из года в год дружная компаниявсе разрасталась. Кто там только не бывал! Дом Халубиньского превратился в художественный салон. Впрочем, он был не единственный: резиденции  в Закопане приобрели, в числе прочих, Хелена Моджеевская и Генрик Сенкевич. Последний так вдохновился живой речью жителей Подгалья, что даже вложил многие выражения в уста героев своих «Крестоносцев».

Генрих Сенкевич и гураль Войцех Гандра в Закопане, ок. 1896. Фото: Музей Татр в Закопане
Генрих Сенкевич и гураль Войцех Гандра в Закопане, ок. 1896. Фото: Музей Татр в Закопане

 

Полюбил Татры и Болеслав Прус, хотя агорофобия и боязнь высоты придали этой любви несколько болезненный оттенок. Проводники старались не водить писателя самыми известными тропами. Похоже, горы даже чересчур приглянулись Прусу: иначе редакция «Курьера» в 1899 году вряд ли публично пыталась бы устыдить его таким образом:

Господину Прусу мы уже несколько раз отправляли телеграммы: мол, почему вы не возвращаетесь, ведь в «Недельную хронику» писать некому. А господин Прус как засел в Закопане, так и сидит. (…) Говорят, он теперь великий скалолаз; лазит с местными по вершинам и рассказывает им свои лучшие воскресные хроники. Вот это вкус, понимаю.  

Имена первых энтузиастов отдыха в Татрах можно перечислять до бесконечности. Первые посетители Закопане были позитивистами на делах, но романтиками в душе. В 1874 году было основано Татранское общество. В его цели входила популяризация гор, охрана татранской природы и развитие туристической инфраструктуры — все это в духе патриотизма. Появилась даже идея переименовать Татры в Парк Мицкевича и установить в горах склеп Юлиуша Словацкого. Территориальный спор за озеро Морское око, возникший между Галицией и Венгрией, для поляков стал прототипом спора о будущих границах независимой Речи Посполитой. По инициативе Общества появился «Татранский двор» — первый дом культуры в Закопане. Днем он служил читальным залом, а по вечерам там проходили концерты, спектакли и публичные чтения. Популярными были благотворительные мероприятия, в которых часто участвовали известные художники. Все доходы шли на общественные цели.  

Групповая экскурсия, ок. 1900, фото: Музей Татр в Закопане
Групповая экскурсия, ок. 1900, фото: Музей Татр в Закопане

Влияние романтизма чувствовалось в придуманных Титусом Халубиньским экскурсиях без программы— многодневных вылазках с местными проводниками, на которых решение о дальнейшем маршруте принималось в зависимости от настроения участников и погодных условий.

Мы не слишком переживаем, когда наступает вечер(…).  В крайнем случае, если будет темно или если нас настигнет непогода, мы уж где-нибудь заночуем — главное, остаться в этом сосновом краю. У нас есть палатка, запасы, оркестр и певцы, а горный воздух уже начал оказывать свое целительное действие, — писал Халубиньский в «Шести днях в Татрах».

Одой бродяжничеству по горам стал также роман-бестселлер Станислава Виткевича «На перевалах» («Na przełęczy», 1899). Большей популярностью в то время пользовалась только «Трилогия»Сенкевича.

[Embed]

Настоящий расцвет «татранской» литературы и популярности самих Татр наступил в период «Молодой Польши». Тогда скалолазанием стали заниматься более активно; появилась Добровольная горная спасательная служба (TOPR). Организация была основана вскоре после того, как под лавиной трагически погиб композитор Мечислав Карлович. 

Вся Польша в гуральском стиле?

Сабала и семья Виткевичей (первый слева — молодой С.И. Виткевич, крестник Сабалы), около 1893. Фото: Музей Татр в Закопане.
Сабала и семья Виткевичей (первый слева — молодой С.И. Виткевич, крестник Сабалы), около 1893. Фото: Музей Татр в Закопане.

Художников и писателей восхищали не только горы, но и их жители. Им близка была идея Яна Гвальберта Павликовского: «Если хочешь познать душу Татр, взгляни на них глазами местных жителей».

Отношения между приезжей интеллигенцией и местным населением были нетипичными для постфеодального общества. К гуралям относились с уважениям, а в литературных произведениях и вовсе идеализировали. Лучших горных проводников изображали как героев; музыканта и рассказчика Сабалу называли Гомером Татр.

Из этнографического интереса к фольклору Подгалья родился закопанский стиль. Его основатель, Станислав Виткевич, считал, что в гуральской архитектуре и орнаменте сохранились давние польские традиции, забытые в других регионах. Пропагандисты и последователи этого стиля хотели всю Польшу обустроить в гуральском стиле, чтобы воскресить традицию, которую они счиали истинно польской. Это был важный голос в дискуссии о национальном польском стиле: вот почему многие «закопанские» постройки появились на территории Рссийской империи — там они были демонстрацией политических взглядов. В ткачество национальные мотивы вошли в 1910 году, во многом благодаря обществу «Килим».

Вилла «Зофьювка» в закопянском стиле на улице Халубиньского в Закопане, 1900, изд-во Салона польской живописи. Фото: Музей Татр в Закопане
Вилла «Зофьювка» в закопянском стиле на улице Халубиньского в Закопане, 1900, изд-во Салона польской живописи. Фото: Музей Татр в Закопане

Влияние закопанского стиля распространилось на все виды искусства. Игнаций Падеревский, приехав в 1883 году к Халубиньскому, знакомился с гуральской музыкой у известнейшего в то время музыканта Подгалья Бартуся Оброхты. Из этого знакомства родился цикл «Татранский альбом». Книгопродавец Фердинанд Гёсик вспоминал, что пианист впервые исполнил свои сочинения в концертном зале «Татранского дворика:

с такой восхитительной мощью, а прежде всего, с таким пониманием духа гуральской музыки, что эта дикая, залихватская мелодия до сих пор стоит у меня в памяти, и даже сейчас, больше десяти лет спустя, я прекрасно помню настоящий ураган аплодисментов и криков “бис”, которые, казалось бы, сотрясали деревянные стены зала.

Тысяча шестьсот двадцать третий сонет о Гевонте

Лодка «Сирена» на озере Морское око, автор неизвестен, фото из собрания Татранского национального парка
Лодка «Сирена» на озере Морское око, автор неизвестен, фото из собрания Татранского национального парка

На рубеже веков Закопане разрастался с невероятной скоростью. В таком же темпе множились произведения, прославляющие красоту польских Татр. Тадеуш Бой-Желеньский писал:

Татры, которые воспевал Гащиньский, открыл Халубиньский, приблизил Виткевич в своем очаровательном романе  "На перевалах"; о которых писал в  своих безупречных стихах Аснык, только в эпоху "Молодой Польши"обрели, наконец полную поэтическую силу.

«Молодая Польша» не только окончательно укрепила моду на Татры, но и наиболее обширно использовала их потенциал в литературе. Татры фигурировали не только в удачных стихотворениях Казимежа Пшерва-Тетмайера и Яна Каспровича, но и в весьма кошмарных графоманских произведениях других авторов. Ничего удивительного, что в одном из номеров сатирического журнала «Liberum veto» было опубликовано стихотворение под названием «Тысяча шестьсот двадцать третий сонет о Гевонте».

[Embed]

Продолжал расти постромантический миф о Татрах как о крае, который принесет избавление всей стране. Ян Майда в книге «Татры в литературе "Молодой Польши"»пишет:

Именно там писатели сотворили себе отдельный мир, аркадию. На горных вершинах они построили трибуны, куда поднимались в роли пророков и учителей и толковали о делах земных и духовных (…). Оттуда они выступали с призывом переделать польскую жизнь, наделить ее более глубоким смыслом.  

Вершиной этого татранского мистицизма стал роман Тадеуша Мичинского «Нетота. Тайная книга Татр». Философия Востока переплетается в нем с мессианством, Татры — с Гималаями, а живые и мертвые герои польской истории существуют рядом с фигурами из народной польской демонологии.

(…) И вот возникли Татры, в которые Польшу привел король Власт. Эти земли были чем-то вроде Обретенного рая (…). Туров Рог связывал путешественников, которые собирались сюда со всей Польши, словно умирающие звери собираются на водопой.

Станислав Игнаций Виткевич, «Станислав Виткевич с сыном в Ловране», ок. 1913. Фото: издательство Wydawnictwo Naukowe PWN
Станислав Игнаций Виткевич, «Станислав Виткевич с сыном в Ловране», ок. 1913. Фото: издательство Wydawnictwo Naukowe PWN

Туров Рог — это «братство, у которого существует магическое заклинание: Польша», то есть круг закопанских патриотов, а король Власт — Титус Халубиньский. Под вымышленными именами в произведении фигурируют и многие другие лица из закопанского окружения Мичинского: Станислав Виткевич — это Мудрец Змежхосвит, его сын, Виткаций, превратился в принца Губерта, а самого себя Мичинский вывел в романе псевдонимом Арйаман. Принц Губерт, то есть Виткаций, воспользовался многими идеями из «Нетоты»при написании своего первого романа — «622 падения Бунго, или Демоническая женщина». Как и Мичинский, в своем произведении под вымышленными именами он изобразил своих близких знакомых. Кроме того, в «622 падениях…»содержатся парафразы целых фрагментов «Нетоты».

[Embed]

О Татрах не только писали, их еще и рисовали. Вспомним хотя бы нескольких, самых известных, пейзажистов: Войцеха Герсона, Александра Котсиса, Леона Вычулковского, Владислава Слевинского и Яна Станиславского. Станиславский, преподававший в краковской Академии изящных искусств, отправлял студентов в Татры на пленэр. Художник Марцин Самлицкий вспоминал: «творческая молодежь разбежалась, словно стадо баранов, и вдоль ручья выстроились в ряд мольберты. Рисовали с завтрака и до обеда, а потом продолжали до наступления сумерек».    

К началу ХХ века каждый из ста жителей Закопане входил в одно из общественных или культурных товариществ. Сюда съезжались агитаторы из всех польских политических партий, мистики и идеалисты. Брат Альберт распространял идеи францисканцев, а теоретик анархизма Эдвард Абрамовский устраивал съезды кооперативов. Философ Винценты Лютославский в Татрах исследовал влияние йоги на развитие силы воли. Сливки закопанского общества собирались на модные в то время спиритические сеансы: одним из любителей такого рода ритуалов был, например, Владислав Реймонт (который будто бы проявлял выдающиеся способности медиума).  

Все, что происходит в любом месте Польши, находит отражение в Закопане. (…) Все это просачивается в этот подвижный человеческий муравейник, который на пару месяцев переползает в Татры, — считал Виткевич.

[Embed]

Манерность «Молодой Польши», закопанский сплин и абсурдные идеи «татроманьяков» высмеял в публиковавшимся в 1913-1914 гг. романе «Закопаноптикум, или хроника сорока девяти дождливых дней в Закопане»Анджей Струг.

Острой сатире он подверг царящие на курорте общественные отношения, мистицизм и деятельность закопанских сообществ (в романе появляется Кружок татранских фанатиков, Кружок энтузиастов Татр, Комитет по делам горного величия, эзотерическое Братство внезапной смерти, Отряд духов и т.д.).

Диктатор Жеромский

Лыжники в Закопане, ок. 1912 г. Фото: Я. Опперхайм/Музей Татр в Закопане
Лыжники в Закопане, ок. 1912 г. Фото: Я. Опперхайм/Музей Татр в Закопане

Первая мировая война началась в разгар летнего сезона. К счастью, город оставался в стороне от военных действий. Творческая жизнь не прекращалась: некое оживление и атмосферу легкого скандала привнесли в нее авангардные художники-формисты под предводительством братьев Пронашко, Стефан Жеромский ставил спектакли по произведениям Словацкого и Выспяньского. Когда стало понятно, что конец Австро-Венгрии близок, жители курорта митинговали за создание Закопанской республики. Президентом этого уголка независимой Польши предлагалось назначить Жеромского. Предоставим слово самому писателю:  

(…) Мне доверили практически "диктатуру"над Закопане и близлежащими долинами. Я занимал эту забытую, смешную и благородную должность одиннадцать дней, пока матушка Австрия разваливалась на куски. Я клялся в верности новому государству перед армией, полицией, шпионами, гминой, почтой и телеграфом и даже вел войну за возвращение деревень Глодувка и Суха-Гура, которые подверглись чешскому вторжению. Я с удовольствием вспоминаю эти мои военные и диктаторские достижения,  ведь это приносит мне море веселья.

Подгалье присоединили к Польше, однако пыл сторонников новой эфемерной республики остыл далеко не сразу.  

В закопанских кафе жизнь била ключом. На посиделках за рюмкой водки рождались разнообразные проекты. Оркан вместе с автором этих бредней рассуждали о возможности создать отдельный уголок, который находился бы под опекой будущей Лиги Наций. (…) Это была бы такая Татранская республика. Что-то вроде Монте-Карло плюс Санкт-Мориц плюс Монмартр и варшавский Чернякув, плюс канадские пущи. Скачки в Татранской Ломнице, рулетка и баккара в казино, кабаре, дансинги, мюзик-холл, трактиры, (…) лыжи, туризм (…). Об этом говорили без конца, — писал Рафал Мальчевский.   

Лыжи, дансинг, бридж

Рафал Мальчевский, «Автомобиль на фоне зимнего пейзажа». Фоторепродукция: Дагмара Смольна
Рафал Мальчевский, «Автомобиль на фоне зимнего пейзажа». Фоторепродукция: Дагмара Смольна

После 1918 года, когда возросла популярность лыжного спорта, Закопане из летней столицы превратился еще и в зимнюю. Зато роль столицы духовной город постепенно терял. Как писал директор Татранского музея Юлиуш Зборовский:  

Факт обретения независимости отбирает у Закопане славу единственного места во всей разделенной на куски стране, где можно свободно дышать воздухом трех разделов. Отныне свободное дыхание стало привилегией каждого закутка, а значение Закопане формируется иным образом.

Началась десакрализация мифа о Татрах. «Молодая Польша» постепенно становилась экспонатом из музея минувшей эпохи. Голос забирал авангард, для которого полные лиризма восторги Морским оком были квинтэссенцией так презираемого ими пассеизма. Татрами завладело новое поколение — дети первых «колонизаторов»: конечно же, Виткаций (который называл себя «демоном Закопане»), художник-формист Леон Хвистек, скульптор Август Замойский и его жена, танцовщица Рита Саккетто; Рафал Мальчевский, Кароль Шимановский, Кароль и ЗофьяСтрыенские.  

Зофья Стрыенская, «На гуральский лад», Варшава, 1930. Фото: изд-во Wydawnictwo Naukowe PWN
Зофья Стрыенская, «На гуральский лад», Варшава, 1930. Фото: изд-во Wydawnictwo Naukowe PWN

Закопане перестал быть исключительно творческим анклавом и превратился в супермодный курорт. Налицо были негативные последствия: коммерциализация и хаотический рост городка. Станислав Игнаций Виткевич в 1928 году отмечал: «Закопане, на мой взгляд, из года в год становится все гнуснее, и, глядя на состояние общего умственного упадка, я не вижу никаких способов с этим справиться. Дансинг, спорт, кино и радио (…) отнимают у людей все более возвышенные увлечения».  

Henryk Schabenbeck, Kasprowy Wierch 1936r., fot. ze zbiorów Tatrzańskiego Parku Narodowego
Хенрик Шабенбек, Каспровы-Верх, 1936.
Фото из архива Татранского  национального парка

Журналист газеты «Gazeta Zakopiańska» в 1922 году жаловался на скудную культурную жизнь города, исчезновение концертов и чтений: «Зато дансингов у нас неизмеримое множество. Танцуют утром, днем и вечером… танцуют на первый и второй завтрак, на обед, полдник и ужин». Меж тем в городе играли лучшие джазовые ансамбли Второй Речи Посполитой: ансамбли Карасиньского и Каташека, Эдди Рознера и виртуоза банджо Фреда Мелодиста.

Витольд Гомбровичтак вспоминал шумные закопанские ночи:

Рассвет. Пары не желают останавливаться, танцуют, хотя музыка умолкает (…). Наконец все заканчивается, музыканты откладывают инструменты, люди одеваются около выхода, надевают пальто, калоши, но вдруг что-то снова завертелось, и вот они снова кружатся, и музыка снова безумствует, пальто и шарфы подскакивают на развеселившейся публике. Такого веселья, какое, бывало, случалось на рассвете в Закопане, я больше не наблюдал нигде и никогда.

И все же, несмотря на утверждения скептиков, межвоенный Закопане жил не дансингами едиными. Интересные культурные явления не исчезли: Виткаций создавал «театр чистой формы», выступал с концертами пианист Эгон Петри, а Рита Саккетто готовила премьеру своего скетча «Кокаин»  с элементами авангардного танца.

Rita Sacchetto, 1920, fot. Binder Alexanderp
Рита Саккетто, 1920. Фото: Биндер Александр

Закопанский стиль стал товаром на экспорт. Балет Шимановского «Харнаси» ставили в Праге и Париже, а художники и скульпторы из Школы деревянного промысла получали очередные награды (им достались три премии на Международной выставке декоративных искусств в Париже, включая Гран-при для Яна Щепковского).  

А богема не прекращала свои посиделки. В варшавской «Малой Земянской» был уголок скамандритов, а в закопянском кафе «У  Тшаски» на веранде стоял столик, который называли спортивным. Корнель Макушинский, постоялец, со временем превратившийся почти в коренного жителя Закопане, говорил, что этот столик — «самая активная, самая мощная, наиболее доступная и хитрая литературно-художественная биржа».

[Embed]

Иногда жизнь в Закопане утомляла. Шимановский в письме другу задавал риторический вопрос: «Может, мы сумасшедшие, что все время просиживаем здесь?» Гомбрович тоже, судя по всему, страдал от чрезмерного употребления наркотика закопанина. В 1938 году он писал:  

Засиделся я в горах… Совсем расклеился, погрузился в какую-то мечтательность, праздность…и не могу оттуда выбраться. Я будто в тумане. (…) Люди и пансионаты сливаются в одно туманное целое, здравница разливается, а ты ковыряешься во всем этом, как ребенок в супе, — и возвращаешься в пансионат, или выходишь из пансионата, или сидишь в пансионате.  

Виткаций же, в свойственном ему стиле, писал все в той же статье о демонизме Закопане: «Возможно, живя в этом заколдованном краю, мы скатываемся в пропасть, но какое же это чертовски приятное мучение!»

Автор: Патрик Закшевский, июль 2017

Источники:

  • Адрианна Доминика Шнапик – Татранская Аркадия. Закопане как художественно-интеллектуальный центр с 1880 до 1914 года (Tatrzańska Arkadia. Zakopane jako ośrodek artystyczno-intelektualny od około 1880 do 1914 roku), Варшава, 2009.
  • Яцек Кольбушевский — Татры в польской литературе (Tatry w literaturze polskiej), Краков, 1982
  • Ян Майда – Литературные Татры «Молодой Польши» (Młodopolskie Tatry literackie), 1989
  • 400 лет истории Закопане (Zakopane, czterysta lat dziejów), Краков, 1991
  • Закопане во времена Рафала Мальчевского (Zakopane w czasach Rafała Malczewskiego), Ольшаница, 2006
[Embed]
[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
Искусство
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

«Мы строили баррикаду». Варшавское восстание и польская литература

$
0
0
Русский

«Мы строили баррикаду». Варшавское восстание и польская литература

Кадр из фильма «Колумбы», реж. Януш Моргенштерн, 1970. На фото: Ян Энглерт и Ежи Маталовский. Фото: Национальная фильмотека/www.fototeka.fn.org.pl
Кадр из фильма «Колумбы», реж. Януш Моргенштерн, 1970. На фото: Ян Энглерт и Ежи Маталовский. Фото: Национальная фильмотека/www.fototeka.fn.org.pl

1 августа 1944 года началось Варшавское восстание, продолжавшееся 63 дня и ставшее одной из самых драматических, страшных и ярких страниц польской истории. Повстанцы стремились не только изгнать из города немецких оккупантов, но и по мере сил изменить расклад политических сил в Европе, отстоять свободу Польши. Жаркие споры о восстании не утихают до сих пор — они так же органичны, как изображение якоря (знак Сражающейся Польши) на стенах современных варшавских домов.

Сегодня Варшавское восстание превратилось в легенду, сделавшись символом независимого и романтического польского характера. Неудивительно, что с первых дней боев тема восстания волновала и привлекала многих польских поэтов и писателей, пытавшихся не только зафиксировать травматический опыт гибели огромного города и увековечить подвиг соотечественников, но и ответить на сложнейшие вопросы о жизни, смерти, совести и человеческом предназначении. О том, как Варшавское восстание отразилось в произведениях польских писателей и поэтов, что оно значило для польской литературы, рассказывает Игорь Белов.

«Колумбы», или Поколение свершившегося Апокалипсиса

Кшиштоф Камиль Бачинский. Фоторепродукция: Анжей Шиповский/East News
Кшиштоф Камиль Бачинский.
Фото: Анжей Шиповский/East News

Поэзия реагирует на исторические катаклизмы намного оперативнее, чем проза. Темой для стихов и песен восстание стало уже во время первых боев, а многие поэты, словно чуткие сейсмографы, предчувствовали выпавшие на их долю потрясения задолго до катастрофы. Ряды повстанцев состояли в основном из очень молодых, даже юных людей, вчерашних школьников. Были среди подпольщиков и поэты, принадлежащие к первому ряду польской литературы, представители поколения двадцатилетних: Кшиштоф Камиль Бачинский, Анджей Тшебиньский, Тадеуш Гайцы, Вацлав Боярский, Тадеуш Боровский. Еще до восстания эти люди яростно готовились к вооруженной борьбе и одновременно вели крайне интенсивную, почти лихорадочную интеллектуальную и творческую жизнь, словно понимая, что времени у них очень мало. Увы, их предчувствия оправдались — во время оккупации и особенно в ходе восстания почти всех этих гениальных молодых людей, надежду польской культуры, «повыбило железом», по выражению Давида Самойлова.

Кшиштоф Камиль Бачинский (1921 – 1944) закончил школу накануне войны, во время оккупации изучал полонистику в подпольном Варшавском университете. Как поэт он сформировался довольно рано, но и этого ему было мало: его творческий рост отличался стремительной динамикой. Бачинский много сотрудничал с подпольными журналами, выпустил несколько книг стихов — тоже подпольно. В 1943 году он вступает в Армию Крайову, оканчивает тайную школу подхорунжих и несет службу в штурмовых «серых шеренгах» — отрядах для особых боевых заданий, в основном диверсий. Несмотря на астму, юный возраст и не слишком крепкое телосложение, он сначала возглавляет отделение в знаменитом батальоне «Зоська», а с июля 1943 года становится заместителем командира взвода в батальоне «Парасоль».

Первый день восстания застал Бачинского и его товарищей безоружными — из-за организационной неразберихи приказ командования они не получили, оказались отрезанными и были вынуждены пробиваться к своим, добывая оружие в бою. Бачинский был убит 4 августа 1944 года в самом центре Варшавы, на Театральной площади. Юная жена Бачинского Барбара, адресат многих его стихов, также участвовавшая в восстании, в конце августа была смертельно ранена осколком в голову, по одной из версий, в том же районе, возле здания Большого театра, и умерла спустя несколько дней со сборником стихов мужа в руках.

За безумно короткий отрезок времени, отпущенный поэту, его лирика претерпела не одну метаморфозу. Для довоенных стихов Бачинского характерны мотивы катастрофизма, а с началом оккупации он обращается к романтической традиции СловацкогоиНорвида. При этом его речь остается многозначной и плавной, а в стихах преобладают яркие метафоры и удивительные сочетания невзаимосвязанных, на первый взгляд, мотивов, а также очень мощный метафизический подтекст:

И то, что любим — как не любим,
и то, что пуля на излете
и бьет не на смерть, а погубит,
и то, что плач, а весь из плоти.
(...)
И слышу в шелесте стеклянном,
как из-под ног земля сбегает.
Все милые в тумане канут,
под тяжестью креста сгибаясь,
одни за хлябью вод растают,
другие в вечном мраке сгинут,
за тем стеклом, что крепче стали,
неузнанные, минут, минут.
 
(перевод Натальи Горбаневской)

На русском языке единственный сборник стихов Бачинского вышел в 1978 году, его составлял замечательный переводчик Анатолий Гелескул. Кроме него, Бачинского переводили Наталья Горбаневская, Алексадр Ревич, Сигизмунд Левицкий, Дмитрий Кузьмин.

Тадеуш Гайцы, 40-е гг. Фото: Бенедикт Ежи Дорис / Национальная библиотека POLONA
Тадеуш Гайцы, 40-е гг. Фото: Бенедикт Ежи Дорис / Национальная библиотека POLONA

Другой ярчайший представитель поэтического поколения двадцатилетних, Тадеуш Гайцы (1922 – 1944), входил в довольно радикальную группу польских литераторов «Искусство и нация», издававшую одноименный подпольный журнал. Эти молодые люди воевали с врагом не только словом, но и делом. В 1943 году, в день 400-летия Николая Коперника, они решили возложить венок к памятнику ученому. Немецкий патруль открыл по ним огонь, возлагавший венок Вацлав Боярский, автор песни ударных батальонов «О, Наталья», был смертельно ранен и скончался спустя несколько дней. Гайцы, с пистолетом в руках прикрывавший акцию, уцелел. После гибели в том же году поэта и редактора журнала Анджея Тшебиньского, который попал в облаву и был расстрелян на руинах еврейского гетто (рассказывают, что ему и другим приговоренным каратели перед расстрелом залили рот гипсом, чтобы избежать лишнего шума), Гайцы становится редактором «Искусства и нации». Он был младше Бачинского (пусть всего на год, но в этом возрасте год — существенная разница) и не оставил такого богатого наследия, но Леопольд Стафф и Чеслав Милошсчитали Гайцы самым интересным поэтом молодого поколения. И то верно — его стихи были больше, чем просто многообещающими. В них звучит удивительная нота, заключающая в себе щемящее сочетание счастья и горечи, трагедии и надежды. Многие стихи Тадеуша Гайцы  написаны о любви, которая неизбежно сталкивается с жестоким «миром огня и дыма»:

 В немую ночь, как по реке,
Мы поплывем с тобою,
Щека к щеке, рука к руке,
К извечному прибою.
А поведут нас, как вели,
Ожив в алтарных нишах,
Святые моря и земли
Из наших детских книжек.
(...)
Мы далеко — в краю ином
у горнего предела,
где все лишь сон, мы станем сном
без имени и тела.
А крик петуший вдалеке
нас в мир огня и дыма –
щека к щеке, рука к руке –
вернет неумолимо.
 
(перевод Анатолия Гелескула)

Незадолго до восстания Гайцы пишет пророческую поэму «К наследнику»— странный, мистический, невыразимо прекрасный и горький текст с какой-то двойной оптикой. Отправляясь 1 августа сражаться, он отдал семье свои рукописи, и благодаря этому почти все его стихи уцелели. Поэт погиб в конце августа, в окрестностях нынешней улицы генерала Андерса, и даже не был похоронен, да и точный день его смерти неизвестен.     

Почему их называли «колумбами»? Авторство этого термина принадлежит писателю Роману Братному (р. 1921), участнику восстания, уже во время «оттепели» написавшему о своем поколении роман «Колумбы. Год рождения 20-й», опубликованный в 1957 году. Несмотря на скромные, по мнению многих критиков, литературные достоинства романа, он переиздавался в ПНР более двадцати раз, был включен в школьную программу, а в 1970 году экранизирован знаменитым польским режиссером Янушом Моргенштерном, снявшим на основе романа довольно популярный пятисерийный фильм. Герои Братного открывают для себя новый мир, новую реальность, которой мир еще не знал, сражаются с ним и обживают его — вот почему они «колумбы». И хотя повествование Братного слишком легко укладывается в схему бравых юношеских военных приключений и оттого не выглядит достаточно глубоким, он был, наверное, первым польским автором, открыто написавшим о преследованиях и репрессиях, которым в социалистической Польше подвергались бывшие бойцы Армии Крайовой.

Впрочем, многие литераторы сочли название «колумбы» слишком пафосным и романтизированным, не отражающим реального положения вещей. В самом деле, найдется ли хоть одно поколение, которое заново не открывает для себя чудовищную несправедливость и жестокость этого мира? Кто-то называл Бачинского, Гайцы и их современников «поколением свершившегося Апокалипсиса», кто-то — «поколением времени бурь». Поэт, критик и литературовед Петр Мицнер в статье «Возвращение красной фуфайки» предложил назвать литературное военное поколение «третьим авангардом», распространив этот термин не только на группу «Искусство и нация» и Бачинского, но и на их ровесников, которым удалось выжить: Боровского, Бялошевского, Ружевича, Херберта. Предложение разумное — достаточно почитать этих поэтов, чтобы понять, насколько революционным был их подход к поэзии и как много потеряла в результате войны польская литература. Воистину, прав был польский историк литературы Станислав Пигонь, который с горечью писал: «Мы принадлежим к народу, жребий которого — стрелять по врагу бриллиантами».

Очевидцы и современники

Кадр из фильма "Канал", реж. Анджей Вайда. Фото: Polfilm/East News
Кадр из фильма «Канал», реж. Анджей Вайда. Фото: Polfilm/East News

Чеслав Милошнеоднократно подчеркивал свое амбивалентное отношение к восстанию. В «Порабощенном разуме»он называл эту «добровольную жертву» безумием, на страницах «Родной Европы»критиковал за преступное легкомыслие тех, кто своим решением принес «на алтарь отечества» столько молодых жизней. С грустью пишет он в «Поэтическом трактате» о погибших поэтах, которые не успели понять, что мир вот-вот начнет жить (и уже живет!) по совершенно иным законам:

В наш век есть то, чего не увидали
Двадцатилетние варшавские поэты, –
То, что идеям сдастся, не Давидам
С пращою. (...)
Стояла раненая Богоматерь
Над желтым полем и венком полегших.
 
(перевод Натальи Горбаневской)

Но в том же «Поэтическом трактате»он косвенно признается в разъедающем его сердце чувстве вины за неучастие в общем деле, за «дезертирство» (во время восстания Милош находился в окрестностях Варшавы и к повстанцам не примкнул). А в одном из самых прекрасных и пронзительных его стихотворений — «Балладе»— говорится о матери Тадеуша Гайцы, которая смотрит на послевоенную столицу и беседует с погибшим сыном:

Под землею Гайцы — не узнает,
Что Варшава битву проиграла.
Баррикаду, на которой умер,
Разобрали потресканные руки.
Красной пылью окрашивался ветер,
Дождь прошел, и соловей защелкал,
Каменщик орал под облаками,
Кверху дом подтягивая новый.
(...)
– Говорят, сынок, стыдиться надо,
Не за правое, мол, дело бился.
Мне ли знать, пускай Господь рассудит,
Раз нельзя поговорить с тобою.
(...)
Мать под деревом платок оправляет,
Светят в небе голубиные крылья.
Загляделась, задумалась матерь,
А простор такой высокий, высокий.
Уезжает к городу трамвайчик,
Парень с девушкой мчатся вдогонку.
Мать и думает: поспеют – не поспеют?
Добежали. И вошли на остановке.
 
(перевод Натальи Горбаневской)

Хороших стихов о восстании было написано много. Находившиеся в эмиграции в США Ян Лехонь и Казимеж Вежиньский писали о трагедии города, стертого с лица земли после подавления восстания, и о героизме поляков. Ян Твардовскийв «Песенке о восстании»сокрушался по поводу наивности юных повстанцев. Вислава Шимборскаяразмышляла о том, кем бы стал поэт Бачинский, если бы уцелел. Збигнев Хербертпосвятил восстанию цикл стихотворений «О Трое»:

            Шли по ущельям бывших улиц
            шли красным морем пепелищ
           
            и как закатом красной пылью
            был озарен погибший город
 
            Шли по ущельям бывших улиц
            рассвет своим дыханьем грели
 
            и говорили что не скоро
            подымется здесь первый дом
 
                                   (перевод Владимира Британишского)

И все эти стихи были очень искренними, независимо от того, по какую сторону «железного занавеса» их писали. Куда сложнее обстояло дело с прозой.

Для послевоенных властей ПНР восстание было слишком деликатной и неудобной темой, особенно принимая во внимание тот очевидный факт, что Красная Армия повстанцам не помогла, наблюдая с другого берега Вислы за превращением столицы в кромешный ад. Однако в Польше были писатели, готовые следовать партийной линии. Казимеж Брандыс, автор сценария культового фильма «Как быть любимой», посвятил восстанию два замечательных романа, «Непокоренный город» (1946) и «Человек не умирает» (1951), однако позволил себе (вполне в духе тогдашнего польского официального тренда) критику руководства восстания, после чего эмигрантская критика назвала его коллаборационистом и сравнила с охранником концлагеря. А Богдан Чешко, сражавшийся во время восстания в составе отряда прокоммунистической Армии Людовой и раненный в ходе жуткой резни, устроенной эсэсовцами в районе Воля, в 1948 году выпустил остросюжетный роман «Поколение», в котором напрямую обвинил в трагедии Варшавы польское правительство в изгнании и назвал восстание политической авантюрой.

[Embed]

Ситуация значительно изменилась во время «оттепели». В 1956 году выходят рассказы Ежи Стефана Ставиньского. Один из этих рассказов — «Канал»— вскоре превратится в сценарий одноименного фильма Анджея Вайды. А в 1959 году появляется роман Владислава Замбжицкого «Квартира божьих одуванчиков» («Kwatera Bożych Pomyleńców»). Герои этой книги, четыре пожилых варшавянина, проводят август и сентябрь 44-го в комнате, заваленной старыми книгами, рассказывают друг другу разные истории, шутят, чтобы не свихнуться от ужаса. По тем временам это было новаторство: Замбжицкий заговорил о восстании на совершенно ином языке, без мартирологии и пафоса. Однако настоящий перелом в литературе, повествующей о трагедии Варшавы, был еще впереди. 

Мирон Бялошевский и его «Дневник Варшавского восстания»

Мирон Бялошевский в своей квартире, 1964, Варшава. Фото: Януш Соболевский/ Forum
Мирон Бялошевский в своей квартире,
1964, Варшава.
Фото: Януш Соболевский/ Forum

Книга прозы выдающегося польского поэта Мирона Бялошевского«Дневник Варшавского восстания»вышла в 1970 году и сразу стала сенсацией. Читатель «Дневника»видит восстание глазами обычного юного горожанина, который помогает строить баррикады, тушить пожары и носить раненых, но в первую очередь пытается уцелеть в кромешном хаосе, найти убежище, укрыться от бомб. Во время восстания поэту было двадцать два года. Ни к одной из подпольных организаций он не принадлежал, но при этом оказался в самом эпицентре жестоких боев, в варшавском Средместье. Поэтому для него восстание — это в прямом смысле героическая борьба простых варшавян за выживание. Героическая и обреченная: восстание прежде всего было трагедией гражданского населения столицы, поскольку за два месяца боев в городе погибло более двухсот тысяч мирных жителей. 

Любопытно, что сначала Бялошевский записал текст дневника на магнитофон и уже потом расшифровал, сохранив эффект устной речи — прерывистой и словно захлебывающейся:

«Город организовывался. Дежурные по кварталам. Часовые. Люди разбирали стены в подвалах. Рыли подземные ходы. Целыми ночами. Баррикады. Сперва думали, что их можно соорудить из чего угодно, из тех самых досок с лесопилки и тележек на Огродовой. (Вся Огродова — мы своими глазами видели — была увешена польскими флагами; вот это праздник!). Собрания и совещания во дворах. На них решали, кто что будет делать. Уже и газета, кажется, появилась. Своя, повстанческая. И вообще — повстанцы. Наконец-то их можно было разглядеть. Что удалось взять у немцев, то и надевали: каски, сапоги. В руках что попало, лишь бы стреляло. Мы выглянули на Хлодную. И правда — образовался фронт. По всей Варшаве. В одночасье. Точнее, несколько фронтов. Их установила первая же ночь, а день начал переставлять с места на место. Об этом писали газеты. Стоял грохот. Из всех стволов и орудий. Бомбы. Винтовочные залпы. А может, это фронт? Тот, настоящий, советско-немецкий. Где-то от Модлина он шел в сторону Варшавы (и был нашей самой большой надеждой). На Воле резни еще не было. Но Хлодна уже оказалась в трудной ситуации. Улица вроде бы была нашей. Уже, кажется, тогда на ней развевались наши флаги. Но на углу Валицов и Хлодной был немецкий блокпост. Второй их блокпост находился на углу Желязной и Хлодной, возле дома с колоннами. Весь дом был занят немцами, и стреляли они со всех пяти этажей. Автоматы. Гранаты. Стрельба с крыши, из-за трубы, кто-то ранен, кто-то убит. По нашим стреляли из укрытия».

Многие критики не могли простить Бялошевскому «негероическую» тональность дневника, почему-то решив, что тем самым он пытается развенчать легенду о восстании, свести счеты с национальным мифом. Однако читатели рассудили иначе, встретив«Дневник» с огромным интересом. Бялошевский был новатором не только в поэзии. Его «Дневник»— это уникальное, очень личное свидетельство выжившего, но еще и отличная проза, балансирующая между уличной речью и рафинированным авангардом. Поэт играючи использовал самые разные приемы, усиливающие достоверность повествования, вплоть до звуковой имитации свиста снарядов, и поэтому «Дневник»читается на одном дыхании, а напряжение, которое при этом испытываешь, такое сильное, что кажется — в тебя вот-вот ударит пуля.

Анна Свирщиньская: «Я строила баррикаду»

Баррикада на перекрестке улиц Окопова и Житня в варшавском районе Воля, 2 августа 1944. Фото: Стефан Балук «Кубусь». Фото из альбома «Варшавское восстание. Самые важные фотографии»
Баррикада на перекрестке улиц Окопова и Житня в варшавском районе Воля, 2 августа 1944. Фото: Стефан Балук «Кубусь». Фото из альбома «Варшавское восстание. Самые главные фотографии»

Столь же поворотной для польской литературы стала книга стихов Анны Свирщиньской «Я строила баррикаду», вышедшая в 1974 году. Эта книга тоже написана с позиции очевидца. Во время восстания поэтесса, получившая известность еще до войны, была санитаркой в варшавском госпитале, но только спустя тридцать лет решилась написать об увиденном и пережитом — и сделала это с такой художественной мощью, что действие книги оказалось сродни ожогу. Куда уж Готфриду Бенну с его «Моргом»до таких стихотворений, как «Двадцать моих сыновей», «Я носила судна», «Мои вши»или «После налета», тем более, что натурализм Свирщиньской совсем другого свойства — более интимного и,  рискну предположить, человеческого. Свирщиньская не боялась написать о том, насколько ей и окружающим ее людям было страшно, больно и плохо. Одно из программных стихотворений сборника, «Мы строили баррикаду», сначала так и называлось — «Нам было страшно»:

Нам было страшно,
когда мы строили под немецким обстрелом
баррикаду.
 
Владелец пивной, парикмахер, невеста ювелира,
все из трусливого десятка.
Упала на землю горничная,
которая тащила булыжники, нам было очень страшно,
все из трусливого десятка,
дворник, базарная торговка, пенсионер.
 
Упал на землю аптекарь,
тащивший дверь от уборной.
Нам было все страшнее,
спекулянтка, портниха, кондуктор трамвая,
все из трусливого десятка.
 
Упал мальчишка из исправительной колонии,
тащивший мешок с песком,
теперь уж нам было страшно
по-настоящему.
 
Никто нас не заставлял,
но мы построили баррикаду
под обстрелом.
 
(перевод Натальи Астафьевой)

После подавления восстания Свирщиньскую, как и всех остальных уцелевших жителей Варшавы, заставили покинуть родной город. Об этом у нее тоже есть стихи: «Идут / Изредка кто-то оглянется / за спиною пылают тучи. / Идут / вытекают как кровь из артерий города». В столицу поэтесса уже не вернулась, поселившись в Кракове. 70-е годы прошлого века стали временем ее наивысшего творческого взлета: Свирщиньская выпустила книги «Ветер», «Я баба», «Страдание и радость», которые навсегда вошли в золотой канон польской поэзии. Но сборнику «Я строила баррикаду»суждено было стать ее самой высокой и пронзительной нотой.

Поражение или победа?

Кадр из фильма "Варшавское восстание". Фото: Музей Варшавского восстания / Next Film
Кадр из фильма «Варшавское восстание». Фото: Музей Варшавского восстания / Next Film

Споры о восстании, которые начались еще до его поражения, не прекращаются по сей день.

Анджей Бобковский, один из публицистов парижской «Культуры», написал в те трагические августовские дни:

«Я боюсь произнести слово „абсурд”, но оно само возникает всякий раз, когда я об этом думаю. Тем более, что за четыре дня русские не продвинулись ни на метр. Второе слово, которого я боюсь и которое тоже постоянно приходит мне в голову, это „провокация”. По чьему приказу и ради чего Варшава ринулась в бой?».

Пример противоположной и не менее радикальной точки зрения — книга «Киндершенен»Ярослава Марека Рымкевича, живого классика польской поэзии, вышедшая сравнительная недавно, в 2008 году. В этом сборнике эссе, который журнал «Wprost» довольно эмоционально назвал «потрясающей, грустной и отвратительной книгой», а также «похвалой массовому кровавому жертвоприношению лучших представителей народа», Рымкевич пишет: «Варшавское восстание было безумием, но благодаря этому безумию мы сегодня являемся аутентичными поляками». И в этом смысле для Рымкевича восстание окончилось победой, а не поражением, поскольку было  единственным возможным выходом из ситуации, в которой оказалась Польша.

Что ж, в демократическом обществе дискуссии о масштабных исторических событиях — совершенно нормальное явление. Важно только помнить, что Варшавское восстание было отчаянной попыткой поляков самим решить судьбу своей страны, не дожидаясь, пока за них это сделают «великие державы». Попыткой неудачной, но оттого ничуть не менее героической.

Перевод песни, которой не было

Разрушенная Варшава после войны. На фото: варшавская Сирена и разрушенное здание лодочного клуба «Сирена» на ул. Солец, 1945 г. Фото: Евгениуш Ханеман
Разрушенная Варшава после войны. На фото: варшавская Сирена и разрушенное здание лодочного клуба «Сирена» на ул. Солец, 1945 г. Фото: Евгениуш Ханеман

Тему восстания не могла обойти стороной и польская авторская песня.

В апреле 1987 года Яцек Качмарский, поэт с гитарой, которого уже успели окрестить «бардом „Солидарности”», автор знаменитых «Стен», пишет песню «Танк» («Czołg»). Песня эта необычная — она написана от лица советского танка, который в августе 44-го стоит на правом берегу Вислы и не может понять, почему люди, управляющие им, не посылают его в бой:

Моя бы воля — я на помощь баррикадам
сейчас направил бы горячий свой металл,
чтоб этот город, не сдающийся снарядам,
меня предателем однажды не назвал.

Интересно, что у этой песни Качмарского есть авторский подзаголовок: «из Высоцкого». Действительно, Качмарский перевел на польский, точнее, адаптировал несколько известных песен Владимира Высоцкого. Вот только песни о советском танке, стоящем на берегу Вислы, у Высоцкого никогда не было.

Сам Качмарский позднее на одном из концертов прокомментировал эту историю так:

«Несколько лет назад Даниэль Ольбрыхскийрассказал мне, что Владимир Высоцкий написал произведение о варшавском восстании с точки зрения советского танка, который стоял на правом берегу Вислы. (...) Я этой песни никогда не слышал, написал по этому рассказу свою версию. Потом оказалось, что у Высоцкого такой песни не было, был только замысел...»

Так что это не перевод, а вполне себе оригинал. Впрочем, есть у Высоцкого стихотворение «Дороги... дороги», где восстание все-таки упоминается:

В моем мозгу, который вдруг сдавило
Как обручем, — но так его, дави! —
Варшавское восстание кровило,
Захлебываясь в собственной крови...
 
Дрались — худо, бедно ли,
А наши корпуса —
В пригороде медлили
Целых два часа.
В марш-бросок, в атаку ли —
Рвались, как один, —
И танкисты плакали
На броню машин...

Новое время, новые книги

После победы «Солидарности» на парламентских выборах 1989 года и мирной смены власти в Польше начинают публиковаться книги, которые раньше не пропускала к читателю цензура. Поклонникам Анджея Вайды хорошо знаком его фильм «Перстенек с орлом в короне», снятый по роману Александра Сцибора-Рыльского «Перстенек из конского волоса». Сам роман был написан еще в начале 70-х, был запрещен цензурой и вышел только в 1991 году, уже после смерти автора. Сцибор-Рыльский рисует  довольно мрачный образ восстания: взвод, брошенный где-то на краю города, из последних сил держит оборону во дворе одного из домов на глазах перепуганных жителей. Действие второй части повести разворачивается уже в послевоенной Польше – и тут выясняется, что в новой действительности, которой управляет госбезопасность, для вчерашних повстанцев нет места.

Обложка книги Сильвии Хутник "Карманный атлас женщин"
«Карманный атлас женщин». Обложка
русского издания

О восстании пишут и авторы нового поколения. Дебютный роман Сильвии Хутник«Карманный атлас женщин» (на русском языке книга вышла несколько лет назад в издательстве «НЛО» в переводе Юрия Чайникова) — это очень откровенное и эмоциональное, даже яростное высказывание от имени униженных и оскорбленных женщин, натерпевшихся от этого слишком мужского мира. В романе четыре главы, четыре новеллы о страшных женских судьбах. Героиня второй главы под названием «Связные», пожилая варшавянка, бывшая связная, живет в окружении демонов военной поры, не в силах преодолеть травму тех лет.

Ревматизм, перебитая нога, недолеченные раны. Все, что она получила в 1944-м, когда ходила по канализационным коллекторам. После смерти матери хотела участвовать в борьбе. Выводила солдат из центра города. Получала группу человек в двадцать-тридцать и проходила с ними километры под землей. Немцы наверху вели прослушку, так что приходилось пробираться тихо. Иногда пускали газ, стреляли в люки. Тела падали в канализационную жижу и оставались в ней.

(...)

Иногда я вижу открытые входы в подземный мир. Первый импульс: прыгнуть туда, быстро спуститься по металлической лесенке, по ее тонким перекладинкам. Погрузиться в тину. Почувствовать между пальцами грязь, густую слизь. Помазать ею лицо, нанести штрихи под глазами, как боевую раскраску. Или нарисовать две характерные линии на щеке: Богоматерь Варшавская. Оберегающая одиноких девушек, пытающихся выйти через сырые каналы. Обреченных на муки военного лихолетья. На насилие, на унижения. На грязные солдатские лапы, на сорванную юбку, разодранное белье.

От молодежной литературы до комиксов

Хенрик Ежи Хмелевский, «Титус, Ромек и А’Томек». Фото: Prószyński i s-ka
Хенрик Ежи Хмелевский, «Титус, Ромек и А’Томек». Фото: Prószyński i s-ka

В последнее время к легенде восстания все чаще обращается популярная литература.

Героиня романа Яцека Бруно Познаньского «Магда, или Прощание с поколением», живущая в Лондоне юная полька, внучка санитарки, участвовавшей в восстании, приезжает на несколько дней в Варшаву, встречается с бывшими повстанцами, знакомыми своей бабушки, и словно реконструирует ход тех давних событий. Делает она это не из любопытства или интереса к истории, а для того, чтобы разрешить собственные экзистенциальные и любовные проблемы.

А в книге Моники Ковалечко-Шумовской «Галоп’44»происходят просто невероятные вещи. Два обычных варшавских школьника каким-то таинственным образом, сами того не желая, совершают путешествие во времени и из сегодняшнего дня попадают в Варшаву, охваченную восстанием. Теперь им на собственном опыте предстоит ответить на вопрос: «Что бы я сделал, оказавшись на месте героев прошлого?».

Варшавское восстание даже стало темой детективной литературы. Известный польский автор криминальных романов Бартоломей Рихтер не так давно выпустил книгу «Последний день июля», действие которой происходит в самом начале восстания. Один из главных героев книги — немецкий солдат, другой — участник варшавского подполья. Немец пытается выяснить обстоятельства самоубийства своего сослуживца, поляк расследует загадочную смерть подпольщицы-радиотелеграфистки, и в этот момент в Варшаве вспыхивает восстание...

Но что там детективы, если свой взгляд на историю восстания решил предложить юным читателям культовый автор комиксов Хенрик Ежи Хмелевский, более известный под псевдонимом Папаша Хмель! Его комикс «Титус, Ромек и А’томек — варшавские повстанцы 1944 года»рассказывает о приключениях обезьянки Титуса и двух его друзей во время восстания.

[Embed]

Иной консерватор назовет такой подход кощунством — и будет не прав. Когда историю народа начинает осваивать массовая культура, это значит, что в свободном разговоре на эти темы, зачастую очень сложные и деликатные, окончательно сняты все запреты и барьеры. И кто знает — может быть, лет через десять-двадцать, в результате такой непредвзятой рефлексии, завтрашний польский классик напишет о восстании роман-эпопею, вроде «Отверженных»или «Войны и мира»? Во всяком случае, история человечества позаботилась о том, чтобы польским литераторам было о чем писать.

[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
ИСТОРИЯ И ТРАДИЦИИ
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Марцін Дзєдзіц, Міхал Вуйцік «Тепер'44 історії»

$
0
0
Русский

Марцін Дзєдзіц, Міхал Вуйцік «Тепер'44 історії»

Автор оригінальної світлини – Маріян «Вирва» Ґрабський. Вояки батальйону «Іво» на посту біля барикади на вул. Маршалковській (перетин вул. Маршалковської, 66 та вул. Вільчої, 34). Кадр зроблено в напрямку пл. Спасителя. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Маріян «Вирва» Ґрабський. Вояки батальйону «Іво» на посту біля барикади на вул. Маршалковській (перетин вул. Маршалковської, 66 та вул. Вільчої, 34). Кадр зроблено в напрямку пл. Спасителя. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».

Альбом колажівзісвітлинВаршавининішньоїтаВаршави періодуПовстання— цефотопроект МарцінаДзєдзіца (від 1 серпня 2014 рокудоступнийна сайті www.teraz44.pl).

Фотографіїсупроводжують 44 незвичних розповіді, якізаписав співавтор альбомуМіхалВуйцік.

В одномукадріна однійітійже вулицізустрічаютьсяповстанці танинішні перехожі, а руїнибудинківпросвічуютькрізьсучасніспоруди.

Марцін Дзєдзіц пояснює:

Спершуя вибрав кількафотографійзМузеюВаршавськогоПовстанняірозділивїхна кількакатегорій. Для меневаживконкретний день створеннясвітлини, важилоосвітлення. Тобтофотографуватиможнабулотількив серпніівересні, причомузатих самихпогодних умов, які 70 роківтому. Ітутменіна допомогуприйшлитехнології.Уже єспеціальний додаток. Його можна стягнутина телефон. Завдякийому задовжиною тінія змігвизначитичасдоби, колибуло зроблено світлину. Я вписувавмісце, дату, наприклад, початок вересня, вказував довжину тіні біля фігури ічерез секунду отримуваврезультат: година 17.40. Й о тій годині (для певностіна 10 хвилинраніше) я з'являвсяв потрібномумісцііфотографував».

Такийпідхіднемовбиакцентує зв'язок часів: подіїминулогостаютьтривожноблизькі.

Зруйнованашкола на розі вулицьХлодної іВаліцув

 Марцін Дзєдзіц розповідає далі:

[…] У менебулисерйозні побоювання, чи моя робота не профануєісторію.Зіншогобоку, я вирішив, щоПовстанняє такою важливою подією для сучасних варшав'ян, що ті емоції, ті почуття варто якось зафіксувати в кадрі.Сфотографувати їх. Цесправдівиглядає яксвятотатство, та в менінуртували і досі нуртують такі емоції, що я такиприйняврішеннядоторкнутися до цієї святині, якою для нас усіх стало Повстання. Не знаю, наскількименіцевдалося […] Скажімотак: пам'ятна дошкана місціповстанськихбоївцеважливо, тауявувона навряд чизмуситьпрацювати. А пам'ятьнасправдіживе не в камені, а в нашій уяві. Якщо її вдасться перенести далі в майбутнє, передати наступним поколінням, то це чудово».
Автор оригінальної світлини — Стефан «Балук» Кубусь. 3 серпня 1944 року. Північна частина центральної дільниці. Патруль плютону «Аґатон» крокує руїнами зруйнованої школи на перехресті вулиць Хлодної, 11/13 і Валіцув, 34. На сучасній світлині видно будинки мікрорайону «За залізною брамою». Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Стефан «Балук» Кубусь. 3 серпня 1944 року. Північна частина центральної дільниці. Патруль підрозділу «Аґатон» крокує руїнами зруйнованої школи на перехресті вулиць Хлодної, 11/13 і Валіцув, 34. На сучасній світлині видно будинки мікрорайону «За Залізною Брамою». Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».

Підпоручник «Жбік» на площіТрьохХрестів

Марцін Дзєдзіц веде далі:

За численними відгуками я зауважив, як змінюється ставлення до міста. […] «Боже, я щоденнойдуна роботуцимшляхом, кожного дня проходжу по цій вулиці. Тепер я завждибуду бачитина цьомумісці повстанця з пістолетом, що спирається об стіну». І йдеться саме про це — про Варшаву. Це не тільки наші вулиці, будинки — збережені і нові, це також покоління, люди, котрі не тільки воювали, а в основному — тут жили, любили, працювали, лінувалися, плакали, бували щасливі… Варшава — це така маса змін і нових будинків у ще більшій масі людських емоцій, які плинуть неперервним потоком разом з рікою часу.
Автор оригінальної світлини — Марцін «Вирва» Ґрабський. Серпень 1944 року. Підпоручник Станіслав «Жбік» Сасіновський, командир 3-го підрозділу 2-ї штурмової роти батальйону «Сокіл» біля будинку номер 16 на площі Трьох Хрестів. Вглибині, в кінці вул. Журавя, видно баррикаду. Фото надало Видавництво «Wielka Litera»
Автор оригінальної світлини — Марцін «Вирва» Ґрабський. Серпень 1944 року. Підпоручник Станіслав «Жбік» Сасіновський, командир 3-го підрозділу 2-ї штурмової роти батальйону «Сокіл» біля будинку номер 16 на площі Трьох Хрестів. Вглибині, в кінці вул. Журавя, видно баррикаду. Фото надало Видавництво «Wielka Litera»

Небезпечнийперехід окопом

В цьомуколажігетьнереально виглядає«наша» реальність— камери моніторингуісвітлофорна пішохідномупереході.Таповстанцівсе однойдутьна червоне.

Першимимогли проходитивійськові, цивільнізперепустками повиннібуличекатидо сутінків. Коженповиненбув чекати своєї чергикрім зв'язкових, котрійшли позачергою: вони малипередавати накази. В ційчастинібарикад треба було пересуватися хильцемі бігом, щобне влучила куля.

Автор світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. Південна частина центральної дільниці. Повстанці з роти «Анна» батальйону «Ґустав» переходять по окопу на Єрусалимських Алеях на рівні вул. Кручої. На першому плані, спиною — поручник Войцєх «Войтек» Сарнецький. Праворуч — фрагмент будинку на розі Єрусалимських Алей, 15/Кручої, 49. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera»
Автор світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. Південна частина центральної дільниці. Повстанці з роти «Анна» батальйону «Ґустав» переходять по окопу на Єрусалимських Алеях на рівні вул. Кручої. На першому плані, спиною — поручник Войцєх «Войтек» Сарнецький. Праворуч — фрагмент будинку на розі Єрусалимських Алей, 15/Кручої, 49. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera»

БудинокПольськогоТелефонного АкціонерногоТовариствавзято

З воєнно-стратегічної точки зору будинок Польського Телефонного Акціонерного Товариства на вул. Зєльній не мав особливого значення. Хоча в дев'ятиповерховій споруді спершу перебувало 157 гітлеровців, вона не відігравала важливої ролі в бойових діях.

ПротекомандуванняАрміїКрайовоївважало, щобудинок требабрати, тому щотелефонний зв'язок міг, наприклад, пригодитисядля переговорівзсовєтами. Крімтого, не булоліпшогооглядуіліпшого місця, щобивстановити черговий біло-червоний прапор, якийпотімгордо маявна даху.

Автор оригінальної світлини — Евґеніуш «Брок» Льокайський. 20 серпня 1944 року. Північна частина центральної дільниці. Група повстанців з батальйону «Кілінський» перед будівлею Польського Телефонного Акціонерного Товариства на вул. Зєльній 37/38. Роль «сучасності» взяло на себе вікно автомобіля. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Евґеніуш «Брок» Льокайський. 20 серпня 1944 року. Північна частина центральної дільниці. Група повстанців з батальйону «Кілінський» перед будівлею Польського Телефонного Акціонерного Товариства на вул. Зєльній 37/38. Роль «сучасності» взяло на себе вікно автомобіля. 
Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».

На Орденштрассе

Це майже символічна композиція — з одного боку повстання, а з другого — нинішній час; безтурботна атмосфера, сім'ї з дітьми, а на по другий бік — ті, котрим ми всім цим значною міроб зобов'язані.

Підпоручник Станіслав«Жбік» Сасіновськийдивитьсяуважно. Вінзайнявзручнупозиціюіприцілюється. Кудивінвистрелить? В маленьке віконценімецькогобункеру? Бетонне чудовиськостоїтьна розівулицьБрацькатаЄрусалимські Алеї, діючина нерви повстанцямуже три тижні. До бункеруменшедвадцятиметрів.Пістолет-кулеметдобразброя, та… цільвсе ж далеко.

До справи беретьсясімнадцятилітнійстрілецьПавел «Цваняк» Борковський.Пізноввечерівінпідповзаєдобункера, встановлюєзаряд, підключаєзапал івідходитьназад, розмотуючиелектричний провід.Бомба вибухає на безпечній відстані, німецькийбункер розлітається дрібними частинками. За цюакцію«Цваняк»отримаєХрест Відважних.

Автор оригінальної світлини — Маріян «Вирва» Ґрабський. Підпоручник Станіслав «Жбік» Сасіновський, командир 3-го підрозділу 2-ї роти штурмової бригади батальйону «Сокіл» в кінці вулиці Новоґродзької (між будинками на вул. Брацькій, 9-12). Фото надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Маріян «Вирва» Ґрабський. Підпоручник Станіслав «Жбік» Сасіновський, командир 3-го підрозділу 2-ї роти штурмової бригади батальйону «Сокіл»
в кінці вулиці Новоґродзької (між будинками на вул. Брацькій, 9-12). Фото надало Видавництво «Wielka Litera».

«Іза» звнучатоюплемінницею

На плечі Ізабелі «Ізи» Вібік— рука її внучатої племінниці, Малґожати Кошелєв. Одна з ідей проекту «Тепер. 44»— монтаж фотографій повстанців з їхніми нині живими родичами.

Знову коментар Марціна Дзєдзіца:

Повстанцяувіковіченоразом ізчленом сім'ї (вона сьогодні євласницеюцієїсвітлини), якого в реальності він ніяк не міг зустріти, бо той іще просто не народився. Тут я дозволив собі трохимагії.

МалґожатаКошелєвзгадує, якв дитинствіне раз раздумувала над відповіддюІзи (котрійтоді було п'ятнадцятьроків) на зауваженнябабці, обуреної, щодівчинавлаштувалавдома танці. «Ізо, довколалюди гинуть, а ви танцівташтовуєте?» — сказала бабця. «Я не знаю, чи я житимузавтра», — відповілаІза.

Ціслова зуст п'ятнадцятилітньоїдівчинкизвучатьнадзвичайносильно. Ізу витягнулиз-підруїнзнищеноїбомбоюбудівлі, ввона померла 18 вересняв повстанському шпиталіна вул. Вілановській, 24.

Автор оригінальної світлини — Йоахим «Йоахим» Йоахимчик, 1 вересня 1944 року, північна частина центральної дільниці. Повстанці зі «Стражі 49» після евакуації по каналізації зі Старого Міста відпочивають у дворі будинку на вул. Варецькій. Ліворуч сидить санітарка Ізабеля «Іза» Вібік. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Йоахим «Йоахим» Йоахимчик, 1 вересня 1944 року, північна частина центральної дільниці.
Повстанці зі «Стражі 49» після евакуації по каналізації зі Старого Міста відпочивають у дворі будинку на вул. Варецькій. Ліворуч сидить санітарка Ізабеля «Іза» Вібік. Фото люб'язно надало Видавництво «Wielka Litera».

«Пруденшал» післяпотрапляннядвотонногоснаряду

Світлину-ікону Повстання з «терном Центральної дільниці» зробив Сильвестер «Кріс» Браун. «Терном» повстанці називали знаменитий «Пруденшал»— 68-метровий хмародер, найвищий будинок в довоєнній Польщі, гордість Варшави. Цей символ сучасності і розкоші «Кріс» сфотографував 28 серпня 1944 року в момент, коли в будівлю вцілив снаряд, випущений з мортири «Карл». Схований на даху будинку фотограф зробив шість кадрів, які вибудувалися в експресивну серію. Основне фото, з хмарою газу від вибуху, потрапило пізніше на обкладинки книг і журналів. Досі воно залишається одним із символів 63 днів героїчного повстання.

«Кріс» згадував: 

Чудовапогода, чисте ранковесонце, часспливає. Я увесь час чекав, покиоко не вловиложовту смугуснарядуна фоніблакитногонеба. В об'єктивіапаратуя побачиввлучанняв «Пруденшал» снарядуірозкритуквіткувибуху. За три секунди я зробившістькадрів.

Автор оригінальної світлини — Сильвестр «Кріс» Браун. 28 серпня, вигляд з даху будинку на вул. Коперника, 28. Фото надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Сильвестер «Кріс» Браун. 28 серпня, вигляд з даху будинку на вул. Коперника, 28. 
Фото надало Видавництво «Wielka Litera».

Воякина площіДомбровського

2 жовтня Повстання зазнало поразки. Триває перемир'я. Повстанці виходять зі схронів і підвалів, залишають довірені їм дільниці. Тепер вони побачили, як виглядає місто після двох місяців боїв. Ті, у кого є фотоапарат, роблять знімки. У Вєслава «Вєслава» Хшановського— є, і він він натискає на спускову кнопку. На площі Домбровського лежить повалене дерево. На нього сідають його друзі. Вони позують. Через день-два вся ця група опиниться в полоні. А поки що вони сміються. Вони вижили.

Автор оригінальної світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. Північна частина центральної дільниці. Група вояків роти «Анна» батальйону «Ґустав» на площі Домбровського. На задньому плані: резиденція Страхового Товариства «Полонія» на вулиці Ясній, 19, зруйнований «Пруденшал» на площі Наполеона. Фото надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. 
Північна частина центральної дільниці. Група вояків роти «Анна» батальйону «Ґустав» на площі Домбровського. На задньому плані: резиденція Страхового Товариства «Полонія» на вулиці Ясній, 19, зруйнований «Пруденшал» на площі Наполеона. 
Фото надало Видавництво «Wielka Litera».

На фото: капрал Єжи «Сікстон» Сікорський, капрал Казімєж «Казік» Домб, санітарка Генрика «Генюта» Вєчорек, підпоручник Генрик «Геньо» Ожарек, капрал Тадеуш «Рома» Пшибиловський, капрал підхорунжий Антоній «Гель» Добрачинський. «Сікстон» тримає в руці повстанську газету «Rzeczpospolita Polska» з інформацією на тему переговорів про капітуляцію.

Очікування навідправкув полон

Сьогодні, коли ми дивимося на фото Едварда Войцєховського, де 4 жовтня 1944 року на вул. Снядецьких вояків відправляють в полон (треба визнати, в доволі непоганому стані), ми бачимо, яким було це військо: веселий окулярник, повернений боком, усміхнений власник чемодану з шапкою набакир і задирака в білій куртці; всі вони — як побоювався генерал Тадеуш Пелчинський— мали неминуче загинути від рук совєтів. 

ЛідериАрміїКрайовоїуявлялицетак: повстаннятриватиметри чичотиридні.Найдовшетиждень. Через тижденьв містоувійдутьсовєти. Тоді вони аборазом зАрмієюКрайовоюб'ютьсязнімцями, абозаймаютьзалишененімцямимісто, господаремякого до того часустане генерал «Бор» Коморовський.Для совєтівцедуженекомфортна ситуація.Ів цьомусуть! Сталінне мігпроковтнутитаку пілюлю.КомісариНКВД починаютьроззброюватиАрміюКрайову. Зрозуміло, вояки АКне дозволять забрати у себе зброю. Відбуваєтьсяперестрілка.В Варшавіпочинаєтьсячерговуповстання. Цього разу — проти совєтів.

Автор оригінальної світлини — Едвард Войцєховський. 4 жовтня 1944 року. Колона повстанців на вул. Снядецьких очікує відправки в неволю. На задньому плані будинок Варшавського Наукового Товариства на вул. Снядецьких, 8. Фото надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Едвард Войцєховський. 4 жовтня 1944 року. Колона повстанців на вул. Снядецьких очікує відправки в неволю. На другому плані будинок Варшавського Наукового Товариства на вул. Снядецьких, 8.  Фото надало Видавництво «Wielka Litera».

Поручник «Стефан» зповстанською«платнею» в руках

5 жовтня 1944 року. Варшава вже не бореться. Поручник Стефан Шемплінськийіз роти «Анна» батальйону «Ґустав» стоїть посередині вул. Ясної в Варшаві. Солдат тримає в руці «платню»: десять доларів і пачку польських банкнот, напевно, з надписом «АК» (Армія Крайова). Це перша й остання «зарплата» роти. Поруч із ним горить автомобіль. Певно, його підпалили повстанці, щоб він не дістався німцям. За спиною поручника — руїни. Неонову вивіску над вхідними дверима важко прочитати. Ймовірно, це «Вікторія».

Справжняіроніядолі. Саме цей дім№ 26 на вулиціЯснійвибрав насвоюрезиденціюна початку повстаннягенерал (тоді ще полковник) Антоній«Монтер» Хрусьцєль. Тут вінхотів дочекатися перемоги, можливо, провести переговори знімцямипро капітуляцію, а потімзі совєтамипро співіснування. Нічого з цього не вийшло. Уцейдень, 5 жовтня, Варшаву покинутьостанніколони польськихполонених; післяцього почнеться справжнійпохорон міста.

Автор оригінальної світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. Північна частина центральної дільниці, вул. Ясна. Лейтенант роти «Анна» батальйону «Ґустав» перед входом в отель «Вікторія» на вул. Ясній, 26. За ним — палаючий автомобіль. Стефан Шемплінський тримає 10 доларів — перша й остання «платня» повстанців. На сучасній фотографії — художник і поет Каміль Сіпович. Фото надало Видавництво «Wielka Litera».
Автор оригінальної світлини — Вєслав «Вєслав» Хшановський. Північна частина центральної дільниці, вул. Ясна. Поручник роти «Анна» батальйону «Ґустав» перед входом в отель «Вікторія» на вул. Ясній, 26. За ним палає автомобіль. Стефан Шемплінський тримає 10 доларів — перша й остання «платня» повстанців. На сучасній фотографії — художник і поет Каміль Сіпович. 
Фото надало Видавництво «Wielka Litera».

 

Марцін Дзєдзіц (нар. 1965 р.) — журналіст, сценарист, автор радіо- і телепрограм, репортер, копірайтер, автор текстів пісень, сатирик, фотограф і фотошопер. Один із творців Radio Zet (де пропрацював 25 років) і програми «Шимон Маєвський Шоу». В 2005 році зайняв друге місце в рейтингу Advanced PhotoshopWorth1000.

Міхал Вуйцік (нар. 1969 р.) — історик, журналіст. Працював на Radio Zet, очолював редакції журналів «Focus» і «Focus Historia». Один із творців «Блискавичної історичної програми» на телеканалі TVN Warszawa, циклу «Було/Не було» на телеканалі «Discovery Historia». Вів програму «Кафе Історія» на «TVN Historia». Співавтор книги про Станіслава Лікерника «Made in Poland» («Wielka Litera», 2014), що отримала премію тижневика «Polityka» за найкращу історичну книгу в 2015 році.

Marcin Dziedzic, Michał Wójcik «Teraz '44 historie»
Wydawnictwo Wielka Litera, Warszawa 2015
oprawa: miękka ze skrzydełkami
liczba stron: 328, wymiary: 250 x 195 mm
ISBN: 978-83-8032-037-6

Автор: Януш Р. Ковальчик, липень 2015

Опрацювання Н.Р.

[Embed]
Kategoria: 
ФОТОГРАФИЯ
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
ИСТОРИЯ И ТРАДИЦИИ
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Гражина Бацевич

$
0
0

Гражина Бацевич

Гражина Бацевич, 1968, фото: Ирена Яросиньская / Forum

Композитор и скрипачка. Родилась 5 февраля 1909 года в Лодзи, умерла 17 января 1969 года в Варшаве.

От домашнего образования до консерватории

Вначале игре на фортепиано и скрипке ее учил отец — Винцас Бацевичус (Винцентий Бацевич). С 1919 года Гражина начала учебу в Музыкальной консерватории Хелены Киеньской-Добкевич в Лодзи, где изучала игру на скрипке, фортепиано и теорию музыки. В 1923 году вместе со всей семьей переехала в Варшаву. С 1924 года была студенткой Варшавской консерватории. Изучала композицию в классе Казимежа Сикорского, а также игру на скрипке и на фортепиано под руководством Юзефа Яжембского и Юзефа Турчинского.
 
 
 
Одновременно Гражина Бацевич поступила на философский факультет Варшавского университета, но проучилась там только полтора года. Прекратила она и уроки игры на фортепиано. В 1932 году окончила консерваторию, получив два диплома — скрипача и композитора. В этом же году благодаря щедрой финансовой поддержке Игнация Яна Падеревскогополучила стипендию для изучения композиции в парижскойEcole Normale de Musique,где училась в 1932–1933 годы у Нади Буланже. Там же брала уроки игры на скрипке у Анри Туре. Вновь вернулась во французскую столицу в 1934 году, чтобы брать уроки у венгерского скрипача Карла Флеша.

Солистка

Grażyna Bacewicz, fot. Andrzej Zborski / FOTONOVA / East News, Warszawa, rok 1960
Гражина Бацевич, фото: Анджей Зборский / FOTONOVA / East News, Варшава, 1960

Как солистка Гражина Бацевич начала делать успехи уже в 1935 году, когда ее выступление было отмечено на Первом Международном конкурсе им. Генрика Венявского в Варшаве. В 1936–1938 годы сотрудничала с варшавским Оркестром Польского радио (в настоящее время: Национальный симфонический оркестр Польского радио) под руководством Гжегожа Фительберга, где исполняла партию первой скрипки. Работа в оркестре позволила ей расширить свои знания в области инструментовки.

 

 

До Второй мировой войны Бацевич много концертировала (часто вместе со своим братом Кейстутом, известным пианистом) в Литве, Франции и Испании. В период немецкой оккупации выступала нелегально, участвовала в концертах, организованных Главным опекунским советом. После войны продолжала концертную деятельность до 1953 года. Давала сольные концерты в Бельгии, Чехословакии, СССР, Румынии, Венгрии и Франции. Одновременно в 1945 году поступила на работу в Государственную музыкальную консерваторию в Лодзи, где преподавала теоретические дисциплины и руководила классом скрипки.

Композитор и писательница

Grażyna Bacewicz, 1968, fot. Irena Jarosińska / Forum
Гражина Бацевич, 1968, фото: Ирена Яросиньская / Forum

В 50-е годы Гражина Бацевич занималась практически только композицией и преподаванием. С 1966 года (с 1967 года в качестве ординарного профессора) до самых последних дней жизни работала в Государственной высшей музыкальной школе в Варшаве, преподавая композицию. Кроме того, часто участвовала в качестве члена жюри в скрипичных и композиторских конкурсах, в том числе в Льеже, Париже, Москве, Неаполе, Будапеште, Познани и в Варшаве. В 1955–1957 и 1960–1969 годы занимала также должность вице-председателя Союза польских композиторов.

Гражина Бацевич — одна из немногих польских женщин-композиторов. В мировой музыке композиторов-представительниц «слабого пола» было очень мало, немного их и сейчас. Из истории можно вспомнить средневековую монахиню, аббатису бенедиктинского монастыря Хильдегарду Бингенскую. В эпоху барокко творила Франческа Каччини, дочь создателя первых опер — Джулио Каччини. Для польских любителей музыки Франческа Каччини особенно примечательна тем, что посвятила свою оперу «La liberazione di Ruggiero dall'isola d'Alcina»польскому принцу, будущему королю Польши Владиславу IV Вазе. Заметное место в истории польского музыкального искусства занимает Мария Шимановская — популярная в начале XIX века пианистка и композитор, которая внесла значительный вклад в фортепианную музыку. В музыке ХХ столетия выделяется Жермен Тайфер, которая вместе с несколькими французскими композиторами создала вошедшую в историю группу «Les Six». Француженкой была также Надя Буланже, которая, однако, известна главным образом как выдающийся преподаватель композиции. У нее в числе прочих училась и Гражина Бацевич, получив великолепные навыки игры, которые она затем умело использовала в своем богатом и разнообразном творчестве, связанном в основном с неоклассическим направлением в музыке.

Будучи прекрасно образованной и концертирующей скрипачкой, Бацевич особое внимание уделяла игре на струнных инструментах. Она была автором семи скрипичных концертов, двух виолончельных и одного альтового. Ей также принадлежат семь струнных квартетов, пять сонат для скрипки и фортепиано, а также две сонаты для скрипки соло. Некоторые из этих композиций, наряду с прочими камерными и симфоническими произведениями, до сих пор конкурируют на концертных площадках с «мужскими» сочинениями.

Премии и награды

Grażyna Bacewicz, 1968, fot. Irena Jarosińska / Forum
Гражина Бацевич, 1968, фото: Ирена Яросиньская / Forum

 

За свою необыкновенно богатую композиторскую деятельность Бацевич получила множество наград. В 1933 году ее «Квинтет для духовых инструментов» (1932) получил Первый приз на композиторском конкурсе Общества «Aide aux femmes de professions libres» в Париже, в 1936 году «Трио для гобоя, скрипки и виолончели» (1935) получило Второй приз на композиторском конкурсе Издательского общества польской музыки, а «Симфониетта»для струнного оркестра (1929) удостоилась особого упоминания, в 1949 году «Фортепианный концерт» (1949) был награжден Второй премией (первой не присудили) на Композиторском конкурсе им. Фредерика Шопена, организованном Союзом польских композиторов в Варшаве, в 1951 году на Международном композиторском конкурсе в Льеже «Струнный квартет № 4» (1951) завоевал Первую премию, а в 1956 году на этом же конкурсе «Струнному квартету № 5»была присуждена Вторая премия. В 1960 году на Международной трибуне композиторов ЮНЕСКО в Париже «Музыка для струнных, духовых и ударных» (1958) заняла Третье место — самое высокое в разделе оркестровых произведений, а в 1965 году «Скрипичный концерт № 7» (1965) получил премию бельгийского правительства и золотую медаль на Международном композиторском конкурсе в Брюсселе.
 
 

Кроме того, Гражина Бацевич получила ряд наград за совокупность творчества, в частности, в 1949 году Музыкальную премию города Варшавы за всю композиторскую, исполнительскую, организаторскую и педагогическую деятельность, а 1950 году — Государственную премию III степени за «Концерт для струнного оркестра» (1948), в 1951 году — Первую премию на Фестивале польской музыки за фестивальную деятельность в целом и за «Скрипичную сонату № 4»в частности (1949), в 1952 году – Государственную премию II степени за «Скрипичный концерт № 4» (1951), «Струнный квартет № 4» и «Скрипичную сонату № 4», в 1955 году — премию министра культуры и искусства за «Симфонию № 4» (1953), «Скрипичный концерт № 3» (1948) и «Струнный квартет № 3» (1947), в 1960 — Премию Союза польских композиторов за выдающиеся достижения в области композиторского искусства, а в 1962 — Премию II степени министра культуры и искусства за «Pensieri notturni»для камерного оркестра (1961). Гражина Бацевич также была награждена Орденом Трудового знамени II класса (1949) и I класса (1959), Кавалерским крестом Ордена Возрождения Польши (1953), Медалью 10-летия Народной Польши (1955) и Командорским крестом Ордена возрождения Польши (1955).

В 60-е годы занималась также литературой. Написала несколько романов и новелл (неопубликованных) и сборник рассказов «Особая примета» (издательство Czytelnik, Варшава, 1970; второе издание: 1974).

 

[Embed]

 

Источники: Польский центр музыкальной информации, Союз польских композиторов, ноябрь 2001, актуализация: сентябрь 2008, октябрь 2014.

 

Аватар пользователя Culture.pl
2017/08/08
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Бжехва, Фредро, Тувим: величайшие мастера развлечения и… просвещения?

$
0
0
Русский

Бжехва, Фредро, Тувим: величайшие мастера развлечения и… просвещения?

Ян Бжехва в окружении школьников из города Блоне близ Варшавы, 1963, фото: Веслав М. Зелинский / East News
Ян Бжехва в окружении школьников из города Блоне близ Варшавы, 1963, фото: Веслав М. Зелинский / East News

За последние триста лет Польша подарила миру множество замечательных произведений детской литературы. В этой статье Марек Казмерский на примере новых переводов классических стихотворений Яна Бжехвы, Александра Фредро и Юлиана Тувима показывает, что они не просто позволяют нам оживить в памяти счастливые воспоминания детства, но и учат новое поколение читателей креативному мышлению, способам разрешения конфликтов и даже азам физики и математики.

Когда меня приглашают прочитать лекцию о литературных переводах в университетах, школах или библиотеках, я всегда начинаю с простого вопроса, чтобы «сломать лед»: если сегодня примерно за десять евро можно купить пару напитков, билет в кино или книгу, как разумнее всего потратить свободные средства?

Как легко догадаться, цель этого упражнения — заставить нас задуматься, насколько все-таки удивительны книги — и как объекты, и как продукт: мы можем часами совершенно бесплатно листать содержимое полок в любом книжном магазине (попробуйте сделать то же самое в баре или кинотеатре)… Мы можем наслаждаться одной книгой на протяжении нескольких дней, а то и недель… Мы можем поделиться книгой с друзьями, подарить ее в подарок, отдать на благотворительность или перепродать… А еще мы можем сохранить книгу навсегда и перечитывать любимые произведения, когда только пожелаем… Мы можем вступить в клуб читателей (обычный или онлайн) и благодаря книгам заводить новых друзей и узнавать о новых местах… Список преимуществ можно продолжать бесконечно.

Дети играют с машиной, Варшава, 1970-е, фото: Ежи Михальский / Forum
Дети играют с машиной, Варшава, 1970-е, фото: Ежи Михальский / Forum

И тем не менее даже в «развитых» странах мы по-прежнему тратим гораздо больше денег на мимолетные удовольствия, чем на литературу. Как это влияет на наших детей, на их умение делать выбор? Как чтение классических стихов может помочь новому поколению отыскать свой путь в будущем, в котором все меняется с головокружительной скоростью?

Я считаю, есть две причины тому, почему Польша породила так много превосходной литературы, в том числе детской. Одна из главных задач поэзии — поднимать дух в тяжелые времена, а уж Польше с ее сложнейшим прошлым такое духоподъемное творчество требовалось исключительно часто. Еще одна важная задача поэзии — передавать важную информацию (жизненный опыт, историческую память и даже навыки креативного мышления). И опять-таки в результате столетий разделов, нападений и оккупаций детям в Польше приходилось учиться выживанию в крайне непростых условиях.

Итак, перед вами три самых любимых польских стихотворения не просто в новых переводах, но еще и с интересными и поучительными комментариями.

«Утка-Баламутка» урок креативного мышления

Ян Бжехва «Kaczka Dziwaczka» («Утка-баламутка»), илл. Франтишка Темерсон, 1939, Варшава, Я. Морткович, 1939. Фото: Национальная библиотека / Polona
Ян Бжехва «Kaczka Dziwaczka» («Утка-баламутка»), илл. Франтишка Темерсон, 1939, Варшава, Я. Морткович, 1939. Фото: Национальная библиотека / Polona

Первое стихотворение, о котором я решил вам рассказать, — «Утка-баламутка»Яна Бжехвы. Оно короткое, забавное и на первый взгляд довольно бессмысленное.

Утка-Баламутка

Жила у реки одна утка —
чудачка и баламутка.
А чтоб ей не скучно было,
она на прогулки ходила.
Пошла она раз к парикмахеру:
«Взвесьте-ка мне кило сахару!»
Затем посетила юриста:
«Продайте мне сыра грамм триста!»
Потом завернула к доярке —
купить почтовые марки.
Ворчат остальные утки:
«Что за дурацкие шутки!»
Несла она яйца вкрутую,
капусту любила цветную,
и всех посбивала с толку,
однажды покрасив челку.
В газету статью написала —
и уткой газетной стала.
Хранила шнурки в буфете,
твердя, что это спагетти.
Вчера проглотила монету:
«Отдам, — говорит, — ближе к лету».
Брюзжали утки всё злее:
«Намылит ей кто-то шею!»
Но вышло гораздо хуже —
готовят чудачку на ужин.
Вот повар, исполнен сноровки,
испек нашу утку в духовке,
взглянул — и промок от рыданий:
не утка, а заяц в сметане!
Скандал получился жуткий.
Такие они, баламутки!

(перевод Игоря Белова)

На первый взгляд, в этом стихотворении напрочь отсутствует логика. Оно напоминает случайную подборку рифмующихся слов с абсолютно абсурдной концовкой. И тем не менее по какой-то причине стихотворение Бжехвы даже в наши дни пользуется огромной популярностью среди юных читателей. Думаю, это не случайно. Такое ощущение, будто автор на самом деле предлагает нам задуматься о феномене «стадного чувства»: да, наша Утка-Баламутка ведет себя глупо, но разве она этим кому-то вредит? Уж точно меньше, чем другие утки, которые так настойчиво пытаются заставить ее вести себя «как все».

Стихотворение Бжехвы велит нам усомниться в принятых общественных правилах и искать собственный путь в жизни. Сегодня очень многие специалисты по трудоустройству предсказывают, что в будущем при поиске работы навыки креативного мышления будут цениться гораздо больше, чем практическая квалификация. Выходит, у Утки-Баламутки есть чему поучиться?

«Павел и Гавел» разрешение конфликтов в непростую эпоху

Кадр из фильма «Павел и Гавел» по произведению Александра Фредро, реж. Мечислав Кравич, 1938. На фото: Эугениуш Бодо и Адольф Дымша. Фото: Национальная фильмотека / www.fototeka.fn.org.pl
Кадр из фильма «Павел и Гавел» по произведению Александра Фредро, реж. Мечислав Кравич, 1938. На фото: Эугениуш Бодо и Адольф Дымша. Фото: Национальная фильмотека / www.fototeka.fn.org.pl

Работая над переводом стихотворения Александра Фредро«Павел и Гавел»на английский язык, я узнал нечто интересное и полезное: оказывается, имя Гавел происходит от «галл», то есть «человек галльского происхождения» (по-английски Gall). И вот что удивительно: в английском языке есть выражение «someone had the gall to do something», которое означает, что кому-то хватило наглости и безумия вести себя неприемлемым образом. А ведь именно так и ведет себя один из двух главных персонажей знаменитого стихотворения Фредро.

Павел и Гавел

В одном жили Павел и Гавел дому:
Павел вверху жил, а Гавел под ним.
Павел был тих, не мешал никому,
Гавел скакал по покоям своим:

Он своевольничал, словно бы дикий,
То псом, то зайцем, меж стулом, столом,
Гнал, убегал, кувыркался козлом,
Стрелял и трубил, каждый день встречал криком. 

Терпел это Павел, больше не может,
Спускается к Гавлу, в покорности просит:
— Смилуйся, сударь, не топай как слон,
У меня наверху летят стекла с окон!

А на то Гавел: — Что хочу,
То и ворочу.

Что же тут скажешь? Павел вздохнул,
Вернулся домой, шапку он натянул.
Наутро еще Гавел смачно храпел,
Как тут с потолка ему на нос капель!

Сорвался с кровати, наверх он бежит,
Стук! тук! Закрыто... Сквозь щелку глядит,
И видит он — пол весь водою залит,
А Павел с ведром на комоде сидит!
— Что делаешь, пан? — Ловлю рыбу себе!
— Но сударь, мне капает по голове!

А на то Павел: — Что хочу,
То и ворочу.

Простая мораль у побасенки той:
Как ты с кем, так он с тобой.

(Перевод Алексея Папонова)

Александр Рачинский «Портрет Александра Фредро», фото Музей-дворец в Вилянове
Александр Рачинский «Портрет Александра Фредро», фото Музей-дворец в Вилянове

На микроуровне это стихотворение можно прочитать как урок добрососедских отношений. Допустим, Гавел гиперактивный эгоист, но в таком случае реакция Павла говорит о пассивно-агрессивном типе личности? Можно ли использовать это стихотворение, чтобы объяснить детям последствия «коммуникативных провалов»? Отличная идея для родителей — сесть со своими чадами и придумать продолжение, из которого становятся очевидны последствия конфликта (потолок рушится — проигрывают все), или даже переписать стихотворение, чтобы показать, что случилось бы, будь Павел немного настойчивее и договорись он с Гавелом, прежде чем устраивать в доме наводнение.

Может быть, в эпоху, когда мы — отдельные люди, семьи, локальные сообщества — больше задумываемся о глобальном эффекте частных поступков (где делать покупки, сортировать ли мусор, куда вкладывать деньги или поехать на каникулы), эта история двух соседей-неудачников сработает и на макроуровне, применительно к целым народам?

«Паровоз» — настоящий вызов для переводчика?

Третий вагон из стихотворения Юлиана Тувима «Паровоз», илл. Ян Левитт и Ежи Хим. Фото: скан DM
Третий вагон из стихотворения Юлиана Тувима «Паровоз», илл. Ян Левитт и Ежи Хим. Фото: скан DM

И, наконец, стихотворение Юлиана Тувима«Паровоз» («Lokomotywa») — пожалуй, самое знаменитое польское стихотворение для детей всех времен. Его бесчисленное количество раз записывали актеры, на его основе выпустили приложение по-польски и по-английски, а лондонское издательство Centrala даже издало его в виде комиксавообще без слов. Но читая новый перевод и следя, хорошо ли переданы на другом языке звуки пыхтящего паровоза, столь точно описанные Тувимом, не забывайте обращать внимание и на иные, менее заметные детали:

Паровоз

Стоит паровоз на перроне, вздыхая,
от пота блестит его туша стальная,
и масло стекает ручьями,
а он лишь поводит плечами.
Стоит и сопит, собирается с духом,
и ухает глухо
горячее брюхо:
Ух — очень жарко!
Чух — очень жарко!
Пуфф — очень жарко!
Уфф — очень жарко!
Полегче,
полегче —
дышать уже нечем,
но уголь в него кочегар так и мечет.
А тут и вагонов к нему подогнали —
тяжелых, больших, из железа и стали.
Но что там за толпы в каждом вагоне?
В первом — коровы,
в соседнем — кони,
а в третьем одни толстяки сидят,
жуют колбасу,
ветчину,
сервелат.
В четвертом стоит огромная пушка
и ждет, не начнется ли заварушка.
В пятом вагоне везут бананы,
в шестом — африканские барабаны,
и занимают седьмой вагон
два носорога,
жираф
и слон.
А рядом, из окон восьмого вагона
доносится сладкая трель саксофона,
и слышно ее тремстам поросятам,
которые едут в вагоне девятом.
Вот пару роялей и контрабас
в десятый вагон погрузили сейчас.
Но вам я, друзья,
сообщу для порядка,
что этих вагонов — четыре десятка,
и трудно сказать,
зная их габариты,
чем остальные вагоны набиты.
И если б явились три сотни атлетов,
и каждый атлет
съел по сотне котлет,
то даже атлеты,
напрягшись при этом,
такую громаду не сдвинули б, нет!
Вдруг — свист!
Вдруг — визг!
Пар — бууух!
Едем — ууух!

Сначала,
как в гору,
с трудом, понемногу
махина, пыхтя, покатила в дорогу,
по рельсам ползет, от натуги краснея.
Но крутит колесами все веселее!
Мелькая,
стальная
летит вереница,
гудит паровоз,
сломя голову, мчится,
со скоростью звука вагоны везет.
Куда же?
Куда же?
Куда же?
Вперед!
Минуя со свистом —
аж стонет земля —
мосты и тоннели, леса и поля,
спешит, задыхаясь, железная груда,
чтоб быть на вокзале минута в минуту,
почти уже путает выдох и вдох:
ту-дух,
тиби-дох,
тиби-дох,
тиби-дох!
Будто бы шар по бильярдному полю,
катит состав, не набегавшись вволю,
будто игрушечный он, не иначе,
будто бы это не поезд, а мячик.

Но кто же, но кто, напрягая все жилы,
торопит и гонит его, что есть силы,
шипя и бу-бухая c пылу да с жару?
Это заслуга горячего пара!
Пар из котла поступает по трубам,
поршнями двигает мощно и грубо,
а те под нажимом колеса толкают,
толкают —
работа у поршней такая!
И словно вовеки не зная износа,
вращаются в бешеном темпе колеса,
грохочут, стучат, надрываются в такт:
вот так-то,
вот так-то,
вот так-то,
вот так!

(Перевод Игоря Белова)

Статуя Юлиана Тувима в Лодзи в окружении детей, фото: Мариан Зубжицкий / Forum
Статуя Юлиана Тувима в Лодзи в окружении детей, фото: Мариан Зубжицкий / Forum

Переводить это замечательное стихотворение невероятно сложно. Во-первых, почти все поляки знают его наизусть и не всегда «чувствуют его» на другом языке. Польский язык гораздо больше позволяет играть с формой слова и поэтому больше подходит для различных языковых экспериментов и игр со словами и звуками, чем, скажем, английский. К тому же нам довелось жить совсем в другое время, так может и название нужно перевести как-то иначе: локомотив? Или поезд? А может, паровозик? Пожалуй, стоит читателям самим решать, что нравится их детям, ведь благодаря цифровым технологиям мы можем изменить исходный текст, а затем напечатать его на домашнем принтере или читать с мобильных устройств в том виде, в каком нам захочется.

Главное же, что это стихотворение невероятно содержательно. В нем есть и базовый урок арифметики («В первом вагоне…»); есть названия всего того, что едет в вагонах, — животных и предметов, возможно, незнакомых современным детям, а также наверняка неизвестные им слова (к примеру, поршень или заварушка). Конечно же, есть история самого путешествия, способная на всю жизнь заразить юных читателей страстью к странствиям и приключениям! Ну и, наконец, есть даже объяснение того, как работает паровой двигатель! И хотя ни один перевод не сравнится с оригиналом, мы видим, как много интересного и лингвистически забавного можно обнаружить в этом шедевре гениального Тувима.

Дети читают на скамье среди деревьев, 1967. Фото: Гражина Рутовская / Национальный цифровой архив
Дети читают на скамье среди деревьев, 1967. Фото: Гражина Рутовская / Национальный цифровой архив

Последние двадцать с лишним лет для польской истории неожиданно оказались довольно спокойными. И все-таки здорово знать, что в XXI веке мы можем не просто перечитывать любимые стихи нашего детства, но и усесться поуютнее со своими братьями и сестрами, детьми и внуками и обсуждать, что эти произведения действительно для нас значат. Это незабываемый и веселый опыт — вместе читать стихи, наслаждаясь их звучанием и необычными персонажами. И тем прекраснее, если с самого раннего детства мы можем читать их на разных языках, задаваясь вопросом: «Это ли хотел сказать автор? Можно ли одно и то же произведение понимать по-разному? Может, самому попробовать перевести их иначе?», а затем бесконечно придумывать новые песенки, иллюстрации и даже новые развеселые стихотворения.

 

Автор и переводчик Марек Казмерский, июль 2017. Английские переводы читайте здесь.

[Embed]
[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Ежи Гедройц — проповедник духа свободы

$
0
0
Русский

Ежи Гедройц — проповедник духа свободы

Ежи Гедройц в своем кабинете, Мезон-Лаффит, 1987, фотография из архива «Литературного института». Фото: Богдан Пачовский
Ежи Гедройц в своем кабинете, Мезон-Лаффит, 1987, фотография из архива «Литературного института». Фото: Богдан Пачовский

Летом 2017 года петербургское Издательство Ивана Лимбаха выпустило книгу польской журналистки Магдалены Гроховской о Ежи Гедройце (1906–2000) — выдающемся польском публицисте, человеке необыкновенной судьбы. О том, кем был Ежи Гедройц и каково его значение для современной Польши, а также Украины и России, рассказывает Игорь Белов, один из переводчиков книги.

Диссидент и мыслитель, создатель и редактор парижской «Культуры», Гедройцна протяжении всей своей долгой жизни постоянно становился объектом дискуссий, восхищения и ненависти. Для одних он был моральным авторитетом, великим поляком и европейцем, государственным мужем и Редактором — именно так, с прописной буквы. Для других — предателем и «безродным космополитом». Литературный критик Сергей Морозов назвал биографию Гедройца «энциклопедией польской жизни XX века».

Уроженец Восточной Европы

Ежи Гедройц — телефонист в Командовании Варшавского округа, август 1920 года, фото из собраний «Литературного института»
Ежи Гедройц — телефонист в Командовании Варшавского округа, август 1920 года, фото из собраний «Литературного института»

Был ли Гедройц поляком? Таким провокационным вопросом неоднократно задавались оппоненты Редактора. Как говорил сам Гедройц: «Если бы кто-то спросил меня о моей родине, я бы ответил, что это Восточная Европа». Ежи Гедройц родился 27 июля 1906 года в Минске-Литовском (нынешнем Минске, столице Беларуси), в семье аптекаря, и был потомком обедневшего старинного княжеского рода, имевшего литовские корни («Гедрас» по-литовски значит «светлый, княжеский»). В 1919 году, в разгар Гражданской войны в России, Ежи вместе с родителями и братом Зигмунтом уехал эвакуационным поездом в Варшаву. Родители Гедройца, Франтишка и Игнаций, погибли в 1944 году, во время Варшавского восстания.

После окончания лицея Ежи Гедройц учился на юридическом факультете Варшавского университета (1924–1929), позднее изучал историю Украины. Затем работал в пресс-бюро Совета министров, был секретарем-референтом в министерстве сельского хозяйства, а незадолго до Второй мировой войны возглавил секретариат министерства промышленности и торговли. Но главным призванием Гедройца в межвоенные годы становится политическая журналистика.

«Бунт молодых»

В 1930 году Гедройц возглавил редакцию еженедельного приложения «Dzień akademicki» консервативной газеты «Dziennik Polski» и в скором времени превратил его в  независимую газету молодой польской интеллигенции «Bunt młodych» («Бунт молодых»), выходившую два раза в месяц (перед войной издание было «переформатировано» в еженедельник «Политика»). Против чего бунтовала газета? Это был бунт против идей и политических стратегий предыдущих поколений, бунт против польской действительности 30-х годов. И хотя газета была задумана как проправительственная, а сам Гедройц был большим поклонником Пилсудского (это отношение Редактор сохранит на всю жизнь — символично, что один из памятников Пилсудскому в Варшаве стоит в сквере Ежи Гедройца), «Бунт молодых» все активнее начинает критиковать политику «санации», да так, что власти организуют бойкот газеты. Несмотря на это, число подписчиков неуклонно растет, ее публицистов всё охотнее цитирует польская пресса.

Татьяна и Ежи Гедройц на отдыхе, 1930-е годы, фото из собраний «Литературного института»
Татьяна и Ежи Гедройц на отдыхе, 1930-е годы, фото из собраний «Литературного института»

Начало 30-х отмечено важным событием и в личной жизни Гедройца — он женится на 20-летней красавице-россиянке Татьяне Швецовой, с которой познакомился в Варшаве на балу русских эмигрантов. Молодые обвенчались в 1931 году в костеле Святого Александра на площади Трех крестов. Публицист Вацлав Збышевский вспоминал: «Это была самая красивая пара, какую я только видел в своей жизни. Он был похож на принца из “Тысячи и одной ночи”, она — на королеву красоты, моды, шика, шарма, улыбок». Впрочем, семейная жизнь не задалась из-за банального несходства характеров: Татьяна обожала играть в бридж, на Гедройца карты наводили скуку; она любила бывать в обществе, он же встречался с людьми только по важному делу, а воскресенье проводил в постели, заваленный грудой газет, и почти не брал отпусков. Супруги расстанутся в 1937 году, несколько лет спустя оформят развод, оставшись друзьями.

Тем временем издание, редактируемое Гедройцем, всё активнее влияет на политическую жизнь Польши. Для «Бунта молодых» и «Политики» писали выдающиеся публицисты, среди которых «первой скрипкой» по праву считался Адольф Бохеньский. Команда Гедройца строит амбициозные планы и собирается участвовать в выборах в Сейм. Однако все эти стремления и надежды перечеркнула Вторая мировая война.

Война и создание «Литературного института»

В сентябре 1939 года Гедройц вместе с министерством, в котором работал, был эвакуирован в Румынию. В Бухаресте будущий Редактор становится личным секретарем польского посла. Когда же Румыния заключила союз с Германией, польское посольство было закрыто. В Бухаресте осталась законспирированная группа, базирующаяся сначала на правах отдела при посольстве Чили, а затем сотрудничавшая с англичанами. Она и представляла интересы Польши. Руководил этой группой Гедройц, работая то на частных квартирах, то в баре отеля, то за столиком в кафе.

В феврале 1941 года британско-румынские дипломатические отношения были разорваны, а английское посольство ликвидировано. Под угрозой ареста Гедройц эвакуируется вместе с англичанами в Стамбул. Вступив в бригаду карпатских стрелков, он несет службу в Палестине и Ливии, участвует в обороне крепости Тобрук. В это самое время в жизнь Гедройца вмешивается таинственная рука судьбы. Летом 1942 года дивизии польского генерала Андерса покидают Советский Союз и через Иран добираются до лагеря Кизил-Рибат в Ираке. Там они соединяются с карпатской бригадой, образовав Польскую армию на Востоке (летом 1943 года из нее будет выделен самостоятельный 2-й Польский корпус под командованием генерала Андерса — его солдатам предстоит сражаться на итальянском фронте). В иракском Мосуле, практически посреди пустыни, состоялась историческая встреча Гедройца с художником и писателем Юзефом Чапским, успевшим побывать в советском плену и чудом избежавшим расстрела в Катыни. Чапский, руководивший в армии Андерса отделом пропаганды, прибыл в Мосуль, в бригаду карпатских стрелков, чтобы забрать Гедройца в свой отдел.

[Embed]

Вместе с армией Андерса Гедройц и Чапский в марте 1944 года добираются до Италии, а с июля отдел пропаганды размещается в Риме. Именно там Гедройц в феврале 1946 года создает издательство «Instytut Literacki» («Литературный институт»). Уже в конце войны было понятно, что людям Андерса в новую, социалистическую Польшу лучше не возвращаться. К работе «Литературного института» подключился и писатель Густав Герлинг-Грудзинский, отважно воевавший в Италии и оставшийся на какое-то время в Риме.

Первоначально «Литературный институт» был военной структурой, призванной издавать для солдат польскую классику, памятные альбомы, словари, разговорники и популярное чтиво. Однако амбиции Гедройца были куда масштабнее — свои издательские планы он связывал с выпуском шедевров современной художественной литературы, а также серьезных политических текстов. Итак, в июне 1947 года в Риме выходит первый номер журнала «Культура». В статье, открывавшей номер, Гедройц и Герлинг-Грудзинский писали: «Культура» хочет доказать польским эмигрантам, что «культурное пространство, в котором они живут — это не мертвая зона», а читателям в Польше — что «ценности, которые им близки, еще не рухнули под натиском грубой силы».

Однако все главные европейские политические и культурные процессы, в той или иной степени касавшиеся Польши, происходили тогда не в Риме, а в Париже и Лондоне. Поэтому осенью 1947 года Гедройц перенес «Литературный институт» в Мезон-Лаффит, небольшой городок под Парижем. Спустя два года в результате конфликта с консервативным армейским начальством «Культура» стала самостоятельным изданием, а дом в Мезон-Лаффите, где размещался «Литературный институт», довольно быстро превратился в интеллектуальный центр независимой польской мысли.

Больше, чем журнал

Обложка первого номера журнала «Культура»
Обложка первого номера журнала «Культура»

Сначала «Культура» издавалась тысячным тиражом, но к 1955 году увеличила его до четырех с половиной тысяч экземпляров. Журнал в основном распространялся по подписке, поступал во все крупные очаги польской эмиграции на всех континентах, в том числе в польские книжные магазины Лондона и Парижа. Несколько сотен экземпляров Редактор разными путями отправлял в Польшу, находившуюся за «железным занавесом».

Когда в 1956 году в Париж попал секретный доклад Хрущева о сталинских преступлениях, Гедройц немедленно опубликовал его. «Культура» поддержала польских интеллектуалов, выступивших в середине 60-х за либерализацию цензуры, встала на сторону бунтующих варшавских студентов в марте 68-го, распространяла  информацию о восстании рабочих в декабре 1970 года. В 70-е годы Гедройц всеми силами будет помогать демократической оппозиции в Польше, в частности, Комитету защиты рабочих, а в 1982 году организует кампанию по признанию Леху Валенсе Нобелевской премии мира, которую лидер «Солидарности» получит год спустя.

В Мезон-Лаффите Гедройц принимал десятки литераторов, журналистов, художников, стараясь понять их видение мира и событий в Польше, чтобы сделать журнал более близким сознанию польского читателя и одновременно укрепить его отвагу и способность к рефлексии. «Культура» была не просто журналом, но одновременно экспериментальной, творческой лабораторией, а также орудием борьбы с коммунистическим режимом.

Мастера «Культуры»

Гедройц любил повторять, что берет пример с одного египетского фараона, на чьей пирамиде красовалась надпись: «Моей единственной заслугой было умение окружать себя людьми более умными, чем я». Редактору действительно удалось собрать выдающийся коллектив. Под псевдонимом Павел Хостовец для «Культуры» регулярно писал Ежи Стемповский, интеллектуал, свободно чувствовавший себя в любой эпохе, любом стиле, языке и времени. А лучшим пером политической публицистики «Культуры» стал Юлиуш Мерошевский, самый значительный польский политический мыслитель послевоенной эпохи.

Этих и других ближайших соратников Гедройца называли «последними романтиками». Они чувствовали ответственность и за Польшу, и за всю Европу. Как пишет Гроховская, «была в них какая-то левацкая чуткость, определявшая их отношение к миру». В своей «Автобиографии в четыре руки»Гедройц заявлял: «Я не считаю свои взгляды социалистическими, но они, безусловно, левые». В 1959 году Мерошевский так характеризовал круг «Культуры»: «Большинство из нас совершенно бескорыстно исповедует левые взгляды — в конце концов, какие еще взгляды могут быть у интеллигентного человека?»

Чеслав Милош, фото: SIPA / East News
Чеслав Милош, фото: SIPA / East News

Ничего удивительного, что Гедройцу постоянно доставалось со всех сторон: польские коммунистические власти видели в нем и его коллегах агентов мирового империализма, а право-консервативные круги польской эмиграции, сосредоточенные в основном в Лондоне, считали людей «Культуры» жертвами большевистской пропаганды и ненавидели от души. К примеру, настоящая буря разразилась в 1951 году, когда «Культура» приняла у себя беглеца из Польши, бывшего сотрудника польского МИДа, великого поэта Чеслава Милоша. Польский Лондон считал Милоша коллаборационистом, работавшим на коммунистов. Гедройц же принял поэта под свое крыло, предложив сотрудничать с «Культурой».

Образ будущего

Какое же будущее предлагала «Культура» на своих страницах? Журнал призывал поляков освободиться от своего патерналистского отношения к восточным соседям, от антироссийских и антиукраинских комплексов. Гедройц неоднократно подчеркивал, что националистическая ментальность для Польши так же опасна, как и большевизм. По сути, «Культура» стремилась воспитать из своего читателя «космополяка», который не верит коллективной мифологии, уважает наследие своей страны, но открыт и для культурно-исторических достижений других народов.Польскому читателю предлагалась модель государства, в которой интересы Польши находятся превыше внутренних партийных интересов, государственная политика лишена каких-либо фобий, националистической и клерикальной окраски, церковь не может вмешиваться в управление страной.

Уже в 1950 году Мерошевский писал на страницах «Культуры», что эпоха суверенных государств ушла в прошлое, что шахматная доска нынешних государств — это анахронизм, на смену которому должна прийти федерация либо иная разновидность европейского сообщества. Проект будущей Европы, предложенный Гедройцем, отвергал эгоистический национализм и опирался на универсальные ценности. Именно это имел в виду российский правозащитник Сергей Ковалев, когда несколько лет назад, во время своего выступления в Варшавском университете, назвал Гедройца «скульптором новой Европы».

[Embed]

«Идеологическая диверсия»: Гедройц и ПНР

Естественно, «Культура» вызывала страшное раздражение властей коммунистической Польши. Борьба с журналом велась не только на уровне пропаганды, к ней вовсю подключились органы польской госбезопасности. В 1950 году издание было официально запрещено специальным партийным постановлением. Легально «Культура» ввозилась в Народную Польшу только в период довольно короткой гомулковской оттепели в октябре 1956 года.

Обложка российского издания книги Магдалены Гроховской «Ежи Гедройц: К Польше своей мечты», Издательство Ивана Лимбаха, фото: промо-материалы
Обложка российского издания книги Магдалены Гроховской «Ежи Гедройц: К Польше своей мечты», Издательство Ивана Лимбаха, фото: промо-материалы

Борьба властей выражалась не только в запрете на почтовую доставку и ввоз журнала и книг в Польшу, помехах при заказе в библиотеках, постоянных ревизиях и конфискациях, запрете цитировать, но и в репрессиях за любые контакты с «Культурой». Многие диссиденты оказались на скамье подсудимых и получили реальные тюремные сроки. Широкий резонанс в начале 70-х вызвало так называемое «дело альпинистов» — следствие и судебный процесс над группой молодых людей (Мацей Козловский, Анджей Мруз, Мария Творковская и другие), арестованных в 1969 году за контрабандную доставку в Польшу «Культуры» и других изданий «Литературного института». «Альпинистами» участников группы называли потому, что запрещенные в ПНР издания они нелегально переправляли через польско-чехословацкую границу в Татрах.

Тем не менее журнал рассылался по адресам в телефонных книгах, попадал в страну контрабандой в багажниках и рюкзаках, доставлялся в виде миниатюрных изданий, стилизованных под Библию, ввозился под фальшивыми обложками Общества строителей Народной Польши им. Ванды Василевской... Если в то время вы видели в варшавском трамвае пассажира, читающего книгу, обернутую в газету или серую бумагу, не нужно было долго ломать голову над тем, что скрывает эта обложка.

«Доктор Живаго» и другие

Издательская деятельность Гедройца не сводилась только к выпуску журнала. В январе 1953 года публикация романа Витольда Гомбровича«Транс-Атлантик»открыла серию «Библиотека “Культуры”». Уже через месяц в этой серии Гедройц издал книгу Чеслава Милоша «Порабощенный разум», вызвавшую в то время необычайно широкий отклик, поскольку Милош на хорошо известных ему примерах (в частности, поэта Константы Ильдефонса Галчинского) описывал типичные модели порабощения писателя коммунистической идеологией. В 1958 году «Литературный институт» выпустил рассказы Марека Хласко, доставленные из Польши контрабандой, и наградил писателя литературной премией «Культуры».

Обложка польского перевода романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», вышедшего в издательстве «Литературный институт», 1959
Обложка польского перевода романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», вышедшего в издательстве «Литературный институт», 1959

Крупнейшим издательским успехом «Литературного института» стала публикация польского перевода «Доктора Живаго». Идея издать роман Бориса Пастернака, машинопись которого попала в Польшу после московского фестиваля молодежи и студентов, появилась у Гедройца в начале 1958 года, еще до скандала, связанного с присуждением Пастернаку Нобелевской премии.

«Это бомба, а не книга, — писал тогда Гедройц Анджею Бобковскому. — Хотелось бы мне, чтобы в нашей стране был такой же великий и одновременно смелый писатель».

К концу того же года итальянский издатель Пастернака предоставил «Литературному институту» права на роман. По просьбе Гедройца за перевод прозаической части «Доктора Живаго»взялся Ежи Стемповский.

Что же касается стихов из романа, то Гедройц был уверен, что поручить их перевод на польский следует Чеславу Милошу и никому другому. Однако Милош, который вообще не слишком жаловал русскую поэзию, не только отказался, но в одном из писем даже попытался убедить Гедройца не издавать «Доктора Живаго», а на стихи из романа обрушился прямо-таки с уничижительной критикой:

«...стихи личного характера, слабые, ничуть не лучше послевоенного поэтического творчества Ивашкевича. (...) Это поэзия человека, связанного не столько цензурой, сколько самой словесностью, топчущейся на одном месте».

К счастью, Гедройц советам Милоша не внял. Стихи из пастернаковского романа блестяще перевел Юзеф Лободовский. «Доктор Живаго»на польском в серии «Библиотека “Культуры”»стал настоящим издательским хитом и выдержал пять изданий.

«Кикимора», разбившая сердце Редактора

В «Автобиографии в четыре руки»Гедройц позволил себе довольно грустное признание:

«...мне кажется, что свою жизнь я загубил. Я имею в виду не амбиции, а личную жизнь. Все, что я сделал, я сделал ценой личной жизни, которой у меня нет. Иногда это ощущение бывает довольно мучительным».

Действительно, многие не раз отмечали, что Редактор отдается работе без остатка. Судачили о его холодности и чуть ли не бездушии. Называли «эмоциональным холодильником», «человеком в футляре», «редакционным полипом». Но справедливо ли это?

Агнешка Осецкая, Будапешт, 1966, фото: Луциан Фогель / Forum
Агнешка Осецкая, Будапешт, 1966, фото: Луциан Фогель / Forum

Летом 1957 года в Мезон-Лаффите появилась юная поэтесса Агнешка Осецкая. Она привезла Гедройцу машинопись книги Марека Хласко «Кладбища», которую ей удалось вывезти из Польши нелегально. Судя по ряду свидетельств, в том числе дневниковых, между Осецкой и Гедройцем тогда «пробежала искра». Вскоре завяжется переписка; Гедройц в шутку будет называть Осецкую «Кикиморой», намекая на ее поистине чародейский магнетизм. Осецкая в дневнике напишет, что в маленьком городке под Парижем встретила человека, которого полюбила. Человека, «находящегося по ту стороны баррикады». Очень одинокого и недоверчивого.

В очередной раз поэтесса приедет во Францию в ноябре 57-го, а позднее признается, что возвращение в Польшу в декабре того же года оказалось самым трудным решением в ее жизни. Осецкая окажется взаперти — служба безопасности ПНР будет отказывать ей в получении загранпаспорта на протяжении семи лет. А Гедройц, сидя на концерте Эдит Пиаф, станет следить, чтобы никто не занял соседнего места — так ему будет казаться, что Агнешка сидит рядом.

Редактор пережил Осецкую на три года. В ящике стола он хранил стихи с ее посвящением. После его смерти кто-то поставил табличку с этим стихотворением на его могиле. Заканчивалось оно так:

Привилегия таких, как Вы — место в истории и вечное уважение.
И Вы испытаете это.

«Без свободной Украины нет свободной Польши»

Гедройц совершил самую настоящую революцию в польском политическом мышлении, призвав поляков к поиску взаимопонимания с украинцами и к отказу от территориальных претензий на утраченные Кресы (польское название территорий Речи Посполитой, входивших в состав межвоенной Польши, а в настоящее время относящихся к Беларуси, Литве и Украине — прим. автора). Когда в ноябре 1952 года Гедройц напечатал в «Культуре» письмо священника Юзефа Маевского, в котором тот говорил о праве литовцев на Вильно и праве украинцев на Львов, он понимал, что нарушает табу. Однако вскоре эта точка зрения стала официальной позицией «Культуры».

У послевоенных поляков-изгнанников, повторявших, словно мантру, частушку «Атомную бомбу — на большевиков, / и тогда вернемся мы в родимый Львов», эти идеи вызвали шок. Автора тут же назвали изменником, а «Культуру» попросили объясниться. Редакция ответила: Украина и Беларусь имеют право на участие в будущем европейском федеративном союзе, а появление независимой Украины имеет для Польши первостепенное значение.

Гедройц был уверен, что нужно изгнать злых духов прошлого, отравляющих Восточную Европу, отказаться от националистических фобий, разрушить стереотипы украинца-мясника и поляка-ляха. В 1959 году он издал тысячестраничную антологию украинских поэтов, погибших в ходе сталинских репрессий. Эта книга, получившая название «Расстрелянное возрождение», подорвала бюджет «Литературного института», зато помогла преодолеть многие общие травмы.

Независимость Польши, свободу Литвы и Украины, а также дружественную политику Варшавы в отношении этих стран после 1989 года, Гедройц мог с полным правом считать и своим жизненным успехом. Знаменитый тезис Редактора «Без свободной Украины нет свободной Польши» стал вновь актуален в последние годы: развивая эту мысль Гедройца, замечательный писатель и переводчик русской литературы Ежи Помяновскийзаметил, что свободная Украина будет означать окончательный крах советской империи — и вполне предсказуемо оба украинских Майдана вызвали такую лютую ненависть у российских правящих кругов и приверженцев имперской идеологии «русского мира».

Польский Герцен, у которого все получилось

Диалог с Россией — точнее, с ее свободолюбивой частью — Гедройцу тоже был необходим. Специально для российского читателя Редактор выпустил три номера «Культуры» на русском языке. В «Литературном институте» вышло первое польское издание «Архипелага ГУЛАГ»Солженицына, были опубликованы сочинения Синявского и Даниэля, Сахарова и Амальрика. Голосом «Культуры» Гедройц говорил: враг Польши — не Россия, а советская империя, не русский человек, а русская власть. Поляки должны начать диалог с российскими либеральными кругами, и тогда мы услышим голос свободных россиян.

Нельзя не заметить, что при создании «Культуры» и «Литературного института», Гедройц опирался на опыт своих предшественников, в частности, Александра Герцена и его газеты «Колокол». Символично, кстати, что в 1863 году Герцен открыто поддержал польское январское восстание, и это стоило ему газеты: в России в то время царил антипольский патриотрический угар, и «Колокол» быстро лишился большинства своих читателей и подписчиков. Как писал поэт и критик Лешек Шаруга, Герцен — это «замечательный портрет русского человека, каким его хотели бы видеть многие поляки, стремящиеся к реальному диалогу с Россией, портрет одного из представителей той самой “другой России”, которую искали такие люди, как Гедройц, Чапский, Стемповский и Помяновский, все, кто находились в живом и глубоком диалоге с русской культурой».

Благодаря Ежи Гедройцу и его сподвижникам рухнули многие стереотипы и предрассудки, а политическое сознание современных европейцев –— прежде всего, поляков — изменилось навсегда. Изменился и мир, в котором мы живем. И в этом контексте правы те, кто называет Гедройца «польским Герценом, у которого все получилось».

 

Автор: Игорь Белов, август 2017.

[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Инопланетяне, искатели приключений [newline]и Боб Дилан

$
0
0
Русский
Как Джозеф Конрад обосновался в поп-культуре
Pozycja X: 
-700
Pozycja Y: 
0
Pozycja X w kategorii: 
-700
Pozycja Y w kategorii: 
0
Treści dot. projektów IAM: 

Бронка Новицкая

$
0
0

Бронка Новицкая

Бронка Новицкая, фото: промо-материалы
Бронка Новицкая, фото: промо-материалы

Режиссер театра и кино, сценаристка, поэтесса. Лауреат литературной премии «Нике» 2016 года за дебютный поэтический сборник «Накормить камень». Родилась 17 ноября 1974 года в Радомске.

Бронка (Бронислава) Новицкая окончила Государственную высшую школу кино, телевидения и театра им. Леона Шиллера в Лодзи и Академию Художеств им. Яна Матейко в Кракове. Свою творческую судьбу она связала с тремя городами: Ченстоховой, Варшавой и Краковом.

Ее киноэтюд «Tristis»удостоился наград на международных фестивалях кинематографических школ.

Бронка Новицкая ставила спектакли на сценах Театра им. Стефана Ярача в Ольштыне, Театра-студии им. Станислава Игнация Виткевича в Варшаве, а также в театре им. Адама Мицкевича в Ченстохове. На телеканале TVN поставила два сезона программы «Супер-няня».

Ее мысли и чувства работают по живописно-кинематографическому алгоритму, ориентированному на чувственно-материальную сторону действительности. Это подтверждает литературный дебют Новицкой — поэтический сборник «Накормить камень», получивший литературную премию «Нике-2016»и Третий приз на XII Всепольском литературном конкурсе «Золотая середина поэзии» в 2016 году в Кутно за лучшую книгу дебютанта 2015 года.

В своей книге «Накормить камень» автор решила разместить содержание не в конце, а в начале. Сборник включает более сорока коротких рассказов, портретов предметов и людей, проникнутых уважением и к одушевленному и к неодушевленному. Здесь каждый человек и каждый предмет скрывает в себе множество эмоций и воспоминаний, ставятся под сомнение и ниспровергаются устоявшиеся иерархии ценностей.

«У меня нет цели сделать мертвые вещи живыми, — говорит Бронка Новицкая. — Я бы хотела, чтобы живые люди были менее мертвыми. Для меня эта книга — именно об этом».

«Накормить камень»— это также попытка дать ответ на банальный вопрос: как не забыть, что значит быть человеком, и как ценить то, что этот мир дает нам.

«Существует научно доказанная взаимосвязь между памятью и языком. Когда человек (ребенок) становится “языковым” существом, его воспоминания начинают приобретать форму, связанную с внутренним монологом и речевой коммуникацией. Они перестают быть статичными образами или их обрывками. Они начинают двигаться. Превращаются в сцены и эпизоды. Становятся гибкими, текущими, емкими, как сам язык. И в этот самый момент захлопываются двери в воспоминания доязыкового периода. Эти воспоминания существуют, но до них не получается добраться, потому что память не слушает своего владельца, она подчиняется только своему архитектору. Если язык — архитектор памяти, значит, возможно то, что строится в рамках языка, строится исключительно из воспоминаний — переплетенных, деформированных, наслоенных друг на друга. Если же принять, что мы живем в языке, то мы должны признать: все, что появляется (а не только то, что производится из материи языка) — порождение памяти» (Бронка Новицкая в беседе с Катажиной Фетлиньской, материалы издателя).

Творчество

Книги

  • «Накормить камень» («Nakarmić kamień»), издательство Biuro Literackie, Вроцлав, 2015.

Фильмы

  • 2000 — «Эхо» («Pogłos»), учебный киноэтюд, ассистент режиссера;
  • 2000 — «Отражения» («Odbicia»), учебный киноэтюд, сценарист, режиссер;
  • 2000 — «Дети» («Dzieci»), учебный киноэтюд, сценарист, режиссер;
  • 2001 — «Tristis», учебный киноэтюд, сценарист, режиссер;
  • 2001 — «Фильм о Петре Новаке» («Film o Piotrze Nowaku»), учебный киноэтюд, сценарист, режиссер;
  • 2002 — «Мчу, мчу...» («Pędzę, pędzę...»), учебный киноэтюд, режиссер;
  • 2002 — «Неверие» («Niewiara»), учебный киноэтюд, актерский состав;
  • 2004 — «Мантра» («Mantra»), учебный киноэтюд, сценарист, режиссер.

Театр

  • 2003 — «Деревня»Мартина Кримпа, ассистент режиссера (реж. Мариуш Гжегожек), Театр-студия им. Станислава Игнация Виткевича, Варшава, премьера: 12 апреля 2003;
  • 2005 — «Хроники обыкновенного безумия»Петра Зеленки, режиссер-постановщик, Театр  им. Стефана Ярача, Ольштын, премьера: 22 октября 2005;
  • 2006 — «Сияющий город»Конора МакФерсона, режиссер (совместно с Кшиштофом Майхшаком), Театр-студия им. Станислава Игнация Виткевича, Варшава, премьера: 4 марта 2006;
  • 2007 — «Theatre de compose ou I'homme belle»Матея Вишнека, режиссер, Театр  им. Стефана Ярача, Ольштын, премьера: 31 марта 2007;
  • 2009 — «Смотри, солнце заходит»Сибиллы Берг, режиссер, Театр им. Адама Мицкевича, Ченстохова, премьера: 21 февраля 2009.

Премии

  • 2002 — почетный диплом на 22 Фестивале студенческих фильмов в Мюнхене за этюд «Tristis»;
  • 2002 — премия за лучший фильм на 5 Европейском фестивале киношкол в Болонье за этюд «Tristis»;
  • 2016 — Литературная премия «Нике» за поэтический том «Накормить камень» («Nakarmić kamień»);
  • 2016 — Третья премия на 12 Всепольском литературном конкурсе «Золотая середина поэзии» за лучший поэтический книжный дебют 2015 года за том «Накормить камень».

 

Автор: Януш Р. Ковальчик, сентябрь 2016; актуализация: jrk, октябрь 2016.

Аватар пользователя janusz.kowalczyk
2017/08/18
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

В Польше говорят «Ванда», подразумевают — «Хотомская»

$
0
0
Русский

В Польше говорят «Ванда», подразумевают — «Хотомская»

Ванда Хотомская, фото: Тымотеуш Леклер, фото предоставлено издательством Marginesy
Ванда Хотомская, фото: Тымотеуш Леклер, фото предоставлено издательством Marginesy

Совсем недавно этот мир покинула Ванда Хотомская — наверное, самая знаменитая польская поэтесса, писавшая для детей. На ее стихах выросло несколько поколений поляков. Свои первые стихи Хотомская сочинила полвека тому назад, и они по-прежнему радуют маленьких читателей и их родителей, став неотъемлемой частью польского культурного кода. В самом деле, кто в Польше не знает стихотворений «Шесть кухарок» и «Дырки в сыре»? Об удивительной и харизматичной личности Ванды Хотомской и ее волшебных стихах рассказывает Игорь Белов.

Родом из детства

Ванда Хотомская родилась 29 октября 1929 года в Варшаве. Ее детство, судя по ее воспоминаниям, было очень счастливым. Она запомнила его в мельчайших деталях, что и помогало ей впоследствии писать для детей.

Отец Хотомской до войны был владельцем крупной транспортной фирмы, так что семья была зажиточной, даже богатой. Маленькая Ванда научилась читать в четыре года, рассматривая многочисленные уличные вывески. А в своем первом стихотворении, вдохновившись балладой Адама Мицкевича«Возвращение отца», она написала о том, как ее папа часами пропадает на рыбалке и маме приходится разыскивать его на берегах Вислы. Отец, впрочем, не одобрял литературных увлечений старшей дочери, рассчитывая, что она продолжит его дело.

Однако вскоре для семьи Хотомских настали тяжелые времена. Разразилась война, их дом на улице Вороньей сгорел. Хотомская вспоминала, что больше всего отец переживал из-за дорогого шампанского, которое он приберегал для будущей свадьбы Ванды. Их очередное жилище сгорело во время Варшавского восстания. Спустя несколько месяцев после войны умерла мама поэтессы. Наступили новые порядки, коммунистическое правительство ПНР ликвидировало частное предпринимательство, и семья едва сводила концы с концами. Отец Хотомской женился снова, однако отношения с мачехой у Ванды и ее сестры не сложились. Виделись с отцом они теперь не часто, разве что на традиционных воскресных обедах.

[Embed]

Среди «стиляг»

Чтобы поступить в Академию политических наук на факультет журналистики, а затем устроиться на работу в газету «Мир молодежи» (впервые на страницах этого издания поэтесса появилась в 1949 году), Хотомской приходилось скрывать свое происхождение. Знакомые посоветовали ей указывать в анкетах, что она дочь рыбака: все знали, что отец Ванды — страстный рыболов. Какое-то время правду удавалось скрывать, но потом одна из коллег Ванды сообщила «куда следует», что до войны ее родители работали у «кровопийцы и буржуя Стефана Хотомского».

Мирон Бялошевский в своей квартире, 1964, Варшава. Фото: Януш Соболевский / Forum
Мирон Бялошевский в своей квартире, 1964, Варшава. Фото: Януш Соболевский / Forum

Ситуация была отчаянная — Ванда осталась без работы, с маленькой дочкой Эвой на руках. На помощь Хотомской пришел писатель и поэт Мирон Бялошевский, работавший в том же еженедельнике. Он тайком выносил из редакции письма читателей, а Ванда отвечала на них. Дружбу с Бялошевским Хотомская очень ценила всю жизнь, не раз повторяя, что друзья познаются в беде. Их сотрудничество продолжалось — вместе они написали немало фельетонов, которые Хотомская подписывала «двойным» псевдонимом Ванда Мирон.

Несмотря на материальные неурядицы, Хотомская была одной из самых стильных девушек послевоенной Варшавы. В те годы она принадлежала к прогрессивным представителям варшавской молодежи, которых называли «бикиняжами», что можно перевести как «стиляги» (по мнению писателя Леопольда Тырманда, слово «bikiniarze» возникло в связи с распространенными у «стиляг» яркими галстуками, на которых был изображен взрыв атомной бомбы на атолле Бикини). Вкус у поэтессы был отменный, она следила за всеми новинками моды и даже в трудные времена умела элегантно одеваться.

[Embed]

Уже в начале 60-х Хотомская отправилась в свое первое путешествие на Запад, в Канны и Париж, по приглашению какой-то социалистической газеты, которая организовала приезд польских журналистов, чтобы узнать, как живется людям в ПНР. Когда на пляже в Каннах она увидела купальные костюмы коллег-соотечественников, то пришла в ужас — и сразу же купила себе самый модный ярко-желтый купальник, потратив на него все свои командировочные.

Книга за книгой

В 1958 году Хотомская издала свой первый сборник стихов для детей «Тере-фере». За ним последовали «Семь месяцев», «Польские танцы», «Киоск с буквами», «Утка-переводчица», «Почему теленок хвостом машет»… В общей сложности поэтесса написала более двухсот книг, около тысячи стихотворений и почти сотню песен. Как-то журналисты спросили у нее, есть ли в истории мировой литературы книга, которая заставила бы Ванду пожалеть, что не она ее автор. Есть, ответила Хотомская, это Библия — уж больно хорошие у нее тиражи.

Впрочем, на тиражи своих сборников в Польше и за ее пределами Ванда Хотомская тоже пожаловаться не могла. Работала она много и с удовольствием, писала чаще всего по вечерам, часто засиживаясь над стихами до шести утра. Никогда не печатала на компьютере и не любила работать за письменным столом. Все свои гениальные книги для детей Хотомская написала полулежа.

Обложка антологии «Поезд стихов» и книги Ванды Хотомской «Леонек и Лев», фото: архив редакции
Обложка антологии «Поезд стихов» и книги Ванды Хотомской «Леонек и Лев», фото: архив редакции

Русскому читателю стихи Хотомской стали известны еще в начале 70-х годов прошлого века. Одна из первых ее публикаций в Советском Союзе — стихи в совершенно феерической антологии зарубежной поэзии для детей «Поезд стихов», выпущенной издательством «Детская литература» в 1974 году. Позже в том же издательстве вышла ее книга стихов и сказок «Стоножка» (в польском языке у родственницы нашей сороконожки не сорок, а целых сто ног!), сборник рассказов «Леонек и лев». Хотомской везло с русскими переводчиками, самым виртуозным из которых был Борис Заходер, называвший свои переводы «пересказами». Многие наверняка вспомнят его версию знаменитой «Сказки про ежика», в которой ежик открыл в лесу магазин щеток, да так увлекся, что вместо щеток распродал всю свою родню:

Продавал зубную щетку —
завернул родную тетку!
Вместо щетки платяной
распростился он с женой.
Ничего не замечает,
только деньги получает!
Но когда ежова сына
понесли из магазина,
кто-то крикнул:
— Глупый Ёж!
Ты кого же продаешь?
Охнул Ёжик — и свернулся…
К жизни он уж не вернулся,
но зато с тех пор повсюду
моют ёжиком посуду! (перевод Бориса Заходера)

В мире животных

Животные вообще часто становились героями ее стихотворений, нередко существуя не в какой-то абстрактной сказочной реальности, а рядом с людьми, что помогало ярко показать человеческие характеры, как, например, в стихотворении «Бабочка»:

Сидел пожилой господин на лавочке,
как вдруг на газету ему села бабочка,
и недовольно сказал старичок:

— Ну, и какой с этой бабочки прок?
Кто сотворил тунеядку такую?
Не сделать, увы, из нее отбивную,
котлет не нажарить, и наверняка
она никогда не дает молока,    
ульев не строит, не делает мед,
и, кажется, даже яиц не несет.
Да и вообще, она слишком заметная
и подозрительно разноцветная...

А рядом беседу вели два поэта,
прячась от солнца в густой тени,
и, ненароком услышав все это,
бабочке тихо шепнули они:

— Кабы на свете не было бабочек,
мы бы тебя сочинили играючи
и, не сочтя это даже за труд,
берегли б от таких зануд!

В стихах Хотомской с животными происходят удивительнейшие вещи — правда, общение с людьми не всегда оказывается для «братьев наших меньших» благотворным. К примеру, в одном из самых знаменитых стихотворений Хотомской «Gdyby tygrysy jadły irysy» (буквально: «Если бы тигры ели ириски», в русском переводе автора этих строк — «Если б пантеры ели эклеры») отношения между людьми и животными приобретают весьма драматический оттенок. Поэтесса задает читателю вопрос: что было бы, если бы дикие звери, например пантеры, отказались от мяса и стали бы питаться одними пирожными? Сначала бы, как всегда, воцарилась идиллия, и травоядные перестали бы бояться хищников. Но, с учетом зверского аппетита пантер, запас эклеров немедленно бы сократился. И тогда, как это нередко бывает, случилась бы настоящая трагедия:

В магазинах появились бы плакаты:
«Эклеров нет. Пантеры виноваты!»

Человек в очередях
разнообразных
за эклерами стоял бы
понапрасну

и, не выдержав подобных
экзекуций,
мог бы выйти из себя
и не вернуться.

А вернувшись, оказался бы
намного
агрессивнее любого
носорога.

За съеденные эклеры
растоптаны будут пантеры
в течение получаса,
если пантеры
станут эклеры
есть на обед вместо мяса.

Кроме стихов и сказок Хотомская написала для детей немало песен. По ее словам, это было интригующим занятием — никогда ведь не знаешь, какую музыку подберет к твоему тексту композитор. А с композиторами поэтессе везло — она сотрудничала с такими выдающимися мастерами, как Ежи Васовский и Влодзимеж Корч. Многие песни на стихи Хотомской исполнял популярный в эпоху ПНР детский ансамбль «Gawęda» («Сказ»).

«Яцек и Агатка»

Кадр из вечерней программы для детей «Яцек и Агатка», 2 октября 1962, фото: архив канала TVP
Кадр из вечерней программы для детей «Яцек и Агатка», 2 октября 1962, фото: архив канала TVP

Ванда Хотомская была известна не только как автор стихов и песен, но и как сценарист легендарной телепрограммы для маленьких зрителей «Яцек и Агатка» (своего рода аналог передачи «Спокойной ночи, малыши!»). Программа начала выходить в 1962 году и просуществовала на польском телевидении более десяти лет. Героями передачи были две симпатичные куклы — круглые деревянные головки на пальцах кукловодов (многие зрители ошибочно думали, что это мячики для пинг-понга). Кроме озорной внешности у Яцека и Агатки оказался еще и довольно богатый гардероб.

Программа была в Польше безумно популярной. Множество девочек и мальчиков, родившихся в 60-е годы, получили имена ее героев, а Хотомской впоследствии не раз приходили приглашения на свадьбу Яцека и Агаты.

Несмотря на то, что передача была детской, к ней присматривалась и временами даже вмешивалась партийная цензура. Когда Яцек и Агатка основали «Клуб веснушчатых», в редакцию пришло письмо от генерального секретаря польской компартии Владислава Гомулки, призвавшего дирекцию программы прекратить насмехаться над людьми с физическими изъянами.

Львиная доля

Ванда Хотомская, фото: Зофья Насеровская / промо-материалы издательства
Ванда Хотомская, фото: Зофья Насеровская / промо-материалы издательства

Кроме кукол в программе «Яцек и Агатка»иногда принимали участие… самые настоящие животные, которых, как правило, «брали на прокат» в варшавском зоопарке. Однажды в студию привели львенка. Когда съемки закончились, оказалось, что сотрудник зоопарка, сопровождавший маленького льва, куда-то исчез — а нужно было закрывать студию, располагавшуюся тогда на площади Варшавских повстанцев. Хотомская жила ближе всех, в одиннадцатиэтажке на улице Тамка, и согласилась на время взять львенка к себе. Знакомый ветеринар рассказал поэтессе, чем кормить львенка, добавив, что после кормления львица обязательно вылизывает своему детенышу животик. Этого Хотомская делать не стала, но всякий раз после кормления массировала львенку брюшко.

Юный хищник прожил у поэтессы больше недели, изрядно нервируя черного пуделя по кличке Кокс — хозяйке приходилось следить, чтобы звери не покусали друг друга. Зато среди окрестных детей появление львенка вызвало настоящую эйфорию, и в квартиру Хотомской выстраивались целые очереди любопытных. Жившая в том же доме «королева польского фотопортрета» Зофья Насеровская сделала знаменитое фото Хотомской, держащей на руках маленького «царя зверей». В зоопарке львенка хватились только на десятый день.

Признание

Ванда Хотомская и Зофья Рациборская, Варшава, 1963, фото: Мариан Соколовский / PAP
Ванда Хотомская и Зофья Рациборская, Варшава, 1963, фото: Мариан Соколовский / PAP

Ванда Хотомская никогда не писала для взрослых. Она хорошо понимала: детство — самая сложная пора в жизни человека. Это время, когда человек открывает для себя мир, населенный удивительными существами, от которых не знаешь, чего ожидать. Ребенок все переживает впервые и ко всему относится предельно серьезно, ведь на его долю выпадают первые привязанности, первая дружба, а иногда и первая любовь, первое «нельзя» и первое осознание собственной бренности. Поэтому весь свой талант Хотомская отдала детям — включая тех, кто давно вышел из детского возраста.

Поэтесса прожила очень счастливую и гармоничную жизнь. Будучи женщиной редкой красоты, она вскружила голову многим знаменитостям ПНР, однако сама, по собственному признанию, была влюблена лишь дважды. Первая ее влюбленность развеялась довольно быстро — это был классический студенческий брак, и молодожены спустя какое-то время сообразили, что им просто не о чем разговаривать (Хотомская со смехом вспоминала, как на вопрос судьи о причине развода гневно воскликнула: «Мой супруг даже не знает, кто такой Маяковский!»). Зато отношениям с художником Эугениушем Стецем суждено было продлиться десятилетия.

А кроме того, у Ванды Хотомской было удивительное чувство собственного достоинства. Она отлично знала себе цену. И никогда не оставляла автографов на обычных листках бумаги — тем самым поэтесса учила читателей уважать писательский труд.

За свою жизнь Хотомская получила множество литературных премий и наград (самая любопытная и веселая из которых — международный Орден Улыбки, врученный ей в 1969 году), но главной наградой было признание читателей, от которых пачками приходили письма, открытки и даже многометровые транспаранты. Как заметил кто-то из польских литературных критиков, если поляк произносит имя «Ванда», подсознание тут же подсказывает ему фамилию «Хотомская». Читателей можно понять: стихи Ванды Хотомской оказались настоящим чудом, заставившим нас поверить, что главной движущей силой этого мира по-прежнему остается доброе волшебство.

 

Автор: Игорь Белов, август 2017.

[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Скончался Януш Гловацкий

$
0
0
Русский
Писателю, драматургу, сценаристу легендарного «Рейса» было 79 лет
Pozycja X: 
0
Pozycja Y: 
0
Pozycja X w kategorii: 
0
Pozycja Y w kategorii: 
0
Treści dot. projektów IAM: 

Где отдыхала польская богема?

$
0
0
Русский

Где отдыхала польская богема?

Войцех Млынарский после купания в море, фото: Анджей Верницкий / Forum
Войцех Млынарский после купания в море, фото: Анджей Верницкий / Forum

Згон, Кшиже, Халупы. Ланцкорона — места летнего отдыха знаменитостей невозможно удерживать в тайне. Рано или поздно многочисленные поклонники обнаруживают их  «тихие гавани», и тогда звезды ищут себе другое убежище.

В нашем обозрении летних курортов, в которых отдыхала творческая элита, нет таких «раскрученных» здравниц, как Закопане или Сопот, хотя и там можно встретить известные лица. В этом путешествии мы будем руководствоваться мыслью Тадеуша Кантора, который считал, что когда Пабло Пикассо гулял по парижским улицам, то это была скорее честь для французской столицы, а не наоборот.

Згон

Мазуры, озеро Мокрое, 1967, фото: Мирослав Станкевич / Forum
Мазуры, озеро Мокрое, 1967, фото: Мирослав Станкевич / Forum

Основанная в 1708 году деревня Згон находится в Мронговском повяте, гмина Пецки, на озере Мокром.  Ее название не имеет ничего общего со смертью (по-польски слово zgon означает ‘смерть’), просто в этом месте сгоняли скот на водопой. Этот мазурский анклав тишины и покоя в пятидесятые-шестидесятые годы ХХ века облюбовали себе актеры Студенческого театра сатириков.

Игорь Неверли с собакой, 1965, фото: Анджей Шиповский / East News
Игорь Неверли с собакой, 1965, фото: Анджей Шиповский / East News

Главное преимущество этого места — его исторический характер. У большинства тамошних зданий своя особая, интересная судьба. В Згоне жил секретарь Януша Корчака— писатель Игорь Неверли.

«Нам открылась редкой красоты селение. У деревянных мостков спокойно качались лодки, на берегу на солнце сохли рыбацкие сети и садки. Разноцветные дома, казалось, были сложены из детских кубиков. Над красными черепичными крышами возвышался конус башни с большим ветряком» (Ярослав Абрамов-Неверли, «Львы СТСа», Варшава, 2005).

На озере Мокром: Петр Плачковский / Reporter
На озере Мокром: Петр Плачковский / Reporter

Сегодня жители Згона живут главным образом за счет туристов. Здесь еще сохранились деревянные дома, которые на Мазурах уже стали редкостью.

«Каникулы мы традиционно проводили на Мазурах, (…) в Згонах, вместе с Анджеем Дравичем и Анджеем Ярецким. Дравич приезжал в самом начале лета и сидел до осени. Он работал в отделе культуры газеты “Sztandar Młodych” и должен был каждый месяц отправлять в редакцию определенный объем текста. Кабинет себе он устроил под старой яблоней. Там он поставил стол и, макая перо в чернильницу, прилежно писал рецензии и статьи, которые затем отсылал почтой в Варшаву. Для этого он ходил на станцию Курвя, которая сменила название на Карвица-Мазурская и где в одной комнатке помещалось и почтовое отделение, и сам почтмейстер» (Ярослав Абрамов-Неверли, «Львы СТСа», Варшава, 2005)

Сюда также приезжали Анджей Виктор Пиотровский, Войцех Соляж, Агнешка Осецкаяи Конрад Свинарский. Живописная деревня покорила своей красотой молодых людей из Сатирического студенческого театра (СТС). Летнее пребывание в Згоне было для них отдыхом, но при этом временем размышлений и работы.

Кшиже

Агнешка Осецкая на Мазурских озерах, 1960, фото: Артур Старевич / East News
Агнешка Осецкая на Мазурских озерах, 1960, фото: Артур Старевич / East News

Первые упоминания о расположенной на Нидзком озере деревне Кшиже относятся к 1706 году. Одна из версий происхождения названия связана с формой креста, который озеро образует с заливами Большие и Малые Замордеи. По другой, озеро названо по имени деревни Креузофен: der Kreuz — крест и der Ofen — печь. Первыми поселенцами были прибывающие сюда из Польши смолокуры, которые выгоняли смолу из деревьев.

Кшиже — это курортная местность, куда приезжает много знаменитостей деятелей искусства, ученых и журналистов. В Кшиже постоянно живет всего 60 человек, однако летом население деревни возрастает до 500. В большинстве своем это те, кто ценит местный климат и возвращается сюда из года в год.

«Есть на Мазурах, неподалеку от деревни Кшиже, лесная дорога, где царят вечные тьма и сумрак. Порой свет там зеленеет, словно в витраже, а иногда густеет от вереска. Но если терпеливо последуешь этим путем, то испытаешь просветление: мрак вдруг рассеивается, и дорога взрывается огромной светлой поляной. Кто-то из нас, может, Земовит Федецкий, может, Ольга Липиньская, может, Анджей Ярецкий назвал эту тропу дорогой к свету. Дело в том, что все наши тогдашние путешествия на Мазуры носили ритуальный характер, это были дороги к свету,  экспедициями к неизведанному (Агнешка Осецкая «Безобразные сорокалетние», Варшава 1985).

Ежи Путрамент, Нидзкое озеро, 1967, фото: Богдан Лопенский / Forum
Ежи Путрамент, Нидзкое озеро, 1967, фото: Богдан Лопенский / Forum

Ежи Путрамент, заядлый рыбак, местом действия своего романа «Пески»сделал именно Кшиже. О специфических отношениях, которые связывали его с группой отдыхающих там же актеров СТС, вспоминала Агнешка Осецкая.

«Мои друзья из театра СТС встретились с Путраментом на Мазурах, в любимых наших Кшиже. Мы много лет подряд проводили каникулы на одном и том же озере и за одним столом, и вот нас соединила своего рода Hassliebe: он считал нас шумными и безответственными юнцами, пинал наших животных под столом и обижал наших девушек. Мы считали его политическим вертопрахом, немного боялись его грозного образа разъяоенного зубра. И все-таки, по-моему, мы его любили (..)» (Агнешка Осецкая, «Безобразные сорокалетние», Варшава 1985).

На Нидзком озере, фото: Ян Белецкий / East News
На Нидзком озере, фото: Ян Белецкий / East News

Из людей культуры в Кшиже бывали также: сценаристка и режиссер Ольга Липинская, Барбара Вжесинская, художник Анджей Струмилло, Даниэль Ольбрыхский, поэт Войцех Млынарский.

В деревне есть пристань для яхт и база отдыха. Около четырех километров от Кшиже расположена лесная сторожка Пране.

«Когда после Второй мировой войны к Польше присоединились Вармия и Мазуры, на Нидзское озеро, в лесничество Пране, стал приезжать Константы Ильдефонс Галчинский. С 1949 года к Галчинскому стали наведываться студенты из Варшавы — вот так, запросто, чтобы увидеться с поэтом, поговорить с ним или просто выпить водки. Галчинский писал, немного пил, студенты только пили и все было очень мило. Потом Мастер переселился в иной мир, а студенты, которые его навещали, устроили первый в Польше Студенческий Театр Сатириков в Варшаве. В этом театре я провел более десятка лет. Галчинского уже не было. Нам пришлось самим пить и самим писать» (Станислав Тым, «У меня тут мамонт. Произведения, собранные под кроватью», Михалов-Грабина, 2005).

Константы Ильдефонс Галчинский с женой Натальей в лесничестве Пране, начало 50-х. Репродукция: FoKa / Forum
Константы Ильдефонс Галчинский с женой Натальей в лесничестве Пране, начало 50-х. Репродукция: FoKa / Forum

Константы Ильдефонс Галчинский впервые приехал в Пране в июле  1950 года. Это место ему показал славист Земовит Федецкий, который помогал поэту оправиться после инфаркта. Галчинский приезжал сюда из Варшавы еще на три летних сезона и гостил у лесничего Станислава Поповского. Вместе с женой Натальей они строили планы окончательно поселиться в районе Нидзкого озера, но их перечеркнула скоропостижная смерть поэта в декабре 1953 года. Студенты-участники СТС по-прежнему приезжали на это озеро.

Халупы

Александра Шлёнская и Анджей Лапицкий, 1962. Кадр из фильма «Встреча в “Сказке”», фото: архив журнала «Film» / Forum
Александра Шлёнская и Анджей Лапицкий, 1962. Кадр из фильма «Встреча в “Сказке”», фото: архив журнала «Film» / Forum

Деревня, расположенная на Хельской косе в Поморском воеводстве. Мода на отдых в Халупах возникла и распространилась среди артистов в 1960 году с легкой руки актрисы Александры Шлёнской. До этого она ездила туда с мужем Янушем Варминским и рекомендовала их Анджею Лапицкому как милое место, где «никого нет».

«И действительно, там никого не было. Только дорожка через лес и рыбацкие халупы. Мы побывали в Халупах, рассказали об этом другим и вдруг все стали туда ездить. Варминские там уже были, мы затащил туда Конвицких. Потом появились Моргенштерны, Ханушкевичи, словно перелетные птицы, задержались на один сезон и полетели дальше. Был Деймек, Дыгат и Калина. Были Тшасковские, Курилевичи. (…) В конце шестидесятых Халупы стали светским, интеллектуальным и культурным центром (...)» (Анджей Лапицкий, «Во-первых, сохранить дистанцию», Варшава, 1999).

Пляж в Халупах, фото: Томаш Рытых / Reporter
Пляж в Халупах, фото: Томаш Рытых / Reporter

В Халупах любили отдыхать такие знаменитости, как писатель Тадеуш Конвицкий, актер Анджей Лапицкий, художник Генрих Томашевский, скульптор Алина Шапошников, режиссеры Януш Маевский и Януш Моргенштерн, писатель Януш Гловацкий, актер Густав Холоубек, актриса Калина Ендрусик, режиссер Казимеж Куци другие.   

Анджей Лапицкий считал, что в Халупах была своя особоая аура. «Кто хоть раз не побывал в Халупах, выпадал из тусовки». За деревенькой закрепилось название польского Сен-Тропе.

«Потом, когда Водецкий спел Chalupy Welcome to, Халупы испортились (...) Появились нудисты. Кто-то один разделся, за ним другой, и вдруг весь пляж оказался голым. Семидесятые годы, кемпинги, это был уже закат. Мы начали искать себе другое место» (Анджей Лапицкий, «Во-первых, сохранить дистанцию», Варшава,1999).

Януш Гловацкий в Мендзыздрое, 1998, фото: Дарек Маевский / Forum
Януш Гловацкий в Мендзыздрое, 1998, фото: Дарек Маевский / Forum

Отчет о зарождении эпохи «голых» Халуп составил Януш Гловацкий. Милицейский патруль накрыл его вместе с журналистом «Шпилек» Анджеем Марковским на диком пляже, где они загорали в костюмах Адама. Так песчаный берег в Халупах обзавелся скандальным хроникером.

«Это была тщательно спланированная акция. Патруль подобрался ползком. Милиционеры появились из-за дюн и направились в нашу сторону, маскируясь ветками, словно Бирнамский лес в “Макбете”. А в те времена загорать нагишом могли только и исключительно восточные немцы. Мы оба получили повестку на заседание комиссии по разбору нашего морального облика и этим, наверное, все бы и закончилось, если бы мне не пришла в голову глупая мысль описать все это в фельетоне для “Культуры”. Фельетон назывался “Охота на голяка”. Начинался он со сцены, как мы с редактором Марковским анализировали — без трусов, но зато на шахматной доске, поскольку только что окончился чемпионат мира по шахматам — вариант защиты Немцовича, использованный в партии Фишер – Спасский, и тут из-за кустов высовывается сержант милиции. “Интересно, а где вы держите паспорта?”, — спросил он и предложил ход конем. Цензура это пропустила, но разразился скандал. Пресс-атташе МВД полковник Кудась-Брониславский прислал в редакцию гневное письмо. (…) На комиссию в Пуцк съехались почти все знакомые из Халуп, а там отдыхала вся так называемая творческая элита: писатели, актеры, режиссеры. Приехал с кинохроникой Марек Пивовский. Марковского и меня посадили на самую настоящую скамью подсудимых, на которую я повесил трусы, демонстрируя их потом на камеру в качестве вещественного доказательства. Взбешенный сержант орал, что прекрасно понимает, какого такого коня я имел в виду. Я парировал, что не могу отвечать за возникающие у свидетеля ассоциации. Взбудораженный присутствием камеры и многочисленных знаменитостей председатель собрания спросил драматическим тоном, “что обвиняемый хочет сказать в своем последнем слове”, на что я тем  же тоном ответил: “Я хотел бы просить комиссию сохранить мне жизнь”. В хронику это не попало, а нас приговорили к высшей мере наказания. Не помню сколько это было, но точно больше трех тысяч. (…) Я как мученик получил награду немецкого общества нудистов и приглашение на какие-то каникулы на Рейне, куда я не поехал, потому что боялся. Но память о моем подвиге не стерлась с годами. Спустя много лет после этого случая на Манхеттене ко мне подошел восторженный соотечественник и сказал: “Вы Януш Гловацкий? Это вы разделись на пляже в Халупах? Я хотел сказать, что восхищаюсь вами” (Януш Гловацкий, «Из головы», Варшава, 2004, русское издание—М.: Новое литературное обозрение, 2008, пер. И. Подчищаевой ]

Юрата

Jurata, fot. Kacper kowalski / Forum
Юрата, фото: К fot. Kacper Kowalski / Forum

Восточная часть города Ястарня, расположенная на Хельской косе. Летний морской курорт в Поморского воеводстве. Название города Юрата происходит от имени жемайтской богини. Как гласит легенда, она влюбилась в бедного рыбака вопреки воле своего отца, бога Горка. В наказание он разрушил подводный янтарный дворец непокорной дочери. Его осколки и сегодня можно отыскать на балтийских пляжах.

Довоенная Юрата. Отдыхающие. Виден деревянный променад, плетеные пляжные корзины и стол для пинг-понга, 1937, фото: Национальный цифровой архив
Довоенная Юрата. Отдыхающие. Виден деревянный променад, плетеные пляжные корзины и стол для пинг-понга, 1937, фото: Национальный цифровой архив

В начале прошлого века кроме соснового леса, девственных дюн и песчаной дороги в Хель в этом месте ничего не было. Уникальные климатические условия и пейзажи решили использовать богатые промышленники, основав в 1928 году Акционерное общество «Юрата». Здесь появились комфортабельные виллы, дачные домики, отели и пансионаты. Первый летний сезон был открыт в 1931 году.

Юрата стала самым современным курортом довоенной Польши. Магдалена Самозванец в своей книге «Мария и Магдалина»написала, что Юрата — «самое элегантное и снобистское место на балтийском побережье».

Ян Кепура на отдыхе, 1935, фото: Sueddeutsche Zeitung Photo / East News
Ян Кепура на отдыхе, 1935, фото: Sueddeutsche Zeitung Photo / East News

Здесь бывали: актер Эугениуш Бодо, знаменитый тенор Ян Кепура, художник Войцех Коссак, поэтесса Мария Павликовская-Ясноевская, писательница Магдалена Сомозванец.

Даниэль Ольбрыхский с женой Кристиной Дембской во время отдыха на море, 2005, фото: Ежи Косьник / Forum
Даниэль Ольбрыхский с женой Кристиной Дембской во время отдыха на море, 2005, фото: Ежи Косьник / Forum

После войны в Юрате укрылась та часть завсегдатаев Халуп, которые не собирались становиться, как это назвал Гловацкий, «голяками». Сюда, в частности, приезжал Анджей Лапицкий, Зузанна Лапицкая, Даниэль Ольбрыхский, Калина Ендрусик, Станислав Дыгат.

Полуостров Хель, фото: Лукаш Гловала / Forum
Полуостров Хель, фото: Лукаш Гловала / Forum

«“Зузанна Лапицкая: В Юрате был пансионат, который прозвали “Обезжиривателем”. Там проводили процедуры по избавлению от лишнего веса. Калина, приезжая на месяц на море, две недели проводила в этом “Обезжиривателе”. Каждое утро постояльцы пансионата бегали по улицам Юраты. И среди них Калина в спортивных штанах, обтягивающих внушительную попу. В какой-то момент она замедлялась, ждала, пока все убегут вперед, и — шмыг в кондитерскую. Там она съедала два пончика, а потом догоняла бегунов. Когда я заметила, что это немного нелогично, она ответила: “А что ты, черт возьми, думаешь? Там в номерах ночные столики измазаны жиром. Люди по ночам едят консервы”» (Яцек Щерба, «Я вам что, Иисус Христос?», «Wysokie Obcasy», 15 октября, 2012).

Ланцкорона

Ланцкорона, фото: Анджей Сидор / Forum
Ланцкорона, фото: Анджей Сидор / Forum

Поселок в Малопольском воеводстве. В 1366–1934 годы Ланцкорона обладала правами города. В этом курортном местечке побывала целая плеяда звезд — выдающихся польских живописцев, фотографов, актеров, режиссеров, писателей.

Ланцкорона упоминается еще в хронике Длугоша. По свидетельству историков, Казимир Великий построил на вершине горы огромный замок, который должен был охранять границу с Силезией. Замок был разрушен в конце XVIII века, когда здесь укрылись барские конфедераты, и с тех пор лежал в руинах.

Марек Грехута 70-е годы, фото: Марек Каревич / Forum
Марек Грехута 70-е годы, фото: Марек Каревич / Forum

В 1868 roku в Ланцкороне произошел большой пожар, который почти полностью уничтожил город. В течение следующих нескольких лет его восстановили по старым чертежам. Этот милый городок с уникальной наклонной рыночной площадью, от которой под прямым углом отходят живописные улочки с деревянными домиками, был отстроен заново.

Кто-то говорит, что здесь остановилось время. Кто-то, что Ланцкорона — это живой заповедник. Если съехать с шумной автострады и преодолеть красивый лесной серпантин, то можно насладиться видом Рыночной площади старого городка, отдохнуть среди крытых дранкой деревянных домишек.

В Ланцкороне, а если точнее, то в открытом в 1924 году пансионате «Вилла Тадеуш» гостили, в частности, Юзеф Пилсудский, Юзеф Бек, Игнацы Мосцицкий, а в более позднее время — и Кароль Войтыла. Сам пансионат также представляет интерес как самый старый из действующих в Польше гостиничных объектов, по-прежнему принадлежащий все той же семье.

Ланцкорона, фото: Михал Лепецкий / AG
Ланцкорона, фото: Михал Лепецкий / AG

В 1969 году актерская пара из кабаре «Подвал под баранами» — Кристина Захватович и ее тогдашний муж Мики Облонский — советовали своим знакомым посетить Ланцкорону, расположенную всего в 32 километрах от Кракова. Облонский участвовал там в археологических исследованиях руин замка. Среди прочих этим советам последовал художник Казимеж Висьняк:

«Время остановилось здесь сто лет назад. Большая, квадратная рыночная площадь, расположенная на южном склоне холма и окруженная деревянными домиками, вся заросла травой. На порогах домов лежали собаки и кошки, а в воздухе планировали ласточки. Под балками крыш они соорудили гнезда, по нескольку в каждом доме. А где же жители? Лишь вечером по еле заметным огонькам в окнах домов можно было догадаться, что там живут люди. Многие избы в ту пору освещались керосиновыми лампами. Жители заполняли рыночную площадь в воскресенье после службы в костеле. Становилось шумно: народ решал свои дела. Удар в барабан — и разговоры стихали. Тогда под нарисованным гербом Ланцкороны появлялся солтыс и оглашал последние распоряжения и сообщения» (Казимеж Висьняк, «Из жизни сценографа», Краков, 1998).

 

 

В начале 70-х рыночную площадь в Ланцкороне для удобства автомобилей и автобусов выложили камнями. «К сожалению, это испортило ее красоту и нарушило тишину. Ласточки отсюда улетели», — вспоминал Висьняк, который пустил здесь корни и построил дом.

Ланцкорона, Ланцкорона,
Ты моя линия обороны,
От зноя и от стужи,
И от суеты ненужной.

Так Ланцкорону воспевал Марек Грехута, затем ее включил в свой репертуар Гжегож Турнау. Уже двести лет приезжающих сюда подышать свежим воздухом дачников и туристов называют «воздушниками». Этот термин Казимеж Висьняк использовал в названии одной из своих книг: «Воздушники в Ланцкороне. История дачного поселка» (Краков, 2008).

Красоты Ланцкороны польская богема открыла для себя в 20–30-е годы прошлого века. После войны в этот городок приезжали актеры «Подвала под баранами», студенты Академии художеств, литераторы, музыканты. По мнению Агнешки Осецкой, краковяне, в отличие от варшавян, предпочитали отдыхать в родных местах.

Расположенную на полувулканическом взгорье местность облюбовали, в частности: Густав Холоубек, Вислава Шимборская, Тадеуш Ружевич, Славомир Мрожек, Ежи Кавалерович, Анджей Вайда, Кристина Захватович, Марек Кондрат, Анджей Лапицкий, Ежи Штур, Мацей Штури другие.

В Ланцкороне привлекают уникальная городская планировка, неповторимые живописные пейзажи, особый микроклимат, чистый  воздух, но прежде всего — тишина и покой, которые дают отдохновение от суеты и шума современной цивилизации. Ланцкорона — удобная отправная точка для туристических поездок в Бескид Маковский, в Вадовице или в Краков.

Казимеж-Дольны

Казимеж-Дольны, фото: Лукаш Гагульский / Forum
Казимеж-Дольны, фото: Лукаш Гагульский / Forum

Город в Любельском воеводстве, расположенный на берегу Вислы. Исторически Казимеж-Дольны был королевским городом Короны Королевства Польского. Название Казимеж-Дольны встречается в литературе с 1249 года, однако упоминания самого города относится уже к 1181 году. Казимеж-Дольны — настоящая жемчужина, один из ценнейших и красивейших городов в Польше. Польская богема ездила сюда отдыхать на протяжении более ста лет.

Казимеж-Дольны стал оазисом для творческой интеллигенции. У многих художников есть здесь свои галереи, мастерские, здесь они проводят пленэры. В начале ХХ века значительному росту популярности Казимежа-Дольны способствовали два профессора Академии художеств в Варшаве: Владислав Скочилас и Тадеуш Прушковский, которые привозили сюда на летние пленэры своих учеников.

Мария Кунцевич в своем доме, Казимеж-Дольны, 1979, фото: Михал Броварский / Forum
Мария Кунцевич в своем доме, Казимеж-Дольны, 1979, фото: Михал Броварский / Forum

В числе хроникеров Казимежа необходимо отметить Болеслава Пруса, Адольфа Дыгасиньского и Стефана Жеромского. Свой любимый Казимеж, пожалуй, лучше всех изобразила Мария Кунцевич, в частности, в сборнике рассказов «Две луны» 1933 года (60 лет спустя прекрасно экранизированные Анджеем Бараньским), в «Письмах к Ежи», «Фантомах»и в «Природе».

«Да, меня поразила живописность человеческих типов. Крестьяне, евреи, еще в тех костюмах, какие носили до войны. Куча скотины, телята и свиньи на рыночной площади, на склонах холмов козы, много коней, полно гусей, кур, в воздухе ласточки, на реке крачки. Да, и все это в замечательной оправе, пейзаж удивительно густо заселенный. Дома как будто живьем взяты откуда-нибудь из Италии, рядом с ними полуразвалившиеся будки а-ля Шагал, крестьянские хаты, хижины рыбаков… Картина производила впечатление совершеннейшей экзотики». Мария Кунцевич в: Хелена Заворская, «Разговоры с Марией Кунцевич», Варшава, 1983).

Казимеж-Дольны, панорама, фото: Анджей Сидор /Forum
Казимеж-Дольны, панорама, фото: Анджей Сидор /Forum

Писательница настолько была пленена этим городком на Висле, что в 1934 году начала здесь строить дом по проекту архитектора Кароля Сичинского. Во время Второй мировой войны и в послевоенное время она пребывала в основном за границей. В 1968 году вместе с мужем Ежи Кунцевичем вернулась в Польшу и поселилась в Казимеже, в своей «Вилле под белкой», известной сегодня как «Кунцевичувка».

«Те, кто влюбился в Городок из-за его южной красоты, белой архитектуры и буйной зелени, те, кто знает довоенный Казимеж — воспринимают книги Рудницкого, Кунцкевичувны, Морткович-Ольчаковой как документальное свидетельство истории экзотической и немного страшной. Каникулярное сосуществование яркой жизни богемы и местной польско-еврейской нищеты наверняка представлялось чувствительному наблюдателю шокирующим явлением. Именно эта тема, которой то и дело касаются и другие авторы, в суровой и жестокой книге Кунцевич (“Две луны”) становится ведущей. Ночью рыночная площадь Казимежа, в особенности при свете луны, становится похожа на огромную сцену — эта банальная мысль приходит на ум любому приезжему. Таков Казимеж в книге Кунцевич: чарующая и при этом кошмарная сценография, гротескное сочетание странностей реализма, шокирующая смена двух спектаклей: подлинной жизни постоянных жителей города и театра теней, живых картин, рапсодических жестов приезжих артистов». (Ханна Кирхер, «Новые Книги», 1960).

Король Польши Казимир III Великий (1310–1370) облюбовал себе этот городок, название которого, как считают многие, происходит от имени правителя. На самом деле название Казимеж было известно еще за век до этого. Король возвел в Казимеже замок и костел, а кроме того был любовником красавицы-еврейки Эстер:

«Этот необыкновенный городок, полный старинных домиков и живописных деревянных трущоб, над которыми возвышались выстроившиеся вокруг рыночной площади здания, в то время был еще густо населен евреями, а у подножья горы Трех Крестов, в начале Любельской улицы, стояла приземистая, крытая дранкой каменная синагога, где сотни лет висела красивая, золоченая завеса, которую называли парохетом. Как гласила молва, завесу вышивала сама Эстер. Рассказывали также, что в стенах синагоги есть камни, которые столетия назад привезли крестоносцы из самого Иерусалима (…)  И такой сильной любовью воспылал к черноволосой Эстер король Казимир, что забрал ее в свой замок на горе. А со временем построил ей отдельный замок неподалеку, в Бохотнице. А потом — в благодарность за то, что возлюбленная подарила ему двух сыновей — Немира и Пелку, монарх велел своим архитекторам построить в городке великолепную синагогу, чтобы Эстер и ее единоверцам было где молиться». (Мирослав Дерецкий, «Мой Казимеж», Люблин, 1999).

Бенедикт Ежи Дорыс, «Казимеж над Вислой. Разговор V», фото: Национальная библиотека; права: Людвик Добжинский
Бенедикт Ежи Дорыс, «Казимеж над Вислой. Разговор V», фото: Национальная библиотека; права: Людвик Добжинский

Бенедикт Ежи Дорис, выдающийся фотограф моды и портретист, в 1931–1932 годы создал свой самый знаменитый цикл «Казимеж-на-Висле».

«В этом цикле есть все для того, чтобы мир, которого уже нет, ожил. Запах, климат, температура, люди — все аутентичное. Это мир горькой, вопиющей нужды, трущоб, грязи, босых и ободранных детей, играющих на краю сточных канав, убогих лавчонок, весь ассортимент которых ограничивается банкой соленых огурцов, килограммом конфет или бочкой с керосином. Этот мир богат и нежен в своей нищете, он не стеснен никакими организационными рамками, это мир, уцелевший в одном пожаре и ожидающий другого, мир трагический, наполненный и сонный, который ждет беды и не в силах от нее уберечься. Наблюдая этот мир, ни на минуту не перестаешь видеть его последнюю главу (…). Глядя на красивую девочку в толстом темном платье, которая в жаркий день играет в камушек, невозможно не думать о том, как она погибла. Эти фотографии невозможно смотреть, не вспоминая о последующих событиях, они органично связаны друг с другом. Все эти снимки производят впечатление фото последнего лета — перед потопом» (Адольф Рудницкий, «Синие листки», «Świat» № 47/1960).

Менаше Зайденбейтель, «Переулок в Казимеже-на-Висле», фото предоставлено Еврейским историческим институтом
Менаше Зайденбейтель, «Переулок в Казимеже-на-Висле», фото предоставлено Еврейским историческим институтом

Из города можно на пароме переправиться в замок в Яновце. Можно путешествовать ущельями или прогуляться до Менчмежа — места летнего отдыха творческой элиты, где стоит дача Даниэля Ольбрыхского, которую он называет халупой и не променял бы ни на какую виллу в Беверли-Хиллз.

Констанцин-Езёрна

Дворец в поселке Оборы, Дом творчества им. Болеслава Пруса, Констанцин-Езёрна, фото: Дарек Левандовский / Forum
Дворец в поселке Оборы, Дом творчества им. Болеслава Пруса, Констанцин-Езёрна, фото: Дарек Левандовский / Forum

Город в Мазовецком воеводстве, расположенный в варшавской агломерации, примерно в 20 км на юг от центра Варшавы.

Констанцин известен уже более ста лет как одно из самых популярных мест летнего отдыха и лечения в непосредственной близости от столицы. Это единственный в Мазовецком воеводстве город с собственными источниками лечебных вод и с особым, целебным климатом, которым он обязан окружающим его сосновым лесам. Констанцин был создан по инициативе совладельца села Оборы — Витольда графа Скужевского.

«Скужевский, будучи душеприказчиком тетки, графини Гжималы-Потулицкой, согласно ее воле, должен был продать лес, а деньги разделить между наследниками. Однако вместо того, чтобы, как это в ту пору повсеместно практиковалось, привлечь к этой сделке еврейского посредника, который возглавил бы процесс вырубки леса, прикарманив значительную часть прибыли, граф Скужевский решил взять судьбу имения в свои руки и сделать чрезвычайно выгодный бизнес. Вместо того, чтобы спилить старый сосновый лес, он решил устроить в нем фешенебельное место летнего отдыха, предназначенное для самых богатых жителей Царства Польского, и прежде всего — Варшавы» (Здзислав Скрок, «Констанцин, забытая Аркадия», Варшава, 2003).

Ирена Квятковская, 2001, фото: Роберт Яворский / Forum
Ирена Квятковская, 2001, фото: Роберт Яворский / Forum

Город, возникший из соединения нескольких центров, неоднороден и разбросан на большой территории. В нем преобладает коттеджная застройка, частично исторического характера. Ее стиль определяет урбанистическая концепция начала ХХ века и межвоенного двадцатилетия.

На север от Констанцина-Езёрна простирается Кабацкий Лес и Парк Культуры в Повсине.

Соляная градирня, фото: Борис Чонков / East News
Соляная градирня, фото: Борис Чонков / East News

Констанцин в период межвоенного двадцатилетия рекламировался как элитный поселок с канализацией и электричеством. Жителями Констанцина были, в частности, Стефан Жеромский и Вацлав Гонсиоровский (он занимал должность местного солтыса), актриса Ирена Квятковская и певица Данута Ринн, писатель Леопольд Бучковский, философ Владислав Татаркевич, поэтесса и художница Моника Жеромская.

В Констанцин-Езёрна любят приезжать на выходные варшавяне, но сегодня это главным образом место круглогодичного проживания многих деятелей культуры и СМИ. Здесь, в частности, живут Роман Братны, Роберт Хойнацкий, Уршуля Дудзяк, Эдита Гурняк, Аркадиуш Якубяк, Томаш Лис, Марыля Родович, Кароль Страсбургер, Збигнев Замаховский.

Главной достопримечательностью современного курорта Констанцин-Езёрна является открытая в 1979 году соляная градирня длиной 40 и высотой 6 метров, которая распыляет частицы, способствующие лечению болезней дыхательных путей.

Тадеуш Ружевич в Констанцине у градирни, 2008, фото: Януш Джевуцкий
Тадеуш Ружевич в Констанцине у градирни, 2008, фото: Януш Джевуцкий

Город и его окружение стали удачным фоном для многочисленных польских фильмов (в т. ч. «Брюнет вечерней порой», «Золото дезертиров», «Полковник Квятковский», «Катынь») и сериалов.

[Embed]

Этот курорт присутствует и в литературе. В изданном посмертно «Констанцине» Мирона Бялошевского— дневнике о пребывании в тамошнем санатории в феврале и марте 1975 года — мы находим характерное для творчества этого писателя детальное описание всего, что он видел и делал (главным образом, на прогулках), благодаря чему мы имеем ценное свидетельство жизни в Констанцине в семидесятые годы. Автор, в частности, уделил пристальное внимание расположенному на территории гмины Констанцин-Езёрна Дому творчества в Оборах, который дал приют когда-то и ему самому.

 

Автор: Януш Р. Ковальчик, август 2015.

[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
Музыка
Кино
Театр
Искусство
ФОТОГРАФИЯ
АРХИТЕКТУРА
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Остап Сливинський: «Польська література як чинник протистояння агресії на крок вперед від української»

$
0
0
Русский

Остап Сливинський: «Польська література як чинник протистояння агресії на крок вперед від української»

Остап Сливинський, Книжковий Арсенал 2017. Фото: Ната Коваль
Остап Сливинський, Книжковий Арсенал 2017. Фото: Ната Коваль

Поет, есеїст та перекладач Остап Сливинський зараз перебуває на резиденції Інституту Книжки в Кракові. Спеціально для Culture.pl з Остапом зустрілася Любов Якимчук і розпитала про те, що він зараз перекладає, а також про його погляди на сучасну польську літературу.

Як учасник ініціативної групи Міжнародного Конгресу ПЕН-Клубу Остап Сливинський також розповів, чого можна буде чекати від цієї події, що відбудеться вже у вересні у Львові.

Любов Якимчук: Остапе, яку книжку ти перекладаєш, перебуваючи на резиденції Інституту Книжки в Кракові?

Остап Сливинський: Я щойно закінчив переклад трьох книжок Ганни Кралль. Дуже дивно, що її літературна репортажистика досі не виходила українською в книжковій версії. Один з її текстів називається «Випередити Господа Бога» («Zdążyć przed Panem Bogiem»). Це ранній текст Ганни Кралль, що став класичним та у Польщі увійшов до шкільної програми. Другий текст з 90-х років називається «Докази існування» («Dowody na istnienie») — це теж цікавий цикл репортажів. І останній — «Król kier znów na wylocie», що в оригіналі вийшов 2006 року, в українській версії його назва звучатиме як «Дорога чекає червового короля». Усі ці три книжки говорять про найважливішу для Ганни Кралль тему: це історія Голокосту, переказана через долі окремих осіб зі Східної Європи. Вона дуже переконливо працює з цією темою і цим жанром. Дуже сподіваюся, що ці тексти будуть мати в Україні резонанс, бо єврейська тема в Україні ще дуже слабо проговорена.

Л.Я.: Що ці книги Кралль додадуть до уявлення українців про репортажистику? Який у неї стиль, особливості роботи з матеріалом?

О.С.: Загалом це не чистий репортаж, а репортаж, який торкається меж інших жанрів. Наприклад, «Випередити Господа Бога»— це репортаж, який виріс з інтерв’ю. Причому ми не завжди знаємо, що саме говорить авторка, що — її співрозмовник, а що — можливо, якийсь третій голос, бо насправді в цьому потоці розповіді найважливіший сам голос, а не те, кому він належить. Це дуже персональний репортаж, попри те, що сама Ганна Кралль намагається себе надмірно не експонувати.

«Дорога чекає червового короля»— це репортаж про жінку, яка пройшла найстрашніше, що було у війні. Це гетто, примусові роботи, з яких вона втікала, потім намагалася перебитися випадковими заробітками у важкі роки, потім врешті-решт потрапила в концтабори — Освенцім і Ґубен. Війна проїхалася по ній усією вагою. Усе її життя було спрямоване на те, щоб врятувати з концтабору свого чоловіка, якого вона безтямно кохала. Така-от історія кохання в найжорсткіших воєнних декораціях; це, по суті, любовний роман, лише от написаний він з дотриманням основної вимоги репортажистики — вірності фактам. Мені ніколи раніше не траплялося перекладати таких шалених текстів. Я переклав його за два тижні, бо не міг відірватися: у мене й темпів таких ніколи не було. Усі три книги Ганни Кралль вже зовсім скоро вийдуть під однією обкладинкою у видавництві «Темпора».

Остап Сливинський на фестивалі «Віднайдене в перекладі», Ґданськ 2017
Остап Сливинський на фестивалі «Віднайдене в перекладі», Ґданськ 2017

Л.Я.: Остапе, ти, мабуть, на власні очі бачив польські протести, спрямовані проти судової реформи. Поділишся враженнями?..

О.С.: Нещодавно під час фестивалю «Два береги», а це такий кіно- і літературний фестиваль у містечку Казімєж Дольний, один зі слухачів несподівано запитав про те, що найбільше мене захоплює у польському суспільстві. Я відповів: це — здатність польського суспільства дуже оперативно і солідарно реагувати на найменші прояви авторитаризму чи обмежень громадянських прав. Мені імпонує те, як швидко організовуються тут середовища, які виходять з протестами. В Україні суспільство теж може, як ми знаємо, дуже емоційно та солідарно реагувати на обмеження людських свобод і політичні маніпуляції, але у нас від імпульсу до реакції мусить минути довгий час. У Польщі ця реакція — моментальна. Можливо, це традиція «Солідарності»: у польському суспільстві існує цей субстрат суспільного активізму, який за потреби виходить назовні. Якраз ці протести протиреформисудочинства були доволі спокійні. Я брав у них участь у Кракові. Люди збиралися у певний час біля суду, висловлювали свої думки та в конкретній годині розходились. Все було надзвичайно добре організовано, без жодних ексцесів, без надміру емоційної спонтанності, і мені здається, що це та риса, яка відрізняє польські протестні акції від українського Майдану. Хоча не певен, чи так би це було, якби тиск був більшим, і поліція не була на боці протестувальників, адже це дуже важливий чинник.

Л.Я.: Чи ці характерні риси сучасних поляків відображаються в польській літературі?

О.С.: Про польську літературу можна сказати, що вона зараз дуже інтенсивно намацує якісь нові способи говорити про непрості моменти своєї історії, і це, безумовно, теж певний прояв активності суспільства, його позитивної тривоги. Мені самому випало перекласти один із таких дуже важливих романів, це — «Сонька» Ігнація Карповича.  

Іґнацій Карпович «Сонька» (переклад Остапа Сливинського).  Київ 2015
Іґнацій Карпович «Сонька» (переклад Остапа Сливинського).  Київ 2015

У романі автор береться за дуже непросту тему любовних стосунків між місцевими жінками на окупованих територіях під час Другої світової війни та окупантами. Ні автори, ні аудиторія в Східній Європі загалом ще не дозріли до того, щоб глянути на війну з такої точки зору. Та й в Польщі це перший текст на цю тему. Досі в польському перекладі виходила хіба що наукова монографія німецької дослідниці Марен Рьоґерпід назвою «Воєнні стосунки. Польки та німці під час окупації». Реакція була такою: нащо вона лізе нам під ковдру, нащо вимітає все історичне сміття на поріг? Але роман та історія його сприйняття показали, що говорити можна, більше того, польське суспільство чекає чесних текстів на такі непрості теми.

Ширше я про це писав у статті «Що письменникові сьогодні робити з історією»Польська література намагається дивитися на історію з несподіваної перспективи, і українська тут, на жаль, далеко позаду.

Л.Я.: Остапе, на Форумі Видавців 2016 року ти був куратором спецпроекту «Література проти агресії». Чи справді можна літературу, культуру спрямовувати проти агресії, чи можуть вони в цьому полі щось зробити?

О.С.: Можливо, одна з найважливіших ролей, які може відігравати культура, зокрема, література у світі — це роль амортизатора соціальних процесів, роль чинника і простору діалогу. Маючи право обирати довільні перспективи, наближатися, віддалятися від свого об’єкта, змінювати фокус, бачення минулих чи актуальних суспільних подій, література може вносити неоднозначності, півтони. Найгірше, коли оповідь про свою чи чужу історію або сучасність є монологом і не допускає альтернативних голосів. Це явище можна спостерігати і в Польщі, і в Україні в останні роки — це пов’язано з політичною кон’юнктурою і діяльністю як польського Інституту Національної Пам’яті, так і скопійованого з нього Українського Інституту Національної Пам’яті. Мені здається, що ця інституція — найгірше, що ми могли запозичити у Польщі. Ці установи передусім займаються розбудовою монологічного історичного національного наративу, який не передбачає альтернативних голосів і версій. А література якраз може це робити — звісно, якщо захоче. Що монологічнішою є оповідь про себе, то більшу агресію вона викликає, що вужчим є спектр оповіді про себе, то більше є «інших», які інакше випадають з цієї оповіді — і тим самим опиняються в ролі потенційної жертви. І мені здається, щопольська література як чинник протистояння агресії — на крок вперед від української.

Л.Я.: Раніше культура була самодостатньою, після Другої світової вона стала вирішувати більше соціальних проблем, а остання тенденція в Європі — це перехід до креативних індустрій, до культури, яка здатна сама себе утримувати, сама на себе заробляти. Чи це взагалі можливо — привчити споживачів платити за культурний продукт?

О.С.: Привчити споживачів культури платити за неї, звичайно, важливо. Але коли ми говоримо про «культуру, яка здатна сама на себе заробляти», то, по суті, ведемо мову лише про її найконсервативніший сегмент. Споживач готовий платити за перевірене (і це стосується культури так само, як і будь-чого іншого), за те, що поміщається у впізнаваному для нього дискурсі. Тому можна сказати, що всього найцікавішого, що твориться в культурі, всього, що буде визначати її обличчя за п’ять-десять-п’ятнадцять років, розмови про капіталізацію культури не стосуються. Це — дотаційна сфера, і нема на це ради. До того ж на різних етапах: і на етапі її творення (творчі ґранти, резиденції тощо), і на етапі її поширення і трансляції. Державна стратегія дотування та інфраструктурної підтримки культури — це необхідність, вона має бути довгостроковою і виконуватися (в Україні їх зараз, здається, навіть дві, але обидві залишаються на папері). Але ще важливіше, на мою думку — розвиток понаддержавних і понаднаціональних інститутів підтримки культури. Треба розуміти, що культура ніколи не може перебувати повністю у сфері інтересів та опіки конкретної держави, вона завжди — тією чи іншою мірою екстериторіальна. Приклад сьогоднішньої Польщі добре показує, яким ударом для культури може стати зміна ідеологічних пріоритетів актуальної влади — і це при тому, що Польща, на відміну від України, добре включена в європейські програми підтримки культури. Отже, національне — так, але понаднаціональне — двічі так. Треба з усієї сили включатися в існуючі міжнародні програми, але також і ініціювати їх — чому ні?

​Остап Сливинський і Оля Гнатюк, Книжковий Арсенал 2017. Фото: Ната Коваль
Остап Сливинський і Оля Гнатюк, Книжковий Арсенал 2017. Фото: Ната Коваль

Л.Я.:  Уже у вересні у Львові відбудеться Конгрес Міжнародного ПЕН-Клубу. Чи можеш розповісти про свою участь у цій події?

О.С.: Насправді дуже важливо, що ця зустріч відбувається в Україні. Зараз ще триває реєстрація делегатів, але ми вже знаємо, що це буде понад 200 непересічних авторів з усього світу, в тому числі нобелівські лауреатки ГертаМюллері Світлана Алексієвич. Це подія насамперед для самих учасників, але завжди під час конгресів ПЕНу є низка відкритих подій — зустрічі з авторами, публічні дискусійні панелі тощо. Зараз ми співпрацюємо, зокрема, з ізраїльським консульством і сподіваємося, що ця співпраця завершиться цікавою програмою. Ми представимо авторів з Ізраїлю, щоб показати сучасність єврейської літератури, але також і її минуле, насамперед те, яке пов’язане з нашим регіоном — Центрально-Східною Європою, і яке українська аудиторія знає ще дуже слабо. Зрозуміло, що тематика ПЕН-конгресів відповідає програмному налаштуванню організації. Головні теми — це дотримання прав людини та громадянських свобод у різних частинах світу, насамперед право на вільне висловлювання своєї думки. Дуже символічно, що саме Україна обрана цього року для цієї події — багато українських політв’язнів досі утримуються у в’язницях Росії, і вони потребують привернення до них уваги світової громадськості. Буде окремо представлена програма, присвячена Олегу Сенцову, а також подія, під час якої обговорюватиметься актуальна ситуація в Білорусі. Проблема з російським ПЕН-Центром теж буде темою розмов. Російський ПЕН-Центр як організація відступив від основних цінностей міжнародного ПЕНу, цінностей обстоювання прав людини і громадянських свобод, підпорядкувавшись актуальній політиці російської держави, і зараз стоїть питання про його членство в структурі міжнародного руху. Як ця проблема розв’яжеться, ще невідомо це одне з важких питань цього конгресу.

Л.Я.: Остапе, у вересні в Україну приїде багато іноземців спершу на Форум Видавців, потім на Конгрес Міжнародного ПЕН-Клубу. Які книжки ти би радив своїм друзям-письменникам, щоб вони могли зрозуміти, що таке Україна і хто такі українці?

О.С.: Наразі немає тієї книги про події в Україні останніх років, яка стала б міжнародним бестселером і активно перекладалася у світі. Тому доводиться польським читачам радити одне, німецьким — інше. Скажімо, польським друзямя завжди раджу прочитати книжку Катажини Квятковської-Москалевич «Вбити дракона. Українські революції», вона вже перекладена й українською. Це справді книжка для того, хто хоче зрозуміти і відчути Україну з її проблемами, гарячковими метаннями, національними драмами. Також вийшло кілька книжок німецькою мовою, можливо, найкраща — «Україна у війні» Ютти Зоммербауер (Jutta Sommerbauer «Die Ukraine im Krieg»).

Видавцям і перекладачам радив би звернути увагу на роман Володимира Рафєєнка «Довгі часи» (мовою оригіналу: «Долгота дней» Л.Я.). Мені здається, що ця книжка розповідає не мовою публіцистики, не мовою репортажу, а мовою белетристики все найважливіше про те, що зараз насправді відбулося і відбувається в Україні.

Розмовляла Любов Якимчук

[Embed]

[Embed]

[Embed]
Kategoria: 
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Кое-что о славянской нечисти

$
0
0
Русский
Давным-давно в польских озерах, лесах и полях водилась самая разная нечисть — по крайней мере так думали наши предки. Интерес к ним и к далекому прошлому не угас и по сей день.
Pozycja X: 
-700
Pozycja Y: 
0
Pozycja X w kategorii: 
0
Pozycja Y w kategorii: 
0
Treści dot. projektów IAM: 

Где отдыхала польская богема?

$
0
0
Русский
Pozycja X: 
-700
Pozycja Y: 
-40
Pozycja X w kategorii: 
0
Pozycja Y w kategorii: 
0
Treści dot. projektów IAM: 

Войцех Тохман

$
0
0

Войцех Тохман

Войцех Тохман, фото: Forum
Войцех Тохман, фото: Forum

С 1990 по 2004 год — корреспондент газеты «Wyborcza», выбранный ее читателями «Репортером года-1998». В 1996–2002 годы — автор и ведущий телепрограммы «Если кто-то видел, если кто-то знает». Основатель и волонтер фонда ITAKA, который занимается поисками пропавших и помощью их семьям. Сооснователь Института репортажа. Родился 12 апреля 1969 года в Кракове.

«Я привел в “Газету” Войтека Тохмана, — вспоминает Мариуш Щигел. — Глупо, что он до сих пор там не работал. Ханна Кралльчитала его репортаж в полторы страницы печатного текста 1 минуту. Вносила правки 3 минуты и за 7 минут написала: “Немедленно принять на работу!”. Он был поражен. Его приняли за 4 минуты 7 секунд».

Лестниц не жгут

Автор сборника репортажей «Лестниц не жгут» (2000), вошедшего в финал Премии «Нике-2001». В 2002 году за «тексты, продолжающие традиции литературного репортажа, и особенно за материалы из бывшей Югославии» был номинирован на Премию им. Дариуша Фикуса, вручаемую газетой «Rzeczpospolita». В ноябре 2004 года вошел в финал престижной французской премии Prix RFI «Témoin du Monde», присуждаемую Международным французским радио.

Порой говорят, что о зрелости репортера кроме стиля письма свидетельствует также его умение выбирать тему, которой он готов посвятить свой талант и годы работы. Войцех Тохман несомненно достиг такой зрелости. Как в репортажах, когда-то публикуемых в газете «Wyborcza», так и в своей телепередаче «Если кто-то видел, если кто-то знает»Тохман долгие годы последовательно развивал практически один и тот же мотив: пропал человек, давайте попробуем его найти и вернуть тем, кто его ждет.

То же самое мы видим в репортажах, собранных в книге «Лестниц не жгут». Эти истории тоже посвящены потерянности, тоске и поискам. Они о детях, которых отняли у хороших, но бедных родителей, о девушках из Польши или Литвы, которых заставили заниматься проституцией в Западной Европе, о родных братьях и сестрах, отыскавшихся после 30 лет разлуки. Иногда Тохман пишет о тех, кто ушел навсегда, и об их близких, которые не хотят с этим смириться — тогда получается история-воспоминания. Тохман сделал ставку на психологию, на глубинное исследование мотивов поведения и жизненных выборов, но сборник можно прочитать и иначе: как социальную картинку сегодняшней Польши.

Ты будто камни грызла

Вторая книга Тохмана «Ты будто камни грызла»касается постъюгославской действительности — наследия войны, которая шла здесь в 1992–1995 годы. Однако в ней нет развернутой картины военных действий, их описания и соответствующей статистики. Вместо этого автор передает опыт жертв этой трагедии: показывает череду преступлений, совершенных сербами против мусульман. Эта история предстает перед нами фрагментарно — в рассказах нескольких женщин. И оттого это не цельная картина, а каждый раз — ее фрагмент, отрезок времени, в котором очередной герой был пойман, как в ловушку.

Вместе с героями в ловушке оказываются и читатели. Потому что репортаж Войцеха Тохмана «Ты будто камни грызла»— это книга-кошмар: мы чувствуем, что нужно от нее пробудиться и бежать, но не можем, словно нас парализовало. Этого особого эффекта «нахождения внутри» автор достиг с помощью техники «минимального репортажа». Его мастерский стиль, который без всяких сомнений можно поставить в один ряд с такими выдающимися образцами жанра нон-фикшн, как «Шахиншах»Рышарда Капущинскогоили «Опередить Господа Бога» Ханны Кралль, отличается максимальным исключением голоса автора, отказом от оценок и полной концентрацией на героях.

Так мы узнаем историю матери, которая ищет тела своих детей, жены, которая не знает, где и как убили ее мужа, женщины, подвергшейся «этническому изнасилованию» и чувствующей себя мертвой. Все эти истории рассказаны примерно в 2000 году, но современность здесь содержит в себе пустоту: это время, наполненное бесплодным ожиданием, поскольку ничто не способно восстановить жизнь. Акт уничтожения действительности начался в 1992, а закончился в 1995 году. Источником деструкции стала этническая ненависть. Во имя ее сербы, недавние соседи мусульман, «друзья по школе, техникуму, по кафе у реки» решили устроить из земель, на которых они проживали, этнически чистые территории. Наступил пароксизм изгнания, изоляции, убийств, изнасилований. А потом пришло ничто.

Это «ничто» — это мир, которого смогли добиться международные организации. Это «ничто» — это бессильная память жертв и безнаказанность палачей, ветшающие городишки и села, апатия, безработица, усугубляющиеся недоверие и фрустрация. Социальная жизнь, как оказалось, базируется на сложной ткани межчеловеческих отношений — на близких и удаленных связях между членами семьи и соседями, связях между похожими и разными людьми. Однажды нарушенная вера в возможность мирного сосуществования уничтожает все. Книга Тохмана об этом — о том, как соседи превращаются в убийц, об античуде превращения хлеба в камень. А еще о необратимости этого процесса.

«Я не пишу о могилах. Я рассказываю о живых людях, которые стоят над вонючими дырами в земле. О том, что они носят в себе, вот что для меня важно. Это тайна, которую я хочу постигать. Часто уже в самом начале работы я знаю, что это у меня никогда не получится. Потому что зачастую эта тайну даже нельзя назвать человеческой, она вне человеческого понимания. И именно поэтому это тайна. Я люблю ходить вокруг такого секрета, потому что я люблю не понимать, люблю удивляться. В репортаже нет никакого детерминизма: одно дело этап сбора информации, другое  — процесс написания, я никогда не знаю, куда репортаж меня в итоге приведет, и мне это ужасно нравится. Репортер должен удивляться, он не должен знать, он должен искать ответ. Человек, который все знает, возможно, станет великим мудрецом, но точно не будет хорошим репортером» (Войцех Тохман, «Удивление и восхищение», «Tygodnik Powszechny», № 11/2005).

Войцех Тохман, фото: Беата Завшель / East News
Войцех Тохман, фото: Беата Завшель / East News

Доченька

Очередная его книга, «Доченька», — это репортерский рассказ о поисках журналистки Беаты Павляк, которая 12 октября 2002 года пропала на Бали.

«Я впервые приземлился здесь в октябре 2002 года, три дня спустя после террористической атаки в поселке Кута. За два дня до теракта наша коллега репортер Беата Павляк написала нам, что только что добралась до Бали. Она несколько месяцев путешествовала по Азии: Индия, Непал, Таиланд, Малайзия, Индонезия. Сейчас туда многие ездят, а тогда это было нечто! Беата писала об исламе и о терроризме, при этом, и я всегда это подчеркиваю, она не ставила между ними знака равенства. Она каждый день отправляла мейлы друзьям в Варшаву, но когда там в барах взорвались бомбы, она замолчала. В гостиницу Беата не вернулась. Среди первых опознанных тел ее не нашли. А опознать нужно было 202 трупа. В основном австралийцы, индонезийцы. А также британцы, американцы, шведы, голландцы. Опознание продолжалось несколько недель» (Войцех Тохман, «Бали. Визит», m.wyborcza.pl, 12 ноября 2015).

Когда Тохман пишет о терроризме, он обнажает самые скрытые страхи современного человека. «Доченька»— это мистическая, эмоциональная и жесткая история. Книга, которая ужасает. Крик за мгновение до катастрофы.

«Репортер путешествует и пишет не для того, чтобы исправлять мир. Он может только пытаться, стараться писать так, чтобы это трогало читателя, это все, что он может» (Войцех Тохман, «Доченька»).

Бешеный пес

В «Бешеном псе»Тохман дает описание болезненного опыта людей, встретившихся со Злом. В частности, он описывает героическую борьбу одинокой женщины со священником-педофилом, страшную судьбу мальчика, страдающего синдромом Туретта, попытки найти свое место в жизни мужчины, который потерял память и стал из-за этого жертвой нечестных работодателей. Он пишет о выпускниках школы, которые совершали паломничество к национальной святыне и сгорели в автобусе, не дождавшись помощи, а еще — об обелиске в память об этой трагедии, на котором забыли указать фамилию одной из жертв — водителя. Он предоставил слово католическому священнику-гею, носителю ВИЧ, который не решается открыться своим прихожанам.

Сегодня мы нарисуем смерть

«Земле тысячи холмов и миллиона улыбок» Тохман посвятил свою очередную шокирующую книгу — «Сегодня мы нарисуем смерть»об африканской Руанде, маленькой стране с 80-процентным уровнем безработицы, где каждый третий живет на менее, чем один доллар в день. Автор показывает Руанду, свободную от немецких и бельгийских колонистов, на смену которым пришел расизм. После свержения монархии к власти здесь пришли военные из племени хуту, на долгие годы устроившие для тутси настоящий апокалипсис.

«И земля теперь напоминает о телах. Она беспокоит, она мучит. Тронешь мотыгой — а она тебя обвиняет. Земля — совесть. Земля — мрачный архив, база данных, жесткий диск. Земля — прокурор. Всюду кости. Торчат. Катаются черепа. Все — разбитые» (Войцех Тохман, «Сегодня мы нарисуем смерть»).

Элои, Элои

[Embed]

В книге «Элои, Элои»Войцех Тохман знакомит нас с Филиппинами. С миром беднейших слоев населения, живущих в трущобах и на кладбищах Манилы. Но эта книга не только о них, она и о нас — туристах, увлеченно фотографирующих экзотические пейзажи и нравы. Вот только мы, как правило, не замечаем того, о чем пишет Тохман и что снимает Гжегож Велницкий. Того, что глубже, не на поверхности — боли и страдания нашего ближнего.

 

 

 

 

Кралль

Выдающийся репортер Ханна Кралль стала героиней биографии, составленной ее знаменитыми учениками. Книга «Кралль» состоит из двух частей: Войцех Тохман беседует с известной журналисткой, а Мариуш Щигел заглядывает в ящики ее стола.

«Когда я пишу, то ориентируюсь на собственный вкус. Я стараюсь заботиться не только о содержании, но и о форме. Что не означает, будто то, о чем я пишу, представляется мне приятным, красивым и вкусным. В мире есть красота, но еще больше в ней уродства, страдания, смрада разложения. Как об этом писать, не нарушив границу хорошего вкуса? Думаю, что когда идет эксгумация массового захоронения и от него исходит вонь, эту вонь смерти нужно описать. Потому что его чувствуют героини моей истории, которые стоят над этой дырой в земле и ждут опознания своих убитых мужей и сыновей. Это, естественно, можно не читать. Потому что это некрасиво. Я никого не заставляю» (Войцех Тохман, «Воркшоп»).

Источник: Институт Книги; актуализация: jrk, апрель 2016.

Творчество:

  • «Виновники» («Sprawcy», совместно с Гжегожем Гурным и Витольдом Пасеком), Варшава: BGW, 1991;
  • «Лестниц не жгут» («Schodów się nie pali»), Краков: Znak, 2000;
  • «Ты будто камни грызла» («Jakbyś kamień jadła»), Сейны: Pogranicze, 2002. На русском языке: «Иностранная литература», № 10/2004, пер. И. Адельгейм;
  • «Доченька» («Córeńka»), Краков: Znak, 2005;
  • «Бешеный пес» («Wściekły pies»), Краков: Znak, 2007. Фрагмент книги на русском языке: «Иностранная литература», № 10, 2011, пер. П. Козеренко;
  • «Да вознаградит Господь» («Bóg zapłać»), Воловец: Czarne, 2010;
  • «Сегодня мы нарисуем смерть» («Dzisiaj narysujemy śmierć»), Воловец: Czarne, 2010;
  • «Элои, Элои» («Eli, Eli»), Воловец: Czarne, 2013. Фрагмент на русском языке: каталог «Новые книги из Польши № 54», Instytut Książki, 2013, пер. А. Марчинского;
  • «Контейнер» («Kontener», совместно с Катажиной Бони), Варшава: Agora, 2014;
  • «Кралль» («Krall», совместно с Мариушем Щигелом), Варшава: Dowody na Istnienie, 2015.
Аватар пользователя Culture.pl
2017/08/30
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 

Зигмунт Бауман

$
0
0

Зигмунт Бауман

Зигмунт Бауман, Краков, 2010, фото: Эльжбета Лемпп
Зигмунт Бауман, Краков, 2010, фото: Эльжбета Лемпп

Один из самых авторитетных в мире социологов и философов. Его причисляют к главным создателям концепции «постсовременности». Известен прежде всего как автор работ о современной культуре, ее характерных особенностях и происходящих в ней процессах.

Родился 19 ноября 1925 года в Познани, скончался 9 января 2017 года в Лидсе. 

Когда началась война, вместе с родителями бежал в СССР. Там он вступил в Комсомол и начал учебу в университете в городе Горький (нынешний Нижний Новгород). В возрасте 19 лет сдал экзамен на аттестат зрелости и записался в 1-ю Армию Войска Польского. Участвовал в битве за Колобжег и в Берлинской операции. В 1945 году был направлен на службу в польский Корпус внутренней безопасности. В 1953 году был освобожден от занимаемых должностей и уволен из армии.

После войны изучал философию в Варшавском университете. Стал ассистентом одного из наиболее выдающихся социологов-марксистов Юлиана Хохфельда. После переломного 1956 года стал одним из тех, кто заложил базис для развития социологии в Польше. В 1960 году получил звание доктора наук.

Бауман принадлежит к поколению, которому после войны предстояло восстановить славные традиции польской науки. Уже в 1959 году он опубликовал написанную за несколько лет до этого работу «Британский социализм. Источники, философия, политическая доктрина». В трудах Баумана с самого начала интеллектуальная добротность сочеталась с огромным талантом эссеиста и популяризатора, что особенно проявилось в таких произведениях, как «Социология на каждый день»или «Идеи, идеалы, идеологии». В них заметны заложенные в шестидесятые годы ростки оригинальных философских концепций, которые позднее расцвели в полную силу.

[Embed]

В марте 1968 года в карьере Баумана произошли резкие изменения: его, профессора социологии Варшавского университета и заведующего кафедрой общей социологии, власти ПНР по политическим соображениям уволили из вуза. Он покинул Польшу, оставшись в памяти поляков как автор многочисленных книг и учебников по социологии, а также как прекрасный наставник молодых социологов и первый главный редактор журнала «Социологические исследования». В эмиграции Бауман развил свои научные идеи и самые оригинальные их аспекты. В 1969-1971 году он преподавал в университетах Тель-Авива и Хайфы, в 1971 году уехал в Англию. Здесь он прочно связал свою жизнь с университетом в Лидсе. Баумана также часто приглашали в другие знаменитые университеты, такие как Беркли, Йельский университет, университеты в Канберре, Сент-Джонс и Копенгагене.

Бауман писал и на английском языке. Его книги выходят в Англии, США, во многих европейских странах. За работу «Актуальность Холокоста»он получил европейскую премию AMALFI в области социологии и общественных наук.

[Embed]

Интеллектуально взгляды Баумана ближе всего к неопрагматизму — течению, главным представителем которого считается Ричард Рорти. Он, в частности, симпатизирует провозглашаемому Рорти интерпретационному плюрализму. Это особенно важно для рассмотрения находящихся в центре внимания Баумана этических и моральных вопросов, а также для понимания его весьма оригинальной интерпретации Холокоста. В своей книге «Актуальность Холокоста»Бауман утверждает, что Холокост «возник в результате необычного стечения обстоятельств, по отдельности совершенно обычных и нормальных, причем ответственность за это стечение следует отнести на счет современного государства».

 В девяностые Бауман начал заниматься проблемами поздней современности, потребительства и технологии. В мире наиболее известна его концепция «текучей современности» (liquidmodernity): она характеризуется фрагментарностью, неуверенностью индивидуума и эпизодичностью в глобализованном капиталистическом обществе, которое меняется под влиянием технологии. Эта «текучая современность» представляет собой не столько противоположность современности, сколько ее своеобразное, хаотическое продолжение: это современность, которая смирилась с крахом собственного проекта. Это понятие Бауман впервые использовал в книге «Текучая современность» 2000 года (русское издание  вышло в 2008 году). Концепцию ликвидности Бауман развил в своих следующих книгах, посвященных отдельным проектам современности: «Текучая любовь: о хрупкости человеческих уз»в 2003 г., «Текучая жизнь» (2005), «Текучий страх» (2006), «Текучие времена: жизнь в эпоху неопределенности» (2006) и «Текучее зло» (совместно с литовским философом Леонидасом Донскисом). В последние годы занимался кризисом демократии, борьбой с терроризмом и проблемами беженцев (монография «Незнакомцы у нас за порогом» 2016 года). 

Источник: www.polska2000.pl, Общество Виллы Дециуша

Аватар пользователя Culture.pl
2017/08/31
FacebookTwitterRedditShare
Dodaj do POŻEGNANIA: 
Viewing all 512 articles
Browse latest View live