1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, и первый страшный удар приняла на себя Польша. Сентябрьская катастрофа и последующая за ней оккупация трагическим эхом отозвалась в стихах лучших польских поэтов той эпохи. В годы войны судьбы стихов причудливым образом отражали непредсказумые, а то и вовсе исковерканные судьбы их авторов. Об одной удивительной и незаслуженно забытой истории, обещавшей стать важным и неординарным событием в хронике польско-российских литературных связей, рассказывает Игорь Белов.

Идея издать на русском языке сборник польской военной поэзии появилась у Юзефа Чапскогои Алексея Толстого в 1942 году в Ташкенте. Идея, надо сказать, исключительно смелая и даже слегка безумная — достаточно вспомнить, какими сложными были тогда польско-советские отношения. Вторжение СССР в Польшу 17 сентября 1939 года, катынское преступление, постоянные разногласия между советским руководством и польским правительством в изгнании, не говоря уже о пристальном внимании НКВД к любым контактам между польскими и русскими писателями... И все же книга была составлена и переведена. Эта небольшая антология, включающая 34 стихотворения ведущих польских поэтов 40-х годов прошлого века (Казимежа Вежинского, Марии Павликовской-Ясножевской, Владислава Броневского, Антония Слонимского, Станислава Балинского и др.) в переводах Марка Живова, Анны Ахматовой, Николая Ушакова, Абрама Эфроса и прочих русских поэтов-переводчиков, находившихся тогда в эвакуации, так и не была напечатана и десятки лет пролежала в архиве. Копией машинописи этого сборника любезно поделилась со мной в Варшаве редакция журнала «Новая Польша».

Встреча в Ташкенте

Польский писатель и художник Юзеф Чапский оказался в Ташкенте весной 1942 года. Во время сентябрьской кампании 1939 года попал в советский плен, содержался в лагерях под Старобельском и Грязовцом, чудом избежав расстрела в Катыни. Освободившись в 1941 году, Чапский вступил в формировавшуюся тогда на территории СССР польскую армию. После долгих безуспешных попыток узнать правду о судьбах польских офицеров, погибших в Катыни, Чапский в 1942 году становится пресс-секретарем штаба армии генерала Андерса под Ташкентом, возглавив отдел пропаганды и просвещения.

Штаб армии Андерса располагался в городе Янгиюль, и именно там Юзеф Чапский и познакомился с писателем Алексеем Толстым, жившим в эвакуации в Ташкенте. У обоих возникла идея издать сборник современной польской поэзии в русских переводах, а для того, чтобы вдохновить на участие в его подготовке других русских литераторов, Толстой в начале мая 1942 года организовал в своем ташкентском доме встречу Юзефа Чапского с русскими эвакуированными поэтами — Анной Ахматовой, Владимиром Луговским, Александром Кочетковым (автором культовой «Баллады о прокуренном вагоне»), Львом Пеньковским, Абрамом Эфросом и другими. Присутствовал на встрече и Александр Тихонов, главный редактор издательства «Советский писатель», в котором планировалось выпустить сборник.

Чапский вспоминал:

«К десяти часам вечера в большой гостиной мы собрались вокруг стола с вином и великолепным кишмишем, а также другими сластями. Жара спала. Было свежо и прохладно».

Собравшиеся условились, что в книгу войдут стихи, доставленные из оккупированной Польши, стихи, написанные в образованной в Советском Союзе польской армии, а также стихи польских поэтов, живущих в эмиграции, преимущественно в Лондоне.

На этом вечере Чапский как раз читал стихи польских поэтов-эмигрантов. По его словам, они произвели сильнейшее впечатление на собравшихся, в особенности на Анну Ахматову.

«Я впервые встретился с такой восприимчивостью слушателей, впервые ощутил такой живой, подлинный трепет именно в тот вечер среди горсточки русской интеллигенции. (...) До сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу “Варшавской колядки” (Станислава Балинского — И. Б.)», — вспоминал впоследствии Чапский; а плакала Ахматова, судя по свидетельствам современников, редко.

Существует легенда, что встреча с Чапским этой ташкентской весенней ночью позднее вдохновила Ахматову на создание загадочного стихотворения «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...», однако до сих пор неизвестно, был ли адресатом стихотворения Чапский или же ее друг, ташкентский композитор Алексей Козловский.

«Декадентский патриотизм»

Участники встречи в салоне Толстого довольно быстро перевели сборник — уже осенью 1942 года он был готов к печати. Однако издание книги не состоялось.

Формальным поводом такого решения издательства стали не слишком положительные отзывы двух рецензентов. Так, критик Евгения Книпович дала книге резко отрицательную оценку, написав, что «идейно-политическое настроение сборника скорее правительственное, чем народное, что патриотизм его — ограниченный, что звучание многих стихов не чуждо декаданса». Стихи Станислава Балинского были названы «эпигонскими и эстетскими», лирика Марии Павликовской-Ясножевской — «дамским лепетом по поводу больших и трагических событий». Что ж, отзыв вполне характерный для официальной литературной критики сталинской эпохи; рецензент при этом даже не скрывала, что о современной польской поэзии не знает практически ничего. Был у Книпович и ряд претензий к качеству переводов, высказать которые ей не помешало незнание польского языка.

Второй рецензент, поэт-переводчик и секретарь Союза писателей Петр Скосырев, был менее категоричен, отметив, что сборник «целен в своем политико-поэтическом устремлении, в своей тематической направленности. Это плач о раздавленной Польше. Это молитва о ее спасении. (...) Настроения широких кругов интеллигенции Польши в нем (сборнике — И.Б.) нашли весьма убедительное выражение». Посетовав, что гнев и горечь авторов сборника носит в основном пассивный характер, и только «в отдельных строчках закипает решимость бороться с бедой», отметив неравноценность представленных в сборнике переводов, Скосырев тем не менее подчеркнул, что «сборник бесспорно может быть интересен как документ. (...) Но следует переформировать его. Надо кое-что выкинуть, кое-что выправить».

Впрочем, ни редактировать и «переформировывать» сборник, ни издавать его никто не стал. К осени 1942 года армия Андерса покинула территорию Советского Союза, оказавшись в Иране, чтобы затем сражаться на стороне союзников. Отношения между СССР и польским правительством в Лондоне сделались напряженными (особенно после открывшейся правды о катынском преступлении), так что политической необходимости в издании книги на тот момент уже не было. А машинопись сборника долгие десятилетия пролежала в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

Солдаты, подпольщики, изгнанники

Судьбы польских поэтов, чьи стихи вошли в сборник, складывались очень по-разному. К примеру, Владислав Броневский (1897–1962), еще в довоенной Польше ставший признанным поэтом, в момент подготовки сборника находился в рядах армии Андерса, а до этого успел посидеть в подвалах Лубянки, куда попал после ареста в советском Львове в 1940 году. Освободившись и узнав страшную правду о катынском расстреле, Броневский уже в армии Андерса напишет несколько откровенно антисоветских стихотворений, которые будут запрещены в послевоенной Польше вплоть до падения коммунистического режима. В сборнике, кроме прочего, есть его знаменитое стихотворение «Bagnet na broń» (в переводе Марка Живова — «Примкнуть штыки»), написанное еще до войны, в апреле 1939 года — Броневский, обладавший сверхмощным чутьем, предвидел сентябрьскую катастрофу и призывал поляков быть готовыми к сопротивлению:

Обидам счет не подвели мы,
не сгладить их руке чужой,
так отдадим стране любимой
и кровь, и вздох последний свой.
(перевод  Марка Живова)

А о первых днях войны и героической обороне Вестерплатте написаны стихи Чеслава Добека (1910–1973), переведенные Александром Кочетковым:

Чужое имя — польский край,
Родная кровь вплывает в море.
Громов и пламени игра —
То честь поет в суровом хоре.
Хотя б гремели сотни лет
Грома всех пушек, всех орудий —
Богатыря кровавый след
Вовек в ту землю втиснут будет!

Был в сборнике и небольшой раздел «Польская подпольная поэзия»— стихи, присланные из оккупированной Польши, полные горького отчаяния, робкой надежды и какого-то инфернального ужаса. Авторство некоторых из них так и осталось неустановленным.

Польская эмигрантская лира была представлена крупнейшими поэтами той эпохи — Антонием Слонимским, Казимежем Вежинским, Станиславом Балинским, Яном Лехонем. Антоний Слонимский (1895–1976) в первые месяцы войны жил в Париже, а после оккупации Франции оказался в Лондоне, где сотрудничал с газетами «Сражающаяся Польша» и «Польские ведомости». В сборник вошли его стихотворения «Варшавская весна», «Проклятье», «Тревога», настроение которых колебалось от смертельной ярости до сентиментальности и нежности. О судьбе польских изгнанников Слонимский написал в очень проникновенном стихотворении «Всё», переведенном Марком Живовым:

В Анкаре ли, в Даккаре,
В Глазго, в Мадагаскаре,
В странах дальних, чужих, незнакомых,
Где б нам якорь не бросить,
Штормы гонят, уносят
Нас все дальше и дальше от дома.

Интересно, что переводчик позволил себе здесь некоторые вольности. В оригинале у Слонимского упомянуты еще и Тулуза, Лиссабон, Венгрия и Шотландия. В переводе их нет (роль Шотландии, впрочем, с успехом играет город Глазго), зато появился экзотический Мадагаскар, явно притянутый переводчиком для рифмы. Конечно, во время войны поляки туда не добирались — но удивительным образом упоминание Мадагаскара «срифмовалось» с довоенными колониальными устремлениями Второй Речи Посполитой. В 30-е годы прошлого века Мадагаскар чуть было не стал польской колонией — во всяком случае, переговоры с Францией на эту тему имели место. Вряд ли переводчик об этом знал (а может быть и знал — кто теперь сможет ответить?), и это лишний раз доказывает, что никогда нельзя предвидеть наверняка, насколько причудливо «слово наше отзовется».

Далее Слонимский пишет:

Но за что мы воюем
И о чем мы тоскуем?
И скорбим о какой мы утрате?
Не за славы мерцанье
Пьем мы горечь скитанья
И не ищем добычи богатой.

В оригинале нет эффектного образа «пьем мы горечь скитанья», там сказано гораздо сдержаннее — «всё наше бродяжничество» («сałe nasze tułactwo»), однако метафора очень убедительно передает отчаянное странничество героев стихотворения. Особую же красоту этому стихотворению придает его финал:

Посмотреть в день дождливый
На размокшие ивы,
Что печально стоят у дороги.
Погулять возле дома
По тропинкам знакомым —
Это всё, а как будто немного.

Вместо переводческих «размокших ив» у Слонимского — «kasztany, co mokną» («мокнущие каштаны»). Однако замена каштанов на ивы в данном случае только украсило перевод, поскольку для русского уха ивы, как правило, всегда «плакучие», что усиливает элегическое настроение текста и отлично попадает в унисон с образом дождя. Безусловно, советским рецензентам книги, практически оглохшим от барабанного боя в официальной советской поэзии, такая лирическая интонация в патриотическом стихотворении была совершенно чужда.

Молитва на марше

Казимежа Вежинского (1894–1969) называли «бардом сражающейся Польши». После начала войны Вежинский вместе с редакцией «Газеты польской», где он тогда работал, был эвакуирован во Львов, а затем через Францию, Португалию и Бразилию попал в США. Во время войны он писал очень много, издал книги «Роза ветров», «Земля-волчица», «Кресты и мечи». Милошписал о Вежинском: «Его поэзия военных лет еще сильней свидетельствует о возвращении к патриотическим традициям романтиков».

Характерно, что многие из стихотворений Вежинского, включенные Чапским в сборник, были своего рода молитвами. В годы войны Польша находилась в такой отчаянной ситуации, что казалось — все другие средства, кроме молитвы, исчерпаны. Вот и лирический герой Вежинского в стихотворении «Внемли, всемогущий» («Zstąp, duchu mocy») пытается изо всех сил «достучаться до небес»:

Посмотри — это мы
Под скрежещущий гул самолетов
Посыпаем разверстые раны золою своих городов,
Застываем недвижно у дисков своих пулеметов
И над миром гремим литанией бессонных трудов.
(перевод Светланы Сомовой)

А в стихотворении «Молитва за умерших в Варшаве»поэт призывает Создателя оказать последнюю милость жителям польской столицы, погибшим в первые дни войны и во время оккупации:

Да вознаградит их твое милосердье!
Даруй им, боже, великое благо:
С самыми близкими облегчи им разлуку.
Ведь матери — сквозь агонии муку —
Шептали, предсмертной давясь икотой:
«Окенце, Прага,
Мокотув»

Ложные друзья переводчика

Как и в любой антологии, в сборнике есть очень удачные (а порой и просто гениальные) переводы, но есть и ошибки, творческие ляпы, вплоть до откровенных переводческих провалов.

Конечно, легко рассуждать об этом сегодня, листая пожелтевшие страницы забытой всеми машинописи. Но надо признать, что русские поэты-переводчики, находившиеся в эвакуации в Ташкенте, оказались перед крайне сложной задачей: они имели довольно слабое представление о польском культурно-историческом контексте, о польской ментальности, да и языка, по большому счету, не знали. К примеру, то, что многие стихотворения в сборнике носили религиозный характер, объяснялось еще и особой ролью католицизма в польском мировоззрении. А советская интеллигенция к 40-м годам прошлого века уже полностью утратила какое-либо понимание евангельского, библейского контекста. Петр Вайль справедливо писал, что современники Бориса Пастернака, натыкаясь на его строчку «Ты значил всё в моей судьбе...» просто не понимали, кто этот «Ты», о котором шла речь в стихотворениях из «Доктора Живаго».

Что ж, слабое понимание контекста и языка иногда и впрямь может сыграть с переводчиком дурную шутку. Так произошло с переводом стихотворения Станислава Балинского«Отчизна Шопена», выполненного Николаем Ашукиным. Перечисляя испытания, выпадающие на долю польских патриотов, Балинский пишет о том, что ради своей родины его герои переносят множество несчастий, «смертельный холод изгнания на монгольских морозах», и фактически оказываются в аду, обрушиваясь в бездну унижений в немецких концлагерях. В переводе же это выглядит так:

За нее переносят, как прежде, под небом суровым,
На монгольских морозах томительный холод изгнанья,
Подневольно, под окрики, адом измучены новым,
Вместе с войском немецким свершают они злодеянья.

В оригинале в последних двух строчках строфы речь идет о поляках, ставших узниками концлагерей, а в переводе — о коллаборационистах. Разница гигантская, обернувшаяся для перевода катастрофой. Словно почуяв неладное, переводчик сделал еще один, запасной вариант этих двух строчек, что, к сожалению, никак не исправило ситуации:

И бессильные — сжав кулаки, в испытании новом,
Терпят подлость в немецких отрядах, скрывая рыданья.

Здесь Ашукина подвели так называемые «ложные друзья переводчика» — он неправильно понял смысл слов obóz (здесь это не 'стан', как в случае с устойчивым русским выражением 'стан врага', а 'лагерь', применительно к даному стихотворению — 'концентрационный') и upodlenie (по-польски это 'унижение', но русскому уху чудится, что лирический герой просто становится 'подлым').

Анна Ахматова и польский характер

Самое же выигрышное и сильное впечатление в сборнике производит выполненный Анной Ахматовой перевод «Варшавской колядки 1939 года»Станислава Балинского. И не только потому, что Ахматова — великий поэт и замечательный переводчик (к слову, это стихотворение Балинского стало первым переведенным ей произведением). Дело в том, что Ахматова лучше других уловила состояние польского национального духа времен войны — возможно, в силу тех тяжелейших испытаний, через которые ей пришлось пройти. Как верно заметил Иосиф Бродский, «другой язык, будь он трижды славянский, это прежде всего другая психология». Передача особого польского психологического состояния, в частности, польского катастрофизма, удалась Ахматовой еще и потому, что это состояние, увы, было ей отлично знакомо. Ахматова, как мало кто из русских поэтов, умела находить достоинство в поражении. Это, если угодно, было поэтической стратегией автора, не боявшегося признаться: «Вместе с вами я в ногах валялась / у кровавой куклы палача».

Вот почему «Варшавская колядка 1939 года»Станислава Балинского звучит в ее исполнении (а поэтический перевод во многом сродни исполнительскому искусству) абсолютно адекватно:

Не дай нам, Матерь, Христа рождения
Праздничный час.
И да не видят глаза Спасения,
Как мучат нас.

Пусть Бог родится, о, Пресвятая,
Средь звезд иных —
Не здесь, не в самом печальном крае
Из всех земных.

Здесь в нашем граде, что ты любила
От давних дней, —
Растут кресты лишь, растут могилы
В крови своей.

И под шрапнелью все наши дети,
С свинцом в груди.
Молись, Мария, за муки эти,
Не приходи.

А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест.

Хотелось бы верить, что когда-нибудь этот сборник все-таки увидит свет. Ведь это не только уникальный памятник эпохи, но еще и живое свидетельство того, что поэты и переводчики даже в условиях тяжелейших испытаний, выпадающих на долю этого мира «в его минуты роковые», остаются строителями мостов между людьми доброй воли.

Автор: Игорь Белов, сентябрь 2017.

24 Форум Видавців у Львові

Програма 24 ФорумуВидавців, який відбудеться у Львові 13-17 вересня,містить багато цікавих подій за участівідомихпольськихписьменників.

Серед них зокрема буде Катажина Квятковська-Москалевич, польська журналістка та письменниця, котра уже понаддесятьроків подорожує Росією, Білоруссю та Україною. Її удостоєно нагородою Amnesty International «Перо Надії», була номінована на премію Grand Pressі Нагороду імені Ришарда Капусцінськогоза книжку «Вбити дракона. Українські революції»(український переклад здійснив Андрій Бондар).

Презентація українського перекладу цієї книжки відбудеться 14 вересня о 19:00 у Львівському Академічному Театрі ім. Леся Курбасана вул. Курбаса, 3.

Рокові Конрада на Форумі присвячено дискусію «Джозеф Конрад. Походження та особистість»за участі Остапа Сливинськогота Андрія Любки. Дискусія відбуватиметься у Блакитній Залі Палацу Потоцьких 15 вересня о 13:00.

До Львова приїдуть популярні дитячі письменники Ґжеґож Касдепкета Йоанна Яґелло. Видавництвом обох авторів займається львівське видавництво «Урбіно».

Барбара Космовськапрезентуватимепереклад своєї книги про долю заробітчанки у Польщі —роман «Українка»вийшов у видавництві «Богдан».

15 вересня о 15.00 у Дзеркальній Залі Університету Франкапрофесор Ґданського Університету Марек Вільчинський читатиме лекцію «Єжи Стемповський і Україна».

Однією з найцікавіших подій обіцяє бути дискусія навколо книжки відомої польської україністки та переклачки Катажини Котинської «Львів. Перечитування міста», що вийшла у Видавництві Старого Левау перекладі Олени Галети.

У дискусії, що відбудеться 16 вересня о 13:00 в Театрі Курбаса, візьмуть участь Оля Гнатюк, Юрко Прохаськота Ярослав Грицак.

Видавництво «Дух і Літера»підготувало презентацію Вибраних праць Ольґерда Бочковськогов рамках видавничої серії журналу «Україна модерна»: «Україна. Європа, 1921–1939».

Презентація відбудеться за участі Олі Гнатюкі Ярослава Грицака 17 вересня о 10:00 у Блакитній Залі Палацу Потоцьких. 

У тематичному кластері «Історія»заплановано круглий стіл на тему польсько-української історії,який відбудеться 17 вересня о 13:00 в НауковійБібліотеціЛНУ імені Івана Франка.

Завжди бажаною гостею на Форумі є Ізабелла Хруслінська— польська журналістка, відома своїми статтями та книгами присвяченими Україні та українсько-польським стосункам. Цьогоріч, урамках Міжнародного Літературного Фестивалю, вона презентуватимекнигу«Господи, Ти відкриєш уcта мої... Йосиф Зісельс у розмовах з Ізою Хруслінською», в якійЙосифЗісельс розповідає про свій життєвий шлях, боротьбу за права людини в СРСР, українсько-єврейські взаємини, проблеми новітньої історії та сучасної політики. Книга вийшла у Видавництві «Дух і Літера». Розмову Ізабелли Хруслінської із Йосифом Зісельсом модеруватиме Володимир Єрмоленко. Зустріч відбудеться 15 вересня о 14:30 в Дзеркальній Залі Палацу Потоцьких.

Друга дискусія за участі польської публіцистки має назву «Нова Україна — Нова Європа. Українці, євреї, поляки: переформатування ідентичності». Розмова стосуватиметьсядвох книг: «Український палімпсест» — книги-розмови ІзабеллиХруслінської з ОксаноюЗабужко, та «Господи, Ти відкриєш уcта мої. ЙосифЗісельс у розмовах з ІзабеллоюХруслінською». 

17 вересня о 15:00 в Книгарні Є на просп. Свободи 7відомий поет та перекладач Остап Сливинськийпрезентуватиме свої переклади репортажів Ганни Кралль.

У рамках Львівського Міжнародного Літературного Фестивалю, 14 вересня о 14:00 в Театрі Курбаса відбудеться зустріч із Зємовітом Щереком, польським журналістом, письменником і перекладачем, котрий співпрацює з часописами «Polityka» і «Nowa Europa Wschodnia», цікавиться Україною та багато пише про Україну. На зустрічі обговорюватимуть найновішу книжку Щерека «Міжмор'я». У перекладі українською мовою вже вийшли «Прийде Мордор і нас з’їсть, або Таємна історія слов’ян» та «Сімка» (видавництво «Темпора»).

Чекаємо на Форумі також «львівську краків'янку» Жанну Слоньовську. Польська письменниця українського походження, журналістка йперекладачкаживе та працює у Кракові. У 2016 році Жанна Слоньовська стала лауреатом щорічної польської літературної Нагороди Конрада за найкращий літературний дебют 2015 року — роман «Дім з вітражем».

Разом Володимиром Бєгловим, Наталкою Сняданко, Олександром Фразе-Фразенком, Мар’яною Савкою, Дариною Попіль Жанна Слоньовська братиме участь в дискусії «Стиль життя Львів. Точка творення Львів», яка розпочнеться 16 вересняо12:00 у ГеокуполіПалацуМистецтв.

Докладніше про події Форуму дивіться у Програмі 24 Форуму Видавців.

Оптоны, лектоны, трионы...Быть может, эти слова вам незнакомы, однако большинство этих предметов вы используете каждый день. Станислав Лем, классик польской научной фантастики, предсказал их появление задолго до того, как они стали частью нашей повседневности. А еще творчество Лема оказало большое влияние на создателей легендарной серии мультфильмов и одной из самых популярных видеоигр.

Culture.pl рассказывает о самых невероятных предсказаниях Станислава Лема и приводит высказывания польского писателя на тему волнующих человечество вопросов, включая биотехнологии и трансгуманизм.

Планшеты и электронные книги

Станислав Лем был, наверное, первым научным фантастом, который предсказал конец бумажных книг. Это произошло еще в 1961 году в романе «Возвращение со звезд», за 40 лет до первых попыток создать электронные книги. Лем представлял их как небольшие кристаллики с памятью, которые можно было загрузить в устройство, представляющее собой нечто вроде современного планшета. Он называл его «оптоном». Сегодня мы называем его «Kindle».   

Все послеобеденное время я провел в книжном магазине. Книг не было. Их не печатали уже без малого полсотни лет. А я так истосковался по ним после микрофильмов, составлявших библиотеку на «Прометее»! Увы! Уже нельзя было рыскать по полкам, взвешивать в руке тома, ощущать их многообещающую тяжесть. Книжный магазин напоминал скорее лабораторию электроники. Книги — кристаллики с запечатленной в них информацией. Читали их с помощью оптона. Оптон напоминал настоящую книгу только с одной-единственной страницей между обложками. От каждого прикосновения на ней появлялась следующая страница текста.

(перевод Р.И. Нудельмана)

Аудиокниги

В том же произведении Лем предсказал популярность аудиокниг, которые он называл «лектонами»:

Но оптоны употреблялись редко, как сообщил мне продавец-робот. Люди предпочитали лектоны — те читали вслух, их можно было отрегулировать на любой тембр голоса, произвольный темп и модуляцию.

Продавцы-роботы, правда, пока еще не появились, но человечество к этому уже близко: по крайней мере, темп аудиокниг и подкастов уже можно регулировать.

Интернет

Уже в начале 50-х Лем предполагал, что для увеличения производительности мощных компьютеров следует объединить их в единую сеть. В своих «Диалогах» (1957) он называл это направление развития вполне реалистичным: постепенное накопление «информационных машин» и «банков памяти» привело бы к появлению «государственных, континентальных, а потом и межпланетных компьютерных сетей».  

Лем стал свидетелем того, как сбылись многие его предсказания. И это его удивляло. Известно высказывание, которое он произнес якобы сразу после того, как впервые воспользовался интернетом:

«Пока я не воспользовался интернетом, я не знал, что на свете есть столько идиотов».

Google

Примерно в то же время Лем предcказал будущее, в котором у всех людей будет быстрый доступ к гигантской виртуальной базе данных — «трионовой библиотеке». Трионы представляли собой крохотные кварцевые кристаллики, «структура которых может изменяться». Трионы работали как современные флешки, однако были соединены радиоволнами, формирующими гигантскую базу знаний. Вот как писатель изобразил этот процесс в романе «Магелланово облако» (1955):

В трионе можно закрепить не только световые изображения, вызывающие изменения в его кристаллической структуре, — страницы книг, фотографии, всякого рода карты, рисунки, чертежи и таблицы: в нем так же легко можно увековечить звуки, в том числе человеческий голос и музыку; существует способ записи запахов.

(перевод Л. Яковлевой)

Описание Лема достаточно точно. То, о чем он говорит, сегодня мы называем Google. Возможности записывать запахи мы, впрочем, все еще ждем.

Смартфоны

В этой же книге Лем описывает то, что напоминает раннюю версию смартфона: маленькие переносные устройства, имеющие постоянный доступ к трионовой библиотеке. Этот отрывок из «Магелланова облака»тоже звучит как рассказ о нашем времени:

Мы сегодня, пользуясь этой невидимой сетью, опоясывающей мир, совершенно не думаем о гигантских масштабах и четкости ее работы. Как часто каждый из нас в своем рабочем кабинете в Австралии, в обсерватории на Луне или в самолете доставал карманный приемник, вызывал Центральную трионовую библиотеку, заказывал нужное чему произведение и через секунду видел его на экране своего цветного, объемного телевизора.

(пер. Л. Яковлевой)

Это описание совершенно точно могло бы относиться к нашей жизни в 2017 году, когда многие авиалинии предлагают доступ к бесплатному Wi-Fi в самолете. Важно напомнить, что Лем писал эти строки во времена, когда среднестатистический компьютер был размером с гигантскую комнату. О создании же всемирной сети начали задумываться в конце 60-х, а к ее реализации перешли лишь в 80-е годы.  

3D-печать

В «Магеллановом облаке» Лем также упомянул интересную модель производства, которая напоминает нынешнюю технологию печати 3D. Любопытно, что и логика процесса, о которой говорит Лем, не устарела.  

Наконец, трион может содержать записи «конструкторских разработок» или «образцов  продукции». Автомат, соединенный с трионом по радио, изготовит нужное абоненту изделие и таким образом сможет удовлетворить самые затейливые прихоти фантазеров,пожелавших иметь мебель старинных образцов или оригинальные одеяния. (…)Если бы роль трионов свелась только к вытеснению изжившей себя древней формы накопления знаний, к тому, чтобы каждый желающий мог пользоваться всеми сокровищницами мировой культуры, наконец, к упрощению системы распределения потребительских благ, и тогда она была бы исключительно велика.

Что ж, 3D-принтеры в наше время уже доступны в некоторых магазинах. Что касается «образцов продукции», то сегодня ими являются файлы формата AMF (Additive Manufacturing File), в которых можно сохранить цвет и материалы объектов для печати в 3D.

The Sims

А как насчет связи Лема с компьютерными играми? Уилл Райт, разработчик The Sims, одной из самых успешных игр всех времен и народов, неоднократно говорил, что Лем был его главным идейным вдохновителем. Книгой, которая так повлияла на Райта, была «Кибериада»— серия рассказов о двух инженерах-роботах по имени Трурль и Клапауций.  

В одном из этих рассказов Трурль встречает на астероиде диктатора в изгнании и конструирует для него стеклянный ящик, внутри которого находится целая вселенная — искусственная цивилизация, которой можно управлять. Это государство в коробке и послужило вдохновением для Уилла Райта, создавшего игру, в которой каждый участник может создать свой собственный виртуальный мир.  

Конечно, Лем не был бы Лемом, если бы не затронул в своем рассказе проблемы этики, власти и игры судьбами других людей:

Вот докажи мне, что они нечувствуют ничего, немыслят, что они вообще несуществуют как создания, сознающие, что они замкнуты между двумя безднами небытия — той, что до рождения, и той, что после смерти, — докажи мне это, и я перестану к тебе приставать! Вот докажи мне, что ты только имитировалстрадание, но не создалего! (пер. А. Громовой)

«Футурама»

Лем, само собой, не предвидел появления «Футурамы», однако именно из его творчества черпал вдохновение создатель одного из лучших телевизионных мультисериалов начала ХХI века. Сценарист шоу Д.С. Коэн рассказывал:  

Моя мама обожала научную фантастику. Она и заразила меня любовью к этому жанру. Среди книг, которые я прочитал в детстве, были такие произведения Станислава Лема, как «Звездные дневники Ийона Тихого»и «Рассказы о пилоте Пирксе». Думаю, эти странные, сюрреалистичные и забавные рассказы оказали на меня большое влияние; особенно мне понравилась идея того, что роботы могут быть людьми. Так что Бендер, самый «очеловеченный» персонаж «Футурамы», в какой-то степени обязан этим Станиславу Лему.

Коэн рассказал, что особое влияние на «Футураму» оказал один рассказ:

Особенно мне запомнился рассказ… о планете, которую населяют одни роботы, и вдруг туда приземляются люди, и роботы-убийцы уже собираются уничтожить людей, но те притворяются роботами, чтобы спастись, и тут, конечно, — осторожно, спойлер! — выясняется, что все жители этой планеты на самом деле люди, которые прикидываются роботами, и они в отчаянии прячутся друг от друга. Вот эта история непосредственно отразилась в «Футураме». 

Рассказ, о котором говорит Коэн, — это, скорее всего, «Путешествие одиннадцатое»из «Звездных дневников Ийона Тихого», а соответствующий эпизод сериала называется «Страх планеты роботов» (The Fear of a Bot Planet, пятый эпизод первого сезона).  

Нейронная пыль…

В «Кибериаде»есть и другие инновационные, иногда достаточно странные идеи. Например, «умная пыль» — самоорганизующиеся микроскопические компьютеры, размеры которых не превышают крупицу песка, работающие как единая система. Идея умной пыли вполне отвечает последним достижениям нанотехнологии.   

...и электронный бард

Еще одна смелая и остроумная идея из «Кибериады» — это электронный бард, компьютерное устройство, которое умеет писать стихи. Судя по всему, великое изобретение робота-инженера Трурля частично материализовалось в виде экспериментальных программ для сочинения стихов, которыми сейчас кишит интернет. А чтобы увидеть настоящего электронного барда, придуманного по проекту Лема, обязательно посетите варшавский Центр науки «Коперник»: там вы увидите актеров-роботов, которые играют в спектаклях по рассказам Лема и других авторов.

Если же вы хотите изобрести робота-поэта самостоятельно, воспользуйтесь секретным рецептом Станислава Лема: удостоверьтесь, что вы «ослабили логические контуры и усилили эмоциональные», и не забудьте «усилить семантику и смастерить приставку воли». Вставьте «философский глушитель», «полную семантическую развертку» и «подключите генератор рифм», выбросьте «все логические контуры» и замените их на «ксебейные эгоцентризаторы со сцеплением типа “Нарцисс”». Как видите, все очень просто!

Виртуальная реальность

Учитывая, что технологии виртуальной реальности смотрят на нас буквально из каждого угла, можно предположить, что ВР нынче в тренде. Тем временем Станислав Лем убедительно изобразил виртуальную реальность (т.н. «фантоматику») еще в 1964 году, задолго то того как многие западные футурологи начали всерьез обсуждать эту идею.

В своей книге «Сумма технологии» польский фантаст описывает «фантоматический генератор», способный создавать альтернативную реальность, неотличимую от «оригинала».

Лем изображал эту технологию как многослойную: человек, покидающий виртуальную реальность, не обязательно должен вернуться обратно в «настоящую». Скорее, с ее помощью можно переключаться между различными системами, не будучи уверенным, находишься ты в «фантоматической реальности» или реальном мире. Само собой, это привело бы к размытию границ между правдой и вымыслом, и Лем видел в этом потенциальную угрозу:

(…) неотличимость фантоматического спектакля от действительности привела бы к непоправимым последствиям. Может быть совершено убийство, после которого убийца в оправдание станет утверждать, что он был глубоко убежден, будто все это лишь «фантоматический спектакль». Кроме того, многие люди до такой степени запутаются в неотличимых друг от друга подлинных и фиктивных жизненных ситуациях, в субъективно едином мире реальных вещей и призраков, что не смогут найти выхода из этого лабиринта.

Матрица, или Величайшая симуляция

В своем анализе фантоматики Лем приблизился к концепту идеальной симуляции, которая знакома нам по фильму «Матрица»или более недавнему сериалу «Мир Дикого Запада».

Мрачный образ величайшей симуляции Лем нарисовал в романе «Футурологический конгресс» (1971). Он связан с концептом «цереброматики», то есть непосредственного воздействия на мозг с помощью химических субстанций.  В 2013 году израильский режиссер Ари Фольман снял по роману фильм «Конгресс».  

Постправда

Лема занимал философский аспект стремительного развития технологий. Писатель приблизился к пониманию того, как циркулирует информация в современном нам мире. Сегодня может показаться, что писатель предвидел многие феномены современных СМИ, связанные с концептом постправды. В романе «ГласГоспода» (1968) Лем писал:

Запрещенные мысли могут обращаться втайне, но что прикажете делать,  если
начимый факт тонет в половодье фальсификатов, а  голос  истины  —  в оглушительном гаме и, хотя звучит он свободно, услышать его нельзя? Развитие информационной техники привело лишь к тому, что лучше всех слышен самый трескучий голос, пусть даже и самый лживый. (пер. А. Громовой)

Эзра Глинтер из LA Review of Books говорит:

Когда Лем писал эти строки, не было ни Facebook, ни всего этого потопа «фейковых» новостей, однако их появление его бы не удивило.

Трансгуманизм...

Если Лем мог предсказать мир постправды, то почему он не мог предвидеть появление трансгуманизма? Разумеется, писатель не использовал это слово, однако приблизился к этой идее в короткой пьесе «Существуете ли вы, мистер Джонс?» (1955). В произведении, которое легло в основу фильмаАнджея Вайды «Слоеный пирог», Лем рассуждал на тему (тогда только гипотетическую) правового статуса человека, чье тело и органы (включая мозг) в результате многочисленных операций практически полностью состоят из протезов. Финансировавшая лечение компания подает на него в суд, поскольку считает его своей собственностью. Пьеса затрагивает вопросы, которые становятся актуальными только сегодня, и исследует явления, получившие свое название лишь недавно: например, трансгуманизм или…

…и биотехнологии

Лем всегда отдавал себе отчет в том, что новые технологии имеют свои темные стороны. Уже в 60-е годы он считал, что завоевание технологиями человеческого тела — лишь дело времени.

В «Путешествии двадцать первом» из «Звездных дневников Ийона Тихого»главный герой приземляется на планете Дихтонии. Жители этой планеты настолько продвинулись в науке, что способны изменять свое тело любыми способами бесчисленное количество раз. Эрза Глинтер объясняет:

Сначала эта технология используется согласно предназначению: чтобы достичь идеала здоровья, гармонии, духовной и физической красоты. Однако вскоре женщины начинают злоупотреблять «кожной биобижутерией (уши сердечком, жемчуговые ногти)», появляются «сзадибородые юноши», которые «щеголяют наголовными гребешками, челюстями двойной зубатости и т.п.».  Некоторое время спустя жители Дихтонии полностью отказались от гуманоидной формы, что привело к попыткам реформ и стандартизации, а дальше — к репрессиям, бунту и социальному кризису. Из истории следует, что неограниченный выбор может стать тяжелым бременем.

Много лет спустя, в конце ХХ века, Лем, рассуждая об опасности, которую влечет за собой клонирование человеческих организмов (он считал это явление началом новой эпохи рабства), вспоминал о своих рассказах:

Мои написанные 40 лет назад сатирические рассказы, в которых кора головного мозга используется как украшение для обоев, начинают принимать форму ужасающей реальности.  

Ужасающая или нет,  наша реальность все равно нас завораживает — и провидческие способности Станислава Лема играют здесь не последнюю роль.

Автор: Миколай Глиньский, сентябрь 2017

Эти польские журналисты олицетворяют собой образец профессионального мастерства, мужества и преданности своему делу. Они первыми оказываются в горячих точках, порой идут на безумные авантюры, не боятся трудных тем и неудобных вопросов, но всегда открыты к судьбе отдельного маленького человека. 

Ханна Кралль

С 1951 по 1955 год Ханна Кралль изучала журналистику в своем родном городе в Варшавском университете. После того как она начала работать в редакции еженедельника «Polityka», журналистка объехала весь Советский Союз, где писала свои репортажи, которые вошли в ее первую книгу «К востоку от Арбата» (1972). В 1976 году издательство Odra выпустило ее самую известную книгу — репортаж о Мареке Эдельмане под названием «Опередить Господа Бога».

Кралль пишет о людях, которые хотят быть с ней и с которыми хочет быть она, часто имея в виду единственного читателя. Как она говорит, они доверяют ей истории своей жизни, надеясь, что она поймет. В то же время писательница признает, что иногда судьбы этих людей оказываются выше ее понимания. В свои тексты она часто включает эпизоды из своей собственной жизни, которые описываются в третьем лице. Ее индивидуальный стиль и трепетное отношение к героям принесли ей славу величайшего мастера польской журналистики.

Яцек Хуго-Бадер

Яцек Хуго-Бадер стал репортером популярной польской ежедневной газеты «Wyborcza» в 1990 году. Лишившись своей предыдущей работы во время военного положения, он проходил собеседование на должность журналиста, где его попросили описать, что он видит в комнате. В результате ему предложили работу на следующий же день. С тех пор он стал одним из самых уважаемых польских репортеров, освещающих события в странах бывшего СССР. В путешествиях на велосипеде по Средней Азии, пустыне Гоби, Китаю и Тибету он провел в общей сложности четыре года.

Он был готов идти на самые невероятные авантюры — например, отправился, не зная русского языка, на Урал, чтобы взять интервью у изобретателя автомата Калашникова или чтобы поговорить с ветеранами афганской войны для своей книги «В райской долине среди сорняков». Его книги прекрасно читаются во многом благодаря легкому перу. Творчество Хуго-Бадера убедительно показывает, что для создания действительно хорошего репортажа необходимы преданность делу и искренний интерес.

Войцех Тохман

Войцех Тохман дебютировал как журналист в 1987 году репортажем о школьной раздевалке. Два года спустя опубликовал свою первую статью в газете «Wyborcza» под руководством Ханны Кралль. Теперь он первым рассказывает о событиях из самых конфликтных регионов мира. Его книги, повествующие о людях в критических ситуациях, были переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, шведский, финский, русский и боснийский языки. Величайшим достижением Тохмана стала книга «Ты будто камни грызла»— она рассказывает о том периоде на Балканах, когда обе стороны уже сложили оружие, но воспоминания о кровавой бойне были все еще живы и раны еще не затянулись.

Тохман далек от того, чтобы называть свою профессию миссией. Наоборот, такие громкие слова его смущают. Для него роль журналиста состоит не в том, чтобы быть мудрым человеком, а в том, чтобы интересоваться миром и задавать вопросы. Вероятно, такой подход объясняется влиянием его наставницы, Ханны Кралль. Он чувствует ответственность за тех, о ком он пишет, за их чувства. Его внимание к своим героям, отношение к ним как к людям, а не как к тем, кого он цитирует, позволяет ему писать точно и проникновенно.

Войцех Ягельский

Открыв для себя произведения Эрнеста Хемингуэя во время учебы в школе, Войцех Ягельский обнаружил у себя страсть к писательству. Он специализировался на африканских исследованиях и после путешествия на континент понял, что Африка — это гораздо больше, чем эпидемия СПИДа и массовые убийства. В 1991 году Ягельский начал работать в иностранном отделе газеты «Wyborcza». Когда польский эмигрант Януш Валюш убил Криса Хани, лидера коммунистической оппозиции Южной Африки и наиболее вероятного преемника Нельсона Манделы, газета отправила Ягельского провести расследование. С тех пор он написал много книг о странах Азии и Африки.

Ягельский называет себя «вымирающим видом, мамонтом». Он утверждает, что это в прошлом журналистам была необходима компетентность. А сегодня, когда статьи стали намного короче, слишком глубокое владение предметом может даже мешать. Узкая специализация также может стать помехой. Однако такие журналисты, как он, пишут тщательно подготовленные, глубокие тексты, и его способ работы над узко специализированным материалом служит иллюстрацией того, как польская журналистика движется по пути поиска истины.

Малгожата Шейнерт

Малгожата Шейнерт окончила факультет журналистики Варшавского университета в 1958 году. Она была начальником отдела репортажей в еженедельнике «Literatura». После 13 декабря 1981 года, когда было введено военное положение, она присоединилась к бойкоту официальной прессы. Работала в оппозиционных газетах и писала статьи для Института психонервологии в Варшаве. В 1984 году вместе с Томашем Залевским выпустила книгу «Щецин: Декабрь, Август, Декабрь»о взбунтовавшемся Поморье. Она была одним из основателей газеты «Wyborcza» и возглавляла отдел репортажей на протяжении почти 15 лет.

Внимание Штейнерт к первым строкам репортажа показывает насколько тщательно она относится к деталям. Она считает, что первое предложение текста имеет огромное значение — если оно удачно, то все остальное приложится. Необычайно важным для Шейнерт всегда был ритм. Вот почему ее повествование сродни книжному и деление его на главы спланировано заранее. Ее проза экономна и сдержанна, каждое предложение тщательно выверено и находится на своем месте.

Тереса Тораньская

Тереза Тораньская родилась в 1944 году в Волковыске и изучала право в Варшавском университете. В 1970-е годы работала в редакции еженедельника «Kultura». Впоследствии публиковала статьи в международной прессе («Granta», «L'Osservatore Romano», нью-йоркском польскоязычном издании «Nowy Dziennik»). В 2000–2011 годы Тораньская работала в репортажном приложении газеты «Wyborcza» — «Duży format». Ее самая важная книга «Они» (1985) — сборник интервью с коммунистическими чиновниками об их роли в создании Польской Народной Республики. Книга вошла в программу обязательного чтения во многих университетах мира.

Тораньская была перфекционисткой, которая тщательно готовилась к каждому интервью и потом долго его шлифовала. Она всегда очень переживала из-за непорядочности людей, относящихся к профессии журналиста небрежно. Она также считала, что журналисты не должны избегать сложных вопросов, потому что именно так в своих репортажах они могут вновь и вновь погружаться вглубь темы в поисках универсальной истины.

Рышард Капущинский

Капущинский родился в Пинске (ныне Беларусь) и, как и большинство журналистов, начинал свою репортерскую деятельность с очерков в местной прессе. Взлет его карьеры произошел после серии репортажей о нескольких десятках войн, переворотов и революций в Америке, Азии и особенно в Африке, где он стал свидетелем освобождения от колониализма. Работа за рубежом принесла ему славу одного из самых плодовитых польских писателей-документалистов. После того как он зарекомендовал себя в качестве репортера мирового класса, в 1970-е годы большую часть времени Капущинский посвятил написанию книг, которые по стилю были ближе к романам. Его самый известный труд — как раз такой роман-репортаж «Император»об упадке режима Хайле Селассие в Эфиопии.

Находясь в небезопасных для жизни странах, Капущинский тем не менее совершенно не испытывал страха. Напротив — он восхищался этими местами, не боялсяя малярии, гражданской войны и лицом к лицу встречался с безжалостными диктаторами, чтобы добраться до сути их истории. В его подробных и глубоких рассказах о глобальных кризисах и событиях мы видим скрупулезную работу, детальное исследование многовековых конфликтов с целью найти истинную причину гражданской и политической борьбы. Его тексты одновременно достоверны, содержательны и трогательны.

«Визвольна місія Червоної армії у вересні 1939 року», «нове щасливе життя, принесене єдинокровними братами зі сходу», «золотий вересень» — так совєтську агресію подавала пропаганда. Насправді галичани зіткнулися із зовсім іншою, вельми драматичною, а то й трагічною дійсністю.

Після «лагідної» українізації (зі змінами польських вивісок на українські, відкриттям українських шкіл тощо) розпочалося нищення основ, на яких досі спиралося суспільне життя, насаджування пролетарської свідомості, диктат страху, репресії. Минуло понад п’ятдесят іроків, коли історики отримали змогу публікувати дослідження про наслідки більшовицької окупації західноукраїнських земель у 1939 році, зокрема про карально-репресивну систему та масові жертви депортацій, розстрілів, звірячих катувань...

Народна оцінка так званого «золотого вересня»виявилася значно оперативнішою, бо з’являлася за гарячими слідами подій та жваво поширювалася серед місцевого люду як чутки-оповідки та анекдоти. Висміюванню підлягали передусім різні побутові моменти, які засвідчували суперечність між виголошуваними гаслами про культурне місіонерство «визволителів»та їхньою справжньою суттю. Уже в перші дні свого приходу «совєти» (так стали називати новоприбулих незалежно від їхньої національної чи партійної приналежності) позаймали найкращі помешкання центру Львова, господарів яких нерідко брутально виганяли, вивозили на Сибір. Необізнаність із місцевими порядками, модою, разюча відмінність у зовнішньому вигляді та пролетарська поведінка совєтів миттєво стали темами для дотепних коментарів.

«Єдна пані повідала»: походження та джерела польсько-українського фольклору про «визволителів»

У побуті, де місцеві мешканці сусідували із совєтами, часто-густо виникали анекдотичні ситуації. Ще Сергій Єфремов, записуючи політичні анекдоти на теренах Великої України (1919-1929), у своєму «Щоденнику»зауважував:

Дійсність постачає анекдоти, яких не видумаєш.

Галичани охоче словесно обігрували теми невігластва, безпорадності, тупості радянських офіцерів, їхніх жінок, чиновників, агітаторів та інших представників нової системи. Набув високої активності своєрідний стиль спілкування — так зване «ЄПП» («єдна пані повідала»), варіант«ПП» («пошта пантофльова») — переповідання «на кухні» (серед «своїх») новин-чуток із вулиці. Доволі багато творів про совєтів мають зневажливо різкі, гострі чи масні форми зображення. Є думка, що вони належать плоду фантазії найбільше скривджених у 1939 році міщан — переважно поляків. А популярність цих творів також серед українців упродовж багатьох наступних десятиліть — наслідок подальших кривд тоталітарного режиму.

 Цікаво розглянути українсько-польську творчу співдію першої хвилі львівського фольклору про «визволителів». Приклади походять із мемуаристики (Мілена Рудницька «Західня Україна   під   большевиками», Остап Тарнавський «Літературний Львів: 1939-1944  рр.», Лариса Крушельницька «Рубали ліс… (спогади галичанки)», Роман Волчук «Спомини з передвоєнного Львова та воєнного Відня»та інших). Основний джерельний матеріал почерпнуто з уст львів’ян переважно старшого віку вже у 2000-х роках.

Місцеві українці, попри історично зумовлене політичне протистояння з поляками, співмешкали з ними в єдиному публічному просторі, поділяли спільні культурні цінності, зокрема манери спілкування, поведінки, форми міського дозвілля тощо. До 1939 року в Галичині серед представників різних національностей заохочувалося, наприклад, вивчення багатьох мов, що вважалося показником рівня освіченості. Із приходом «визволителів»та нищенням усталених підвалин багатокультурності Львова місцеві українці та поляки опинилися в опозиції до нової влади. В описах побачених совєтів очевидці підкреслюють те, що їх найбільше вразило: нужденний, збідований вигляд, брудний і смердючий одяг солдат, непривабливий вигляд офіцерських жінок. Це породило сталі вирази: «Прийшла біда чорна»;«Голі, босі і обдерті»;«Жебрацька нужда», «Паршива, в куфайці вушивій»,«Батько Сталін, давай мила, бо вже воші мають крила…»тощо.

Як згадує Лариса Крушельницька, «висміювалося все, до чого лише можна було причепитися». Із перших днів героїнями усної сатири стали офіцерські жінки, а темою кепкувань — їхня разюча «інакшість»та невідповідність місцевим культурним стандартам.

Образ совєтки: зневажливі історійки про «шляфроки», «ноцники»та «беретки»

Найбільший фольклорний резонанс отримав сюжет про те, що жінки «визволителів»одягали до театру шовкові нічні сорочки або пеньюари, так звані шляфроки, із гардеробів захоплених помешкань львів’ян, вважаючи це вишукане домашнє вбрання вечірніми сукнями. Цей сюжет побутує у різних формах подачі: від лаконічних і неконкретних констатацій (напр., «А до театру офіцерські жінки ходили в нічних сорочках. Було такє!»; «Популярним був анекдот про коронкові [мереживні] нічні сорочки, що їх, придбавши у місцевих людей, радянські жінки одягали до театру»)до розлогих оповідань.

Ось один зразок:

Інтелігенція радянська, так звана, всі вони були теж бідні. Приїжджали вони з жінками. Багато «панів», як вони називали, повтікали за кордон — вони позаймали їх квартири. Ну, там був всякий одяг, і ті шляфроки (шовкові нічні такі, дуже гарні). Вони не знали, ті жінки, до чого то вживається, то вбирали ті шляфроки до театру, були випадки. Отакий то був їхній рівень (Батіг).

Трапляється й мотив про застереження самої оповідачки-очевидиці не вдягати того шляфрока на вихід,

бо то є такий халат підвечірковий, в якому пані могла хіба що вийти десь на подвір’я, в сад після вечері.

На це зухвала совєтка тільки відповіла: «Што ти панімаєш!» —  а потім повернулася у сльозах з наріканнями:

Мєня осмєялі, што я в халатє прішла.

Респондентка з деяким співчуттям підсумовує:

Вбраласі в лякєркі на високі вопцаси і в той шляфрок, розумієте. Бо вона не знала. (Чорнобиль)

 Переважно цей сюжет оповідачі подають як добре відомий факт: про це мовить типовий зачин«То вже відоме, відносно тих шляфроків»(вар. «сорочок-комбінацій»), натомість кінцівка майже завжди делікатно натякає на культурну відсталість «визволителів»:

Така-то культура була тих, що нас визволили.

Описаний казус був характерним не лише для Львова, а й для інших визволених міст Західної України, Білорусі, Прибалтики, а також Одеси, Петербурга (у двох останніх пеньюари, яківбиралиофіцерські жінки, походили з німецьких трофеїв після завершення Другої світової війни). Типовість ситуації іронічно відображена на одному із Інтернет-ресурсів із заголовком: «О русской традиции ходить в театр в ночной сорочке», де автори насмішкувато пояснюють:

Это давняя традиция русских женщин, особенно женсоветских офицеров: по ошибке надевать вместо вечерних платьев награбленные их мужьями ночные сорочки и отправляться в них в театр или оперу.

Історійка про шовкові нічні сорочки («шляфроки») переважно побутує у львівському фольклорі поруч із сюжетом про недоречне використання нічних горщиків («ноцників»). Траплялось, що ці порцелянові вироби нові мешканкипомилково вважали посудом, наприклад, ходили з ними, до великого свого сорому, на базар по молоко. Підозрюємо, що раніше розповіді про ці курйози мали гостріший характер висміювання, та вже у записах 2000-х років вони переважно супроводжуються співчутливими коментарями щодо культурної обмеженості «визволителів». Наприклад:

То така біднота приїхала в 39-му році! Перепрошую, з ноцниками вони по молоко ходили. Знаєте, горшочок біленький був, порцеляновий, кришечкою закритий. А воно, бідне, не знало… (Чорнобиль)

Вони не мали поняття! То ж була темна маса. І то нема що дивуватися, бо їх так затиснули. Казали, що ліпше, ніж в Росії, нігде нема. Вони нічо'не виділи! А як приїхали тут, то була для них Америка. (Копач)

У 1950-і роки для новоселів Львова — вихідців із сіл — такі оповіді видавалися швидше вигадками, ніж правдою:

Таке чув, що жінка прокурора, то принесла такий порцеляновий горшок (ноцник). Не знаю, чи то, може, люди брехали. Шо купила си, наклала туда смальцю. (Бурштинський)

Зовнішній вигляд совєта і совєтки, як згадує очевидець, «радикально відрізнявся від наших людей: коли вони ішли здалека, то зразу було впізнати, совєт пішов або совєтка»;«сірі люди, бо сірий колір домінував у їхньому осінньому та зимовому вбранні» (Крушельницька); «Всі були вдягнені в таких плащах з високими комнірами і беретках» (Батіг).

У фольклорі закарбувався образ совєтки, вбраної в червону беретку, кльошну спідницю та ґумові чобітки: «Спідниця в кльош, на ногах ґальош¸ на голові беретка, впізнати, що йде совєтка» (Чорнобиль); «В червоній беретці, з кроліка жакетці, сукєнка бальова, до низу кльошова, зелені панчошкі, на ноґах кальошкі, штири метри сракі. Повідь, хто то такі» (Олійовська).

Останню сороміцьку грубість оповідачка подала з вибачливим поясненням:«Такє глупство, то поляки так про совєток». Ця грубість, очевидно, була спровокована тим, що совєтки мали досить непривабливу і помітну для стороннього ока нижню білизну: 

Їхні труси, по-нашому майтки називалися, були з грубого байкового матеріалу, голубого або фіолетового кольору. І вони були такі довжиною до колін. (Батіг)

Дошкульна сатира зачепила совєток і через їхні однотипні беретки:

Чому совєткі носять беретки тільки червоного кольору? — Бо воші теж хочуть мати свій червоний куток.(Патик)

Передусім, цей анекдот-загадка нагадує про «прибулу»разом із «визволителями»проблему вошивості, а також про набридливу більшовицьку пропаганду. «Червоний куток», нагадаємо — це місце із радянською символікою, що обов’язково мало бути в усіх публічних закладах, осередках, починаючи від дитсадків.Увесь наведений матеріал почерпнуто від респондентів-українців, водночас галицькі слова «шляфрок», «лякєркі» (лаковані мешти), «вупцаси» (каблуки), «ноцник», «жакєтка», «сукєнка бальова»тощо засвідчують тісну польсько-українську взаємодію у його творенні та початковій фазі побутування.

Висміювання невігластва совєтів

Совєти погано орієнтувалися в історії Львова, погано розуміли місцеву говірку, особливо мовлення поляків. Це відображено у популярному львівському анекдоті про пам’ятник польському королю Яну IIIСобеському.

Ось як його наводить Лариса Крушельницька:

Ідуть два радянські офіцери, побачили пам’ятник польському королю Яну Собеському на коні (стояв там, де зараз пам’ятник Шевченка, але ближче до трамвайної колії) і один до другого каже:

—  Ти сматрі!? І здєсь Хмєльніцкій!

То почув поляк і в нервах заперечує:

— То прецєж нє єст Хмєльніцкі! То єст Собєскі! [То ж не є Хмельницький. То є Собеський].

— Ну да, — відповідають, — совєтскій Хмєльніцкій, совєтскій.

 Сміховий стрижень цього анекдоту побудований на близькому звучанні слів «Собєскі» (у польській вимові) та «совєтскій», а варіантні відмінності (напр., «Правільно, бабушка, харашо гаваріш, скоро здєсь всьо будєт совєцкоє!» (Бурштинський); «Да ми знаєм, што всьо совєтскоє, ти скажи, кому памятнік» (Радківець) та ін.) — у перефразуванні почутого червоноармійцями відповідно до їхніх обмежених знань з історії та заідеологізованої свідомості.

Проблема мовного непорозуміння між галичанами та совєтами лягла в основу анекдотів, де дотепно й іронічно обігруються місцеві вислови у неправильному їх тлумаченні з боку «визволителів». Наприклад, під час розпродажу капелюхів увічливу пораду продавщиці-польки приміряти іншого, бо в тому «пані бардзо бляда»(тобто дуже бліда), совєтське подружжя зрозуміло як нецензурну лайку.

 Мовну тему особливо смакували у своїх анекдотах студенти. Скажімо, мемуарист Роман Волчукзгадує випадок з лекції професора Казімєжа Бартеля, який і далі провадив викладання польською мовою. І якось один студент попросив повторити незрозумілу фразу «на русском языке». Професор переклав її німецькою, французькою та англійськоюі сказав:

А jak to powiedzieć po rusku — musiałbym się do Lenina popatrzeć (а як то сказати російською, повинен би до Леніна подивитися).

Мемуарист коментує:

Заля розсміялася, не так, може, оцінюючи гумор Бартеля, як із вдоволення, що дісталося по носі «москалеві».

Станіслав Лему романі «Високий Замок»проілюстрував, як він пише, «бридке почуття вищості до совітів»прикладом із спілкування з московським професором Воробйовим:

Коли здавав іспит з марксизму-ленінізму, сказав викладачеві, що Карла Маркса я читав в оригіналі і тільки в оригіналі можу представляти його думки. Щось я там нахабно говорив, але не переживав, бо знав, що екзаменатор німецькою не розуміє.

Викриття мовної та світоглядної обмеженості «визволителів»йнамагання відхреститись від пролетарської ідеології притаманне оповідкам про львівського поліглота професора Михайла Рудницького. Йому, зокрема, приписують такі вислови:

Колись в університеті один викладач знав десять мов. А тепер, у радянський час, десять викладачів знають одну мову. (Батіг) 

Кажуть Рудницькому більше звертатись до ідей марксизму-ленінізму. Він запитує: «А що то за такі ідеї?»— «Ну як, Михайле Івановичу, це ж наша філософія!»— «В Сорбоні я такої філософії не вивчав!» (Січкоріз)

Зрозуміло, МихайлоРудницький, як і багато інших представників творчої молоді, здобував освіту в провідних університетах Європи.

Брехлива більшовицька пропаганда в окулярі галицького гумору

Після приходу до Львова, більшовики зразу ж узялися за ідеологічне зомбування місцевого населення. На кожному кроці влаштовували мітинги, провадили усну агітацію, розгортали лозунги з життєрадісними гаслами. Як згадують очевидці, червоноармійці на вантажівках замість харчів і одягу везли агітаційну літературу, щоб переконувати, як то добре живеться в СРСР. Львів’яни сприймали усе це вельми скептично. Траплялись випадки, коли після довгої і нудної агітаційної промови слухачі своїми влучними запитаннями чи репліками викривали брехливість сказаного. Наприклад, терпляче все вислухавши, в кінці запитували:

Ачому у вас усі так бідно одягнені — де ж той рай?

 У Львові був популярний анекдот, що будується на нерозумінні російськомовним агітатором змісту запитання місцевих людей та його трафаретній недоладній відповіді. Уперше цей анекдот зафіксувала ще у 1941 році Мілена Рудницька, подавши як примітку «факт з перших днів приходу большевиків до Львова у вересні 1939 року»:

Коли совєтські танки в’їхали до міста, їх після деякого перестраху оточили люди. Танкісти повилазили з своїх сталевих твердинь і стали розмовляти з львів’янами. Зрозуміло, почалась з місця аґітація. Про що люди не спитали б, танкісти мали на все готову відповідь: «У нас єтаво очєнь мноґо». «А шкарлятини у вас много?»— спитали хитріші. Танкіст, не знаючи, що таке шкарлятина, з місця відповідає: «Да, очєнь». «А Амстердамів, — був дальший запит — у вас много?»— «Ну, хватіт», — відповів танкіст, не маючи поняття, що таке Амстердам».

 В інших варіантах, які навели Остап Тарнавський (1) та Роман Волчук (2), армійця запитали про «цитрини» (1) та «банани» (2), на що він «без заікнення»відповів, що їх в СРСР«много»:

...два большенькі заводи в Москві і в Харкові» (1), «єсть завод коло Києва» (2).

У записах 2000-х років цей анекдот набув більшої гостроти завдяки символічно забарвленому ключовому слову «холєра» (вар. «нендза»), що у галичан означає хворобу, біду, нещастя. Текст набув ширшої часово-просторової проекції. Наприклад, у викладі Мирона Бурштинського:

Люди за Польщі не панували, але і біди такої не було. А москалі прийшли — сильно кричали, як вони ощасливили нас. Позакривали всі магазини, все почали вивозити. Голодні, холодні, не вдягнені. І разом з тим кричали: «Ощасливили». А люди собі жартували: «Слухайте, — каже, — а в вас кавфіна[нафта] є?» — «Єсть, бабушка!» — «А ше там шось є?» — «Єсть! Єсть!» — «А мило є?! — «О, мила у нас много єсть!«— «А нендза у вас є?» — «Єсть, бабушка, я же сказал, у нас всьо єсть!».

У варіанті Миколи Батога кінцівка така:

— Слухайте, а холєра в вас є? 

— Єсть! Всякая халєра, какую хочеш!

Мовний ряд незрозумілих для совєтів польсько-українських слів у парадигмі варіантів цього анекдота становлять колоритні для галицької говірки «цитрина», «калфіна», «нендза», «шкарлятина», «холєра».

Брехливість більшовицької пропаганди висміяно й у пародійній приспівці на марш-маніфест Васілія Лєбєдєва-Кумача «Кипучая, могучая, никем непобедимая». В оригіналі там оспівувано щасливу радянську дійсність у ранковій Москві, а в пародії — галицьку голодну щоденність:

Рано встанеш— кушать нєту, в очєрєду надо встать,ізвєчора до пуранку без куляції лєгайов спать. (Петрівська) 

Локальний характер та сатиричний ефект підсилює дивне поєднання нових радянських слів-реалій, наприклад, «кушать нєту», «очєрєдь»та польських, таких як «куляція» (вечеря).

Про те, як місцеві мешканці не вірили радянській пропаганді, а навпаки, бачили у представниках нової влади безжальних окупантів, мовить такий абсурдний анекдот:

Прийшли большевики до Львова і привезли верблюда. А якась бабця-полька каже: «Попач, попач, шо большевікі з теґо коня зробілі, аж му ґарби виросли» [Дивись, дивись, що більшовики з того коня зробили, що аж горби йому виросли] (Патик).

Література і джерела

Західня Україна під большевиками (IX. 1939 — VI. 1941) / Збірник за ред. Мілени Рудницької.  Нью Йорк, 1958. 

Остап Тарнавський. Літературний Львів (1939–1944 рр.) Спомини. Львів, 1995.

Лариса Крушельницька. Рубали ліс... (Спогади галичанки). Львів, 2001.

Ольга Харчишин. Совєтська дійсність у фольклорі львів’ян. Нарис. Львів, 2006.

Роман Волчук. Спомини з передвоєнного Львова та воєнного Відня. Київ, 2011.

Станіслав Лем. Високий Замок. 1966. javalibre.com.ua/java-book/book/2927989

Архів Інституту народознавства. Фонд 1. Опис 2. Од. зб. 485, 505: Фольклорні записи Ольги Харчишин (2001–2010 рр.) від львів’ян: Батіг Микола Іванович, 1922 р. н.; Бурштинський Мирон Васильович, 1931 р. н.; Олійовська Марія Степанівна, 1930 р. н.; Патик Володимир Йосипович, 1926 р. н.; Петрівська Євгенія Станіславівна, 1925 р. н.; Радківець Петро Григорович, 1964 р. н.; Січкоріз Латин Михайлович, 1921 р. н.; Чорнобиль Марія Іванівна, 1922 р. н.; Копач-Мацьків Богдана Тимофіївна, 1930 р. н.

Скороговорки, которые спасают жизнь, и скороговорки, от которых дергается глаз. Culture.pl составил список самых интересных польских скороговорок и снабдил их небольшими пояснениями, — правда, справиться с произношением они все равно не помогут.

Польский язык известен своим произношением, которое нередко повергает иностранцев в шок. Вот несколько скороговорок, трудных даже для самих поляков. Можете попробовать их произнести,но внимание: за последствия мы не отвечаем!

1. Soczewica, koło, miele młyn

Перевод: «Чечевица, колесо, мельница мелет»

Сама старая польская скороговорка датируется началом XIV века. Эта простая фраза в буквальном смысле спасала жизни. Говорят, будто солдаты польского короля Владислава Локетека заставляли жителей Кракова произносить эту скороговорку, чтобы отличить преданных горожан от бунтовщиков, многие из которых имели немецкое происхождение. Легенда гласит, что тем, кто не мог повторить скороговорку, отрубали голову.

По сравнению с остальными скороговорками «Чечевица...» не такая уж и сложная. Но если учесть, что неумение ее произнести могло стоить кому-то жизни, то она перестанет казаться такой уж безобидной...

2. Pójdźże, kiń tę chmurność w głąb flaszy

Перевод: «Ну поди же, кинь эту пасмурность в глубину фляги».

Это не настоящая скороговорка, а скорее небольшая шутка для разминки. Это бессмысленное предложение содержит все 32 буквы польского алфавита. Такой текст называется панграммой. Запомните эти буквы, они вам еще пригодятся, чтобы читать разные скороговорки! А пока можете приступить к практике: например, попробуйте прочитать панграммы, которые придумал Юлиан Тувим.

Leż, dość późnych kłamstw, rąb fuzję, giń!

или

Pchnąć w tę łódź jeża lub ośm skrzyń fig.

3.Stół z powyłamywanymi nogami

Перевод: Стол с переломанными ногами

Эту скороговорку обожают польские дети (а может, их родители, которым издевательство над своими чадами приносит удовольствие?). Как вы, наверное, заметили, главная трудность заключается не в том, чтобы выговорить разные польские звуки, а в том, чтобы произнести слово «powyłamywanymi» — источник бесконечных шуток. Когда вы осилите это страшное предложение, можно перейти к следующему этапу:

«Стремянка с переломанными ступеньками»

Drabinazpowyłamywanymiszczeblami.

Но это все еще разминка!

(Детям постарше можно предложить скороговорку «Ząbzupazębowa, dąbzupadębowa». Она переводится всего-навсего как «Зуб, зубной суп, дуб, дубовый суп», но неудачные попытки ее произнести приводят к тому, что вместо «zupa» люди начинают бормотать одно не очень приличное польское слово...)

4. Król Karol kupił królowej Karolinie korale koloru koralowego

Перевод: Король Кароль купил королеве Каролине бусы кораллового цвета

Соседство звуков «р» и «л» у многих возникает сложности (особенно у тех, в чьем родном языке разница между этими звуками отсутствует — например, у японцев). Обратите внимание на то, что это предложение — классический пример тавтограммы, то есть текста, в котором все слова начинаются с одной и той же буквы. 

5. Lojalna Jola i nielojalna Jola

Перевод: Верная Йоля и неверная Йоля

Эта скороговорка считается трудной, поскольку многим тяжело произнести подряд звуки «й» и «л». Для носителей русского языка эта фраза обычно не составляет сложности... Проверим? 

6. W czasie suszy szosa sucha

Перевод: Во время суши шоссе сухое

Сочетание фрикативных согласных «с» и «ш» в небольшом фрагменте текста создает проблемы даже полякам. Впрочем, возможно, что русскоязычные читатели произнесут эту скороговорку без труда: ее русский аналог, «Шла Саша по шоссе и сосала сушку», большинству знаком с детства.

Задача усложняется, когда в игру вступает еще и звук «ж» (который в польском языке обозначается двумя способами — буквой żи буквосочетанием rz). Попробуйте-ка сказать:  

I cóż że ze Szwecji? («Ну и что, что из Швеции?»)

Или просто произнесите слово ślusarz («слесарь»).

7. Czy rak trzyma w szczypcach strzęp szczawiu czy trzy części trzciny

Перевод: Рак держит в своих клешнях кусок щавеля или три кусочка тростника?

Сочетание фрикативных согласных и аффрикат (c, ć, cz / dz, dź, dż) может стать воистину убийственным для вашего языка. Но не сдавайтесь:  

Czy trzy cytrzystki grają na cytrze,

czy druga gwiżdże, a trzecia łzy trze?

Эти примеры доказывают, что польский язык — оружие опасное и разрушительное. Теперь, когда вы видите, насколько все сложно, вы наверняка поймете высказывание, приписываемое Саре Бернар. Когда знаменитую актрису спросили, нравится ли ей польский язык, она ответила:

Очень даже, он звучит, как будто говорящий жует траву.

А еще вы не удивитесь, чтоЯцек Качмарскийв песне «Elekcja» вспоминал о том, как польский язык «режет, свистит и хрустит». В оригинале эта строчка, конечно, звучит намного более впечатляюще:

Szablistą polszczyzną tnie, świszczeichrzęści

8. W Szczebrzeszynie chrząszcz brzmi w trzcinie

Перевод: В Щебжешине жук жужжит в тростнике.

Эта ставшая классикой строчка из детского стихотворения Яна Бжехвысодержит все самое лучшее (и самое худшее), что есть в польском языке. Возьмите диграфы (sz, czи rz) и согласные (b, ch, t) — и получите сложную скороговорку, которая, к тому же, одним своим видом пугает тех, кто еще не успел привыкнуть к особенностям польской орфографии. Между прочим, город Щебжешин существует на самом деле. Сейчас он знаменит не только своим жужжащим жуком, но и ежегодным Фестивалем польского языка.

Если ваши глаза и язык все еще нуждаются в более сложном задании, попробуйте выговорить вот это:

Przeleciały trzy pstre przepiórzyce przez trzy pstre kamienice

9. I wespół w zespół by żądz moc móc zmóc

Перевод: Мы не будем даже пытаться это перевести!

Не думайте, что польский язык для его носителей служит лишь источником бесконечных фонетических мук. Мастера польского языка, такие, как Еремий Пшибора из легендарного телешоу «Кабаре джентльменов в возрасте» (Kabaret Starszych Panów), превратили его отпугивающие черты в источник интеллектуального наслаждения. Только, пожалуйста, не пробуйте повторить эти строки дома самостоятельно, если не хотите свернуть язык. Лучше послушайте их в великолепном исполнении Веслава Михниковского.  

10. Бонус

А вот и доказательство того, что польский, несмотря на все свои устрашающие букво- и звукосочетания, все-таки может быть красивым и мелодичным. К сожалению, мы не приведем вам перевод второй строфы стихотворения Юлиана Тувима «Словисень» (Słowisień), поскольку поэт использовал здесь множество неологизмов. Просто прочтите оригинал...  

A gdy sierpiec na niebłoczu łyście,
W cieniem ciemnie jeno niedośpiewy
W białodrzewiu ćwirnie i srebliście
Słowik słowi słowisieńskie ciewy.

A gdy sierpiec na niebłoczu łyście...

Автор: Миколай Глиньский, сентябрь 2017

[Embed]

У березні 2017 року накладом Видавництва Старого Лева вийшло друком перше українське видання роману «Подорож» Іди Фінк у перекладі Наталки Римської — так відома письменниця повернулася додому по 75 роках, відколи їй довелося покинути рідне місто...

Іда Фінк (з дому Ландау) народилася 1 листопада 1921 року у Збаражі в освіченій єврейській родині. Батько, Людвік Ландау, був лікарем, мати, Францішка Ландау (з дому Штейн)— працювала вчителькою у місцевій гімназії.

Після закінчення гімназії та отримання атестату зрілості Іда Ландаувивчала музику у Консерваторії Польського Музичного Товариства ім. Кароля Шимановського у Львові. Під час нацистської окупації вона разом з родиною опинилась у Збаразькому гетто, з якого втекла у 1942 році і до кінця війни переховувалась.

Доктор Людвік Ландауіз хвилею репатріації у 1945 році потрапив до Клодзька. Іді та її сестрі Гелені (у «Подорожі» сестра виступає під іменем Ельжбети) вдалося вціліти: у Клодзьку вони знайшли свого батька, який також втік із гетто, переховувався у селах, в околицях родинного Збаража, зокрема, у Кретівцях.

У 1957 році Іда Фінк вже разом з чоловіком та донькою виїхала до Ізраїлю. Тут вона багато років працювала в меморіалі Яд Вашем, записуючи розповіді тих, хто пережив Шоа.

Творчість Іди Фінк відзначено літературними преміями кількох країн — Анни Франк 1985 року (Голландія), меморіалу Яд Вашем 1995 року (Ізраїль), польського ПЕН-Клубуу 2003 році і премією Пінхаса Сапірау 2007 році. Премією Сапіра нагороджують кращих ізраїльських письменників, які пишуть івритом, та Іді Фінк вручили її вперше як авторці, котра писала мовою польської діаспори.

Іда Фінк померла 27 вересня 2011 року у Тель-Авіві.

Автобіографічний роман Іди Фінк «Подорож»— це справжня мандрівка містом, яке зникло назавжди. Cторінка за сторінкою, перед читачем оживає Збараж, яким він був 75 років тому. Не можна стверджувати, що роман є документальним, та образи, закарбовані у пам’яті молодої дівчини, котра, попри усі випади долі, зуміла вижити й розповісти про велику трагедію маленького містечка, даютьнам змогу відчитати приховані сторінки історії Збаража.

Отож яким було місто Іди Фінк? Про нього можна скласти уявлення з цілої серії епізодів, представлених у романі. Змінилося майже все. Якась частина міста зникла назавжди. Зник будинок, де мешкала Іда Фінк з родиною, зник сад, зміліла та заросла очеретом річка, вигін забудовано житловими будинками.

Річка Гнізна

Наскрізним образом усього роману виступає ріка. Як читаємо у «Подорожі», «...все, що мало зв'язок із рікою, залишило тривалий слід у пам’яті» [тут і далі у квадратних дужках подаються номери сторінок українського видання: 24].

Оминаючи середмістя, ми пішли стежкою понад річкою, нашою улюбленою. На березі річки росли верби. Стежка не втратила ні стебельця зі своєї краси, і це нас трохи заболіло... У траві сюрчали коники, з верб звисали довгі м’які баськи. [20] 

Резеда, матіола… Як удома над рікою. Тільки жаби не кумкають. [179]

Вулиця Шолом Алейхема

Іншим яскравим образом у «Подорожі» та оповіданнях Іди Фінк є сад поряд з родинним будинком Ландау.

За вікном простягався тихий і спокійний краєвид, такий самий, як завжди: пласкі подвір’я, без таємниць, уже освітлені першим сонцем, нижче сад у ще глибокій тіні, а над садом стрімкий схил замкового пагорка. [13] 

...було видно в усій красі зелені сади, червоні яблука, візерунки клумб — і все те купалось у золотому сонці. [16]

Ми стояли під пічкою з брунатних кахлів, навпроти вікна, крізь яке було видно вузьку алейку, звану в нас алейкою лікарського бузку, бо завершувала її стіна кущів, які називаються лікарський бузок. [18]

Про дім, у якому мешкала родина Іди Фінк, також можна скласти цілу мозаїку образів, які виринають у «Подорожі». Дім стояв над рікою, неподалік від монастирського завулку. У романі знаходимо опис кабінету лікаря Людвіка Ландау:

...батьків кабінет також був залитий сонцем, але то було інше сонце, пригасле і сіре. У смузі, що перетинала кімнату вирували дрібнесенькі частинки пилу — рідко коли ретельно прибирали у цьому тепер безпотрібному приміщенні, й тільки запах ефіру та ліків залишався тим самим, що і раніше. Сонце лежало на дорідній бібліотеці — на книжках, із яких ми колись черпали знання... [16-17]

...кімната — в сонці, за відчиненими дверима — сад у сонці. [184]

У «Подорожі» Іда Фінк змальовує гетто, у якому вона перебувала разом зі сестрою та батьками. Ці фрагменти особливо цінні, оскільки з часу німецької окупації маємо поодинокі спогади, короткі, часто неточні відомості. Збаразьке гетто з’являється вже на перших сторінках роману. Тут ми дізнаємося, що та частина Збаража, де розміщувалось єврейське гетто, була найбідніша, а вузькі стрімкі вулички вимощено бруківкою.

Стою при вікні. Переді мною порожнє гетто, вулички звивисті, кам’янисті, як висохле дно гірських струмків, криві пеньки бруківки, одноповерхові хати, побілені вапном, віконця маленькі, геть над землею. Більшість будиночків опломбовано, двері забито на амінь. За дротом, що оточував гетто, піднімаються пагорки міського смітника, а ще далі стоять річкові заплави, порослі очеретом. Зелень така буйна в горішньому місті, обривається на майданчику перед колишнім домом для старих, а нині осідком юденрату, де ростуть три вутлі деревця. У тій найубогішій дільниці містечка колись гарячково пульсувало життя, за квадратними вікнами туркотіли машини швачок і мереживниць, стукали молотки шевців і столярів. По колишніх мешканцях не залишилось і сліду. Пішли вони — як тоді це називали — ще ранньою весною, під час першої акції, і упродовж багатьох місяців хати стояли тут порожні. З настанням осені людські руки підняли перекинуті столи та крісла, забрали з підлоги постіль, що там лежала, на короткий час надаючи останній хвилині тих, котрі пішли навесні, застиглій у сплюндрованих помешканнях, подальшого тривання. [21-22]

Монастир святого Антонія

Про нього авторка пише на початку «Подорожі», бо вікна її будинку, очевидно, виходили на величну будівлю костелу.

До того ж у частині монастиря розміщувалася гімназія ім. Генрика Сенкевича. Цей навчальний заклад містився тут на правах державної оренди і займав 17 кімнат обох поверхів (тепер вул. Незалежності). У цій гімназії вчителювала мати Іди Фінк — Францішка Ландау, а пізніше навчалась і сама дівчина.

Як зазначає Іда Фінк, «монастирський завулок ділив місто на два світи»: під час німецької окупації тут пролягала межа гетта.

За кілька абзаців ще одна згадка:

У монастирі озвався дзвінок, який кликав на вечірню молитву. Цей тонкий сріблистий дзвоник був їм добре відомий: раніше чули його щовечора в їхньому домі над рікою, що стояв неподалік від монастирського завулку. Цього разу простір, який відмежовував їх від колишнього дому, річки та саду, здавався величезним. Знали також, що одразу після дзвінка озвуться органи. [10]

Будинок фотографа

У «Подорожі» з'являється ще будинок фотографа.

Будиночок фотографа був наглухо замкнений, повийка обросла стіни дикою гущавиною, подвір’я заросло травою. Виглядало так, ніби тут ніхто не мешкав. Але коли ми постукали, двері відразу відчинили... Фотоапарати стояли в кутку порожньої кімнати, накриті цератовими плахтами, запорошені, — нагадували старих шкап, які ось-ось мають здохнути. [20]

Імовірно, що у романі йдеться про фотоательє Якуба Ґлясмана. Воно містилося на вулиці Шевській, у провулку між сучасними вулицями Тараса Шевченката Ольги Кобилянської (за будівлею біржі праці). У цьому будинку проживали два рідних брати Ґлясмани. Один із них, Якуб, мав своє фотоательє, яке було з’єднане з житловим будинком переходом. Частина будинку, де розміщувалось фотоательє, мала скляний дах та одну скляну стіну, для хорошого природного освітлення.

Фотографій, які були зроблені у цьому фотоательє, практично не збереглося. Імовірно, що фото Якуба Ґлясманазберігаються у приватних колекціях. Сім його фото використані у путівнику Генрика Сляського«Збараж у минулому та сьогоденні» (Henryk Ślaski. Zbaraż w przeszłości i teraźniejszości, 1934) .

Колишнє ательє Ґлясманів у 1953 році було капітально перебудоване. Зараз у цьому будинку мешкає дві родини. Доля братів Ґлясманів невідома.

Вигін

Значно змінив свій первісний вигляд не раз згаданий у «Подорожі» вигін. Тепер він майже повністю забудований приватними житловими будинками, хоча ще й досі — щедро вкритий чебрецевими «килимами».

Біжимо по дорозі прогулянок нашого дитинства та шкільних років: безмежне плоскогір’я, збитий дерн пасовиськ, який улітку пахнув чебрецем, дорога, по-домашньому називалася «на вигін» і яка мала ще іншу назву, привабливу та дику: татарський шлях. [24-25]

Обидві назви «вигін» і «татарський шлях» збереглися і побутують до сьогодні.

Гробівець бджоляра

Окремої уваги заслуговує також згадка у романі про родинний гробівець бджоляра, де переховувався Людвік Ландаупісля втечі зі Збаразького гетта.

Того прощального листа батько написав після виходу зі сховку в родинному гробівці українця-бджоляра, куди бджоляр перевів його з пивниці, де зимували бджоли, і, пообіцявши, що з’являтиметься щотижня з потрібним запасом харчів, замкнув на ключ куту залізну браму родинної крипти. Коли за два тижні її відчинив, застав батька ще живого, до краю виснаженого. [159]

Імовірно, тут мова йде про Євгена (Геня) Білинського (1870–1955) — відомого на усю Галичину пасічника та промисловця, активіста громадсько-політичного життя. Євген Білинський, який переховував Людвіка Ландау, мало сам не загинув. У своєму дослідженні Зиновія Служинськазгадує випадок, коли німці зняли Євгена з поїзда, щоб розстріляти, бо прийняли його за єврея.

Мати, Францішка Ландау

Герої «Подорожі» мають обличчя. Це виявилося під час опрацювання електронної бази «Яд-Вашем». Герої роману — це родина Іди Фінк: мати, тітки, двоюрідні брат та сестра.

Зрозуміло, ключову роль у житті, вихованні і навчанні Іди та її сестри Ельжбети відіграла їхня мати — Францішка Ландау (Штейн). Вона народилася у Відні 8 вересня 1892 року. Працювала вчителькою у місцевій приватній гімназії ім. Генрика Сенкевича. Померла від раку 1942 року, у Збаразькому гетто. 

Не думати про батька в гетто, не думати про маму, котрої вже нема... [25]

Розбудив мене сон. Над ліжком хворої мами, у порожній розграбованій кімнаті стояв молодий есесівець, я виразно бачила його обличчя. Дивилася на нього — як тоді — з кутка кімнати, куди нас загнав і наказав стояти без руху. [145]

...Може, це її син стягнув перстень із пальця моєї вмирущої мами? [214]

Тітка Стефанія

Коротко, але вичерпно у «Подорожі» згадано проСтефанію Штейн — тітку Іди Фінк, рідну сестру матері. Стефанія народилася у Відні. До війни проживала у місті Катовіце (Польща), в часі війни — у Збаражі. Загинула під час винищувальної акції 1943 року.

Тітка Стефанія приклала палець до вуст, неначе боялася, що хтось із нас крикне, і тримала його ще довго по тому, як вони пішли... [14]

Прізвище адресанта не було нам відоме, знайомим натомість був уміст пакунка: темно-синя вузька сукенка, що належала тітці Стефанії. У пакунку, крім сукенки, не було нічого. Тітка Стефанія в такий спосіб подала сигнал: живу, існую. Бо що і якими словами мала писати? Коли надсилала сукенку — через кого, не відомо, — була ще в гетто, проте вже невдовзі — ймовірно, ще до того, як її сигнал дійшов до Ядвіґи, — її розстріляли разом з усіма на вигоні коло станції. [160]

Тітка Сабіна та її дочка Берта

На самому початку роману з'являються ще двоє осіб з рідні Іди Фінк — тітка Сабіна та її донька Берта.

Сабіна Зейдман (Ландау) — тітка Іди Фінк, імовірно, рідна сестра Людвіка Ландау. Народилася 23 березня 1896 року. Загинула у Збаражі 1942 року.

Берта Зейдман — двоюрідна сестра Іди Фінк, донька Сабіни Зейдманн. Народилася 21 січня 1923 року, у Відні. Загинула у Збаражі 1942 року.

Сидячи у схованці, ми чули голосні rausі los (геть і марш — нім.), а ще тяжчі кроки, гучні, а серед них дрібне чеберяння — крочки тітки Сабіни та її доньки Берти. Забрали їх рано-вранці. Чому, біжучи за нами, вони раптом повернули до бузкової альтанки з прихованим у її бузковій середині голубником без голубів? Ніхто не відповість на це питання... [12]

Натан Гіршгорн

І ще один герой «Подорожі», який назавжди залишиться дев’ятнадцятирічним юнаком — Натан Гіршгорн, двоюрідний брат Іди Фінк. Народився у Збаражі 1924 року. Загинув у Янівському таборі 1943 року.

Доля Натана була ще нам невідома, ми думали, що він працює, безпечний, на будові залізничної колії, та в обід прийшла Гафія і схилившись над шпариною в підлозі комірчини, сказала нам. Ледве встиг пробігти нашу затишну вуличку. Схоплено його лагідно, лагідними словами... [14]

Залитою дощем вулицею волоклася колона виснажених постатей. Глухо стукало дерев’яне взуття. Я подумала, що це, певно, в’язні Янівського табору, де є Натан... [39]

Стоїмо на ґанку. На вуличці чути задихані кроки вцілілих, але кроки тих, хто біжить, не затримуються перед нашим домом. Знаємо: не повернуться тітка Сабіна та її донька Берта, не повернеться кузин Натан. [15]

Таким постає місто Іди Фінк та його мешканці зі сторінок її «Подорожі»  — яка стала нагодою для мандрівки у часі і просторі для нас, котрі мешкаємо тут тепер… Вдивляючись в обличчя тих, котрі народились тут перед нами, розуміємо і відчуваємо велику трагедію маленького містечка — містечка на ймення Збараж, в якому випало народитися Іді Фінк.

Джерела

• Mariola Kowalcze. Zbarażanie w Kłodzku — wystawa bez kółek. Gazeta Prowincjalna, nr. 8 (1077), sierpień 2015; http://biblioteka.klodzko.pl/zbaraanie-w-kodzku/
• ШрамПамяти.Беседа с Идой Финк. «Новая Польша», 2008, №4(96), с. 44-53
• Зиновія Служинська. Рід Білинських. Львів: Видавничий центр «Арсенал», 1998, с. 54-59
• Piszę szeptem: rozmowa Justyny Sobolewskiej z Idą Fink; http://wyborcza.pl/1,75517,1472212.html 

_____________________________________________

Авторка: Тетяна Федорів, молодший науковий співробітник Національного Заповідника «Замки Тернопілля»

Считается, что пословицы отражают народную мудрость. Что же говорят нам польские пословицы о мудрости поляков? И так ли уж польская народная мудрость отличается от русской?

Как говорится, на всякого Егорку есть поговорка. У поляков в таком случае поговорка найдется на каждого Янека или Мачека. Учитывая невероятное богатство польской паремиографии, можно смело утверждать, что поговорок на каждого Янека или Мачека найдется по меньшей мере две (причем зачастую они противоположны по своему значению). Теперь, внимание, вопрос: существует ли философия пословиц? И если да, то какова философия польского фольклора и как она соотносится с русским народным осмыслением бытия?

Мы расскажем вам о самых популярных, интересных и необычных польских пословицах, из которых можно узнать много занятного о польской традиционной культуре и истории. Ведь, как известно, «Mądrej głowie dość dwie słowie» или «умному человеку и двух слов хватит»!

Есть такая старая польская пословица…

Начнем с неожиданного вопроса: а настоящие «польские пословицы» вообще существуют? И где их искать? Несомненно одно: уж точно не в американской поп-культуре. В американском детективном сериале «Баначек» 1972 года главный герой, обаятельный сыщик-любитель с польскими корнями, роль которого исполнил Джордж Пеппард, регулярно цитирует якобы польские пословицы неизменно абсурдного содержания:

• Только тот, кто ни о чем не жалеет, улыбается реву слона.
• Утка с тремя крыльями и батоном хлеба – брат индюшке.
• Хотя у бегемота нет в хвосте жала, умный человек предпочел бы, чтобы на него села пчела.

Ясное дело, никакие это не польские пословицы. Правда, в польском языке и без того хватает абсурдного безумия, так что советуем дочитать статью до конца.

Итак, как же определить подлинность польской пословицы? Шаг первый: ищем исконных животных. Никаких слонов, бегемотов и тигров! В польских пословицах зверье должно быть самое что ни на есть местное и привычное.

Животные в польских пословицах

Медведь (по-польски: niedźwiedź) — постоянный гость польских (и русских) пословиц и поговорок, а это верный признак того, что медведи издревле обитали в славянских лесах. Пословица рисует портрет охотника, который медведя еще не поймал, а уже предается мечтам о том, что он сделает со медвежьей шкурой. Видимо, такой тип охотника встречался не только у поляков, потому что русские тоже советуют «не делить шкуру неубитого медведя», если кто-то строит преждевременные наполеоновские планы на будущее.

А вот «медвежьей услугой» (niedźwiedzia przysługa) и поляки, и русские, называют такую помощь, которая приносит одни только проблемы и головную боль.

Волк — еще один частый персонаж польских пословиц. Смысл этой пословицы в том, что любой жестокости рано или поздно наступит конец, и не помогут уже ни власть, ни былое могущество. У поляков есть еще одна популярная пословица с похожим смыслом: «Przyjdzie kryska na Matyska!»  (в общем «Матыс плохо кончит»), а у русских по заслугам получает другой зверь: «Лукава лисица, да в капкан попадает».

Кстати, в тех случаях, когда русские настоятельно рекомендуют не будить лихо, пока оно тихо, поляки просят не звать из лесу волка: «nie wywołuj wilka z lasu!»

Проверим, как обстоят дела с птичками?

Как видите, поляки предпочитают иметь в руке другую птичку, нежели русские. Но вопрос остается: а что с этой птичкой в руке делать дальше?

Русским приходится «с волками жить, по-волчьи выть», а полякам «с воронами жить, по-вороньи каркать». Как следует понимать эту пословицу: как всеобщий призыв к конформизму или как проявление обычного здравого смысла? Так или иначе немного мимикрии и камуфляжа никому не повредит. На похожую тему есть еще одна «птичья» пословица: Kruk krukowi oka nie wykole ‘ворон ворону глаз не выклюет’ (хотя вообще-то пословица эта латинского происхождения: Comix cornici nunquam confodit oculum).

Пессимизм польских пословиц

Видимо, славяне в целом склонны к пессимизму. Свидетельством тому эта пословица, известная как у поляков, так и русских. В традиционном народном представлении поляков плохие события ходят парой. Правда, в этом можно найти и свои плюсы: выходит, что у поляков черная полоса ограничивается всего двумя плохими событиями.

Перед нами метафора по сути универсальной ситуации, когда плохое положение становится еще хуже, несмотря на все попытки его исправить. От русской поговорки так и пышет жаром, а полякам в кризисной ситуации становится холодно и мокро (‘с дождя да под водосточную трубу’). Кстати, дождливую погоду и поляки, и русские описывают одинаково: «leje jak z cebra» — ‘льет как из ведра’.

Пожалуй, это полное самокритики утверждение лучше всего передает польский метафизический пессимизм (хотя «поляк» здесь означает скорее просто «человек»). Эту фразу можно услышать после любой серьезной неудачи, которую теоретически можно было предотвратить. Урок житейской мудрости.

«Надежда — мать глупых». Метафора суровая, но верная: одной лишь надежды (в русской версии имеется еще и уточнение, на кого именно надеяться) без активных действий недостаточно для достижения результата. Однако славяне до последнего верят в светлое будущее, ибо «nadzieja umiera ostatnia» (‘надежда умирает последней’).

Роскошь супротив скромности

Хотя скромность, по мнению славян, бесспорная добродетель, некоторые польские пословицы воспевают совсем иное. Эта пословица игнорирует современную моду на минимализм, утверждая, что слишком многоне бывает. Но не стоит считать ее симптомом нынешнего капиталистического изобилия, скорее это пережитки традиционного рачительного домоводства с его главным принципом «в хозяйстве все сгодится».

Польская тяга к роскоши заметна еще в одной известной поговорке: «zastaw się a postaw się» (впрочем русские тоже не чужды подобных настроений: «хоть все заложи, да себя покажи»). Фраза с двойным смыслом: с одной стороны, ее можно понимать, как призыв тратить по какому-нибудь важному поводу больше, чем имеется (то есть жить не по средствам), а с другой стороны, это слегка ироничная критика как раз такого подхода.

«Если нет того, что любишь, то люби то, что есть». Эта житейская мудрость вряд ли нуждается в пояснении. У многих эта пословица вызывает смутные ассоциации с тотальным дефицитом в коммунистической Польше, ведь тогда по понятным причинам ее употребляли значительно чаще...

Советы на все случаи жизни

К счастью, в выработанной веками философии польских пословиц найдется и кое-что ободряющее и жизнеутверждающее. Эта пословица, например, подсказывает, что если не смотреть на что-то (или кого-то), то и думать об этом не будешь, а значит, и волноваться будет не о чем (речь прежде всего о делах сердечных). Довольно точное психологическое наблюдение, хотя большинство психоаналитиков под этим подписываться не станут. Что поделать, с народной мудростью не поспоришь.

Вариация на тему «что посеешь, то и пожнешь». Главный смысл: ответственность за все удачи и неудачи в жизни только на вас…. Кроме того, крепкий сон — залог красоты и здоровья!

Карма по-славянски: козни интригана всегда оборачиваются против него самого. В общем, не плюй в колодец, сам из него пить будешь, а еще лучше, как говорил персонаж одного знаменитого мультфильма, делай добро и бросай его в воду.

Согласно этой популярной пословице (дословный перевод: «Где кухарок шесть, там нечего есть»), переизбыток активных участников какого-либо действа (не только готовки) к добру не приведет. Примечание №1: в этой польской фразе мы имеем дело с традиционным гендерным стереотипом, поскольку форма «кухарки» (kucharki) подразумевает, что готовка — традиционный удел женщин. Примечание №2: числительное «шесть» здесь просто для рифмы.

Если верить этой пословице, прежняя страсть не умрет никогда. Получается занятная метафора: любовь — это нечто вроде нержавейки.

Острые предметы

Переходим к острым предметам, без которых, как выясняется, народная мудрость не обходится. Вот несколько тому примеров:

Так говорят, когда человек, известный своей жестокостью или вредностью, наконец получает отпор. Легкое злорадство со стороны говорящего неизбежно.

Применяется к любой ситуации, когда скрытая правда наконец выходит наружу. Пословицу часто используют, когда становятся явными чьи-то скрытые мотивы.

У русских тонущий человек хватается за соломинку, поляки же придумали другой преисполненный отчаяния образ (довольно макабрический, если честно): утопающий хватается за бритву. Уж лучше за соломинку…

Это не просто констатация общеизвестного факта, а глубокое осмысление действительности. C одной стороны, имеется в виду, что у любого явления есть хорошая и плохая сторона. С другой — что у любого явления могут быть разные последствия. Так что поосторожнее с пословицами, похоже, что у каждой их них тоже два конца…

Лошади и повозки

Судя по польским пословицам, поляки любят лошадей и гужевой транспорт (может, все дело в их преимущественно крестьянском прошлом?) В этой пословице имеется еще и женщина, а точнее баба. Баба преподносится как нечто на возу совершенно бесполезное (из чего следует, что возом управляет мужчина), и от нее желательно поскорее избавиться… Эта шовинистическая пословица применима не только к лицам женского пола, ее произносят, когда нужно избавиться от чего-то ненужного и проблемного.

И снова воз («раз на возу, раз под возом»), но на сей раз перед нами польские раздумья на тему колеса Фортуны: судьба как колесо, которое то поднимает вверх, то тащит за собой вниз (хм, ехать под телегой должно быть очень больно…).

Если верить пословицам, ни в Польше, ни в России господа добротой и сердечностью не отличались. У поляков барская ласка на пестром коне ездит (заметим: снова лошадь!), у русских барская милость — что кисельная сытость, а вот смысл везде один: благосклонность богатых высокопоставленных людей непостоянна и прихотлива. В этой пословице отразился многовековой сословный уклад, когда низшие сословия полностью зависели от высших.

В Польше от хозяйского глаза жиреют кони, в России зачем-то коты. Как говорится, каждому свое, но одно сомнению не подлежит: забота о своем хозяйстве приносит хороший результат.

Польских пословиц несметное множество, и каждая из них учит нас чему-то важному. Как говорится, пословица — всем делам помощница, так что желаем и вам обзавестись этим надежным и веселым помощником.

Автор: Миколай Глинский, 4 апреля 2017

Новое, коллекционное издание автографа Коперника — самого ценного манускрипта в Польше — вышло тиражом 99 экземпляров. Мы заглянули в мастерскую, где рукопись обретала новый блеск.

Самые современные сканеры, золото 24 карата и метеорит возрастом 4,5 миллиардов лет. Новое, коллекционное издание автографа Коперника — самого ценного манускрипта в Польше — вышло тиражом 99 экземпляров. Culture.pl заглянула в мастерскую, где рукопись обрела новый блеск.

Крайне важное для мировой науки произведение Николая Коперника, на многие годы попавшее в список запрещенных книг, создавалось на бумажных свитках более трех десятилетий. Оригинальная рукопись «De Revolutionibus» хранится в специальном огнеупорном сейфе библиотеки Ягеллонского университета и тщательно защищается от света, влажности, повышенной температуры и давления, которые могли бы повредить бесценный манускрипт.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что публике его показывают исключительно редко. Дорота Вуйтович-Вельгополян из издательского дома «Manuscriptum» признается, что получить разрешение на репродукцию было необычайно сложно, этому предшествовали длительные переговоры с владельцем. Важна была каждая деталь.

Мы произвели точные спектрофотометрические измерения оригинала, изучили бумагу и состав краски. Для оцифровки старинных документов мы использовали самые современные сканеры, которые работают даже при небольшом угле раскрытия листа, — добавляет она.

И вот, после нескольких месяцев совместной работы ученых и экспертов, появилась первая в истории точная копия манускрипта Коперника. Сейчас старательно нарисованный рукой великого астронома каталог звезд или свидетельствующие о любви к порядку ровные колонки текста может увидеть не только узкий круг исследователей.

Бирюза, окрашенная вручную кожа, настоящий метеорит

Уже сама обложка производит большое впечатление. Создатели факсимиле подчеркивают, что работа по копированию и реставрации карт ничем не отличалась от техники, которая использовалась в старинных переплетных мастерских. Воспроизведены даже повреждения и механические дефекты — такие, как след от циркуля или клякса. Книги сшиты хлопковыми нитями. Если бы Коперник мог себе позволить заказать переплет, его книга могла бы выглядеть в точности как эта.

«Свою рукопись Коперник отдал в виде свитков, но мы подумали, что такой астрономический переворот, каким была его гелиоцентрическая теория, достоен соответствующего переплета», — добавляет Вуйтович-Вельгополян, указывая также на другие детали оформления. Кроме средневековых мотивов и написанного вручную портрета ученого, факсимиле также украшено драгоценными камнями: малахитом (33 штуки), кристаллами «Swarovsky» (15), бирюзой (75), авантюрином (1), лазуритом (1) и обломком метеорита Munina Lusta.

«De Revolutionibus», то есть «О вращении небесных сфер»— это самая ценная рукопись из хранящихся в Польше. С 1999 года она занесена в список ЮНЕСКО «Память мира». Манускрипт был текстом, изменившим представление о вселенной, и спустя 500 лет ученые все еще удивляются, как один человек смог остановить солнце и сдвинуть Землю, перечеркнув тем самым античную теорию. Опасаясь непонимания, астроном медлил с изданием своей работы, а рукопись предварил обращением: «Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии».

Факсимиле рукописи Коперника напечатал издательский дом «Manuscriptum», который специализируется на выпуске эксклюзивных коллекционных изданий. В 2018 году Польша будет праздновать 100-летие обретения независимости. В честь этого торжества издательство выпускает несколько точных репродукций различных библиофильских сокровищ, таких как Библия Гутенберга или манускрипт Фредерика Шопена.

Источники: материалы издательства, собственные материалы.

Болеслав Лесьмян (настоящая фамилия Лесман) родился предположительно 22 января 1877 года в Варшаве (сам всегда указывал 1878 как год рождения), умер 5 нобря 1937 года в Варшаве.

ТЕГИ
• польская литература
• Болеслав Лесьмян
• ЗОФЬЯ НАЛКОВСКАЯ
• польская поэзия xx века

От «страны на луне» и страны, которая «нигде», до идеи независимого польского государства — так иностранцы воспринимали разделы Польши и судьбу нации, лишенной государственности и свободы.

В конце XVIII века соседние державы стерли Польшу с политической карты Европы, поделив ее между собой. По словам одного французского драматурга, Польша оказалась в сущности «нигде». Тем не менее польский вопрос оставался важным пунктом политической повестки дня для Европы и не только.

Culture.pl подобрал самые интересные цитаты о Польше, которые убедительно доказывают, что несуществующее польское государство занимало важное место в политических и общественных дебатах того времени.

Прелюдия: совет Руссо (1772)

Вы не можете помешать им проглотить вас, но убедитесь, что они не смогут вас переварить. […] Если вы добьетесь, чтобы поляк никогда не мог стать русским, я заявляю вам, что Россия никогда не подчинит себе Польшу.

В 1772 году, в год первого раздела Польши, французский философ Жан-Жак Руссо дал полякам несколько важных наставлений.

Руссо был уверен, что есть способ «сохранить существование [Польши] несмотря на все усилия гонителей». Спасение страны он усматривал в «достоинстве граждан, их патриотическом рвении, особом пути, которым национальные институты смогут формировать их души».

Сегодня поляки, кажется, прислушались к советам Руссо, но тогда дело обстояло немного иначе.

Эдмунд Берк: страна на луне (1793)

Мы же по сути можем считать Польшу страной на луне.

Для польской элиты разделы и исчезновение их страны стали настоящим потрясением, а вот за пределами Польши отношение к этим событиям было не столь однозначным. Для одних это был пример жестокой, варварской агрессии, для других — проявление политического прагматизма, принесшего порядок и обеспечившего «баланс держав» в нестабильном регионе. Ну а для кого-то, как видно из цитаты из речи Эдмунда Берка, произнесенной в британском парламенте, положение Польши было делом далеким и маловажным по сравнению с интересами Великобритании и других ключевых игроков европейской политической сцены. Попытка вернуть независимость Польше несомненно повлекла бы за собой войну с Австрией, Россией и Пруссией — крупнейшими державами континентальной Европы, а в союзниках у Великобритании оказалась бы одна лишь Франция. «Положение Польши исключало осуществление подобных попыток», — подытоживал Берк. При этом он прекрасно понимал последствия разделов Польши для всей Европы:

Ни один мудрый и честный человек не может одобрять этот раздел и не замечать в нем будущих величайших бедствий для всех стран.

Секретный договор: стереть название (1797)

Ввиду необходимости устранить все, что может оживить память о существовании Польского королевства, после упразднения этого политического образования… высокопоставленные стороны договорились не включать в свои титулы название или определение Королевство Польское, которое отменяется отныне и навсегда…

Через два года после последнего раздела Польши страны-победительницы подписали секретный договор, предполагавший «уничтожение всего, что может оживить память о существовании Королевства Польского». В первую очередь это относилось к словам «Польша» и «польский», которых отныне следовало избегать (как выяснилось позже, это условие соблюдалось не всегда). Секретный договор предвещал тяжелейшие последствия: ассимиляционную политику имперских властей, преследующую цель искоренить польский язык и польскую национальную идентичность.

Царь Николай I: поляков не будет! (1831)

Не знаю, будет ли когда-нибудь Польша, но в чем я уверен, так это в том, что поляков не будет.

Подавление ноябрьского восстания 1830 года повлекло за собой суровые последствия для польских земель. Была упразднена автономия Царства Польского, ужесточился контроль русской администрации, была разработана и запущена программа русификации.

Во Франции после разгрома ноябрьского восстания родилась еще одна знаменитая «польская фраза»: «Порядок царит в Варшаве» (L’ordre regne a Varsovie). Эти слова произнес Орас Себастиани, французский министр иностранных дел, после жестокой расправы русской армии над польскими повстанцами.

Альфонс де Ламартин: дело Франции (1848)

Дело возрождения польской нации — это дело самой Франции, одно из тех дел, которые [Франция] никогда не оставит и не забудет, дело, которому она готова всячески содействовать.

Такую инструкцию французские послы получили от Альфонса де Ламартина, французского поэта, который в то время занимал пост министра иностранных дел Франции. Ламартин считал, что независимость Польши входит в круг взаимных французско-польских интересов.

Мнение Ламартина резко контрастировало с другой политической идеей, выраженной в еще одной знаменитой французской цитате: Il faut se débarrasser de la Pologne («От Польши необходимо избавиться»). Подобные взгляды были особенно популярны среди русских славянофилов.

В целом Франция всегда была на стороне участников польских восстаний (1830, 1846, 1848, 1863 годов). В XIX веке многие французские поэты и писатели выражали свою солидарность с поляками: Альфред де Мюссе, Пьер-Жан де Беранже, Альфред де Виньи, Виктор Гюго, Казимир Делавинь... Последний в дни ноябрьского восстания написал стихотворение «La Varsovienne» («Варшавянка), которое вскоре было переведено на польский язык, положено на музыку и стало знаменитой патриотической песней, музыкальным символом ноябрьского восстания 1830 года.

Александр Герцен: Польша как мост (1851)     

Соединив Польшу с Россией, правительство воздвигло громадный мост для торжественного шествия революционных идей, — мост, который начинается у Вислы и кончается у Черного моря.

Для русского писателя-эмигранта и мыслителя Александра Герцена польский национальный вопрос был неотделим от темы революции в России и — шире — от темы свободы во всей Европе. Герцен считал разделы Польши своеобразной революцией, открывшей империю влиянию либеральных идей с Запада. Кроме того, он понимал всю тщетность репрессивной административной политики:

Польшу можно уничтожить, но не покорить, можно исполнить угрозу Николая оставить на месте Варшавы одно лишь название да груду камней, но сделать ее рабой по образцу мирных балтийских провинций — невозможно.

В 1863 году Герцен вновь выступил на стороне поляков, восставших против могущественной империи. Такое решение стоило ему поддержки многих его поклонников в России, но он последовательно отстаивал свою правоту:

Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих. […] Мы против империи, потому что мы за народ!

Лорд Актон: разделы как «революционное» проявление абсолютизма (1862)

Раздел Польши был актом безрассудного, бесстыдного насилия, означавшего не только попрание патриотических чувств народа, но и надругательство над публичным правом. Впервые в новой истории значительное государство было раздавлено соединенными усилиями врагов, которые поделили между собой всю его территорию и весь народ. И вот эта знаменитая мера, ставшая самым революционным проявлением старого абсолютизма, пробудила к жизни в Европе теорию национального самоопределения, обратила дремавшую правоту в действенное устремление, не вполне осознанное чувство — в политическое требование.

В своем эссе 1862 года «Национальное самоопределение» лорд Актон назвал третий раздел Польши не только «самым революционным проявлением старого абсолютизма», но и прообразом совершенно нового политического устройства, когда «должна была рухнуть старая европейская система, уступив место нарождению нового мирового порядка».

С той поры появилась страна, требовавшая вернуть ей ее государственность, — душа, если можно так выразиться, алчущая телесного воплощения, мечтающая начать во вновь обретенном теле новую жизнь; впервые тогда раздался вопль национального негодования, впервые прозвучало утверждение о том, что решение держав несправедливо, что они перешли свои естественные границы, в результате чего целый народ лишился права жить своей независимой общиной.

Бенджамин Дизраэли: разделы и начало смутной эпохи (1863)

Границы практически всех королевств, существовавших на момент разделов Польшу, изменились; законы почти каждой страны Европы были переписаны; вступили в силу новые своды законов и были созваны новые правительства. Если кратко, за восемьдесят лет, прошедшие с тех событий, произошло столько перемен, как ни за один другой подобный отрезок времени за всю историю человечества.

Для британского премьер-министра Бенджамина Дизраэли, написавшего эти строки уже после Январского восстания, разделы обозначили начало смутной эпохи в европейской истории.

Карл Маркс: разделы Польши как цемент (1875)

Раздел Польши — это цемент, скрепивший три великих военных деспота: Россию, Пруссию и Австрию. Только возрождение Польши может разорвать эти узы и тем самым убрать крупнейшее препятствие на пути к социальной эмансипации европейских народов.

Карл Маркс внимательно следил за «польским вопросом», тесно связанным, по его мнению, с вопросом социальным. Маркс высоко ценил активную роль поляков в революционном и эмансипационном движениях по всему миру, называя Польшу «космополитическим солдатом революции»:

Польша проливала кровь в войне за независимость США; польские легионы сражались под флагами Первой французской республики; своим восстанием 1830 года она предотвратила вторжение во Францию, которое планировали страны, поделившие Польшу; в 1846 году в Кракове она первой в Европе подняла флаг революции, в 1848 году внесла славный вклад в революционную борьбу в Венгрии, Германии и Италии; и, наконец, в 1871 году обеспечила Парижскую коммуну самыми лучшими генералами и самыми героическими солдатами.

Георг Брандес: Польша как символ свободы и справедливости

Польша — синоним надежд или иллюзий, которые мы питаем относительно культурного прогресса нашей эпохи. Ее будущее совпадает с будущим цивилизации. Ее окончательное уничтожение станет синонимом победы современного милитаристского варварства в Европе!

Георг Брандес твердо верил в возрождение Польши. В 1880-е знаменитый датский журналист и литературный критик несколько раз посетил Польшу, а затем выпустил книгу «О Польше», в которую вошли его впечатления от посещения этой страны. Кроме того, Брандес размышлял в ней о возможных ужасных последствиях окончательного исчезновения Польши с карты Европы:

«Исчезновение Польши будет не таким, как исчезновение Ассирии или Египта в далекой древности, поскольку Польша перед лицом России и Пруссии в политическом отношении олицетворяет собой независимость, свободу, справедливость — таким образом, вопрос заключается в том, победят ли эти силы или уступят. Судьба Польши покажет, за кем будет последнее слово в истории современного мира, — за военной силой или волеизъявлением народа. Окончательная потеря Польши будет означать ни больше ни меньше потерю культуры свободы и либеральности в Европе. Вслед за Польшей одна за другой падут все независимые страны».

Альфред Жарри: Польша, которая нигде (1896)

Что же до действия, которое вот-вот начнется, то происходит оно в Польше, а проще говоря — Нигде.

Эти слова произнес французский предшественник абсурдизма Альфред Жарри на премьере своей знаменитой гротескной драмы «Король Убю, или Поляки». Но это не просто абсурдистская шутка, а намек на реальную политическую ситуацию в Европе, когда Польша, стертая с карты, фактически оказалась «нигде».

Пьеса «Король Убю», действие которой разворачивается в некоей фантастической Польше, изобилует подобными «польскими» цитатами. В самом конце пьесы Папаша Убю говорит: «А не будь Польши, мир остался бы без поляков!», и с этим сложно не согласиться.

Вудро Вильсон — 13-й пункт: независимое польское государство

Должно быть создано независимое Польское государство, которое должно включать в себя все территории с неоспоримо польским населением, которому должен быть обеспечен свободный и надежный доступ к морю, а политическая и экономическая независимость которого, равно как и территориальная целостность, должны быть гарантированы международным договором.

Первая мировая война подарила Польше еще один шанс. Поляки сражались в армиях стран, поделивших некогда Польшу, и зачастую оказывались на поле боя врагами. В январе 1918 года президент США Вудро Вильсон представил проект мирного договора для стран-участниц Первой мировой войны, вошедший в историю под названием «Четырнадцать пунктов Вильсона». 13-й пункт требовал независимости для польского государства. 11 ноября того же года после 123 лет разделов Польша вернулась на карту Европы.

Автор: Миколай Глиньский, август 2017

На Форумі Видавців у Львові польський письменник і репортер Вітольд Шабловський, автор кількох резонансних видань у жанрі художнього репортажу, презентував свою нову книжку «Кулемети й вишні. Історії про добрих людей з Волині».

Книжка порушує тему Волинської трагедії 1943 року (або Волинської різанини  —  саме так ці події фігурують у польській історіографії).

Перекладач книжки, Андрій Бондар, зазначив, що «Кулемети й вишні» —  це «незвичайна книжка незвичайного автора», нагадавши про попередні видання Вітольда Шабловського: «Вбивцю з міста абрикосів», «Мою маленьку ПНР»і «Танечних ведмедів». Ці книги були перекладені українською і добре зустрінуті українською публікою.

Андрій Бондарзокрема зазначив:

Книжка «Кулемети й вишні» — це книжка на тему, яка збуджує людей по обидва боки польсько-українського кордону. Це тема, яка висить у повітрі польського суспільства і недостатньо проговорена суспільством українським. Це тема, яку багато хто інтерпретує і намагається накинути своє бачення тих подій. І ця тема стоїть у центрі польського суспільного геополітичного життя: уже декілька років приймаються певні ухвали, резолюції, виходять книжки і знімаються фільми. Це тема, яка останнім часом стала темою номер один у Польщі.

За словами перекладача, українські видавці не так уже й радо поставилися до пропозиції видати переклад цієї книжки українською, очевидно, через те, що тема є доволі драстичною. Історія видання розпочалася рік тому, коли Бондар отримав книжку від автора. Перемовини тривали доволі довго. Чотири видавництва, з якими спілкувався перекладач, так і не взялися за видання, і «Видавництво Старого Лева», у якому таки опублікували «Кулемети й вишні», було п’ятим.

Хоча Вітольд Шабловський — найбільш поміркований автор у Польщі, який працює з цією темою. Він намагається говорити на цю тему в інший спосіб: не в спосіб звинувачень, не в спосіб історичних чи політичних порахунків, а зачіпає той єдиний спільний контекст, у якому ми можемо розмовляти один з одним без брому... Ця книжка про те, як під час війни, великої катастрофи, коли більшість пускається берега, коли відбувається війна всіх проти всіх, деякі люди знаходять у собі сміливість, наражаючись на небезпеку, рятувати інших людей.

На думку перекладача, ця книжка буде в Україні обговорюватися ще довго.

Сам Шабловський пояснює, чому він вибрав цю тему:

Я взагалі не знав багато про цю війну. Ця тема одна з тих, яку поляки дуже люблять обговорювати: як нас катували, якими ми були мучениками. Кожен пересічний поляк, який закінчив школу, знає, як нас атакували, убивали, мучили. Я завжди уникав таких тем. І от одного дня, повертаючись до Польщі зі Львова, я залишився на ночівлю в Луцьку, бо хотів побачити замок Любарта. У якийсь момент я усвідомив, що знаходжуся на Волині... Я знав, що там щось таке сталося, тому ввімкнув комп’ютер і почав шукати в ґуґлі, що ж там було. Перші п’ять-шість сторінок говорили про те, як там вбивали-вбивали-вбивали... Я не хочу цього підкреслювати, бо це був жорстокий рік для поляків та українців. Десь на п’ятій сторінці ґуґлу я знайшов брошурку, видану Польським Інститутом Пам’яті, про українців, які рятували поляків під час Волинської різанини. Вона мала десь сто п’ятдесят сторінок і я її прочитав протягом одного вечора. Це були короткі історії на п’ять-десять речень, але сила тих історій була неймовірна, тому я одразу зрозумів, що це та тема, на яку я би хотів написати книжку. Не тому, що це стосується Польщі та України, а тому, що знайшов універсальну тему, і якби ця тема стосувалася Руанди чи Камбоджі, то я теж би хотів написати цю книжку. Мені здається, що в нас дуже багато книжок, які розповідають, звідки береться зло. Мені хотілося написати книжку про те, звідки в роки війни під час найдовшої ночі, коли діються страшні речі, береться добро, звідки беруться люди, які рятують своїх сусідів, а часом і зовсім чужих людей.

Андрій Бондар звернув увагу на момент, «вигідний з точки зору літератури»:

У цій книзі з’являється дуже цікавий герой — не поляк і не українець, а чеський пастор Ян Єлінек, який живе і служить у євангелічній церкві. І там окрім українців, які становлять більшість населення, і поляків, які мають ситуацію окупації та взаємної ненависті і конфліктів, раптом живуть чехи (досить велика чеська колонія, що від початку ХІХ століття там оселилася після поділу Польщі). І ці чехи у вигідний спосіб відрізняються і від поляків, і від українців: вони найкраще провадять господарство, вдаються до серйозних соціальних об’єднань, вони солідарні між собою і мають набагато вищий рівень життя. З’являється цей пастор-чех, який показує і українцям, і полякам приклад безоглядного служіння вищій силі. Він служить Богу і рятує всіх від всіх. Він рятує поляків від українців, він рятує українців від поляків, він рятує німецьких солдат і говорить, що вони чехи. Він рятує совєтських солдат, які з’являються там під час радянського наступу. Мені здається, що Вітольд через образ Єлінека посилає цим людям Бога, якусь таку силу, яка здатна зняти суперечності, здатна примирити.

Шабловський з цією тезою не зовсім погоджується:

Єлінек — це справді чудова постать, шкода, що забута. Окрім усього переліченого, він ще рятував євреїв. Мені подобається твоя асоціація, але я це так не сприймаю, мені здається, він не є Богом. Але він точно є постаттю, яка мала сталий контакт із вищою силою. Частина цієї книжки, що написана від імені Єлінека, з’явилася завдяки щоденникам цього пастора, які я отримав від його приятелів. У своїх щоденниках він весь час молиться. Усі один одного вбивають — євреї поляків, поляки українців, — а він весь час говорить до Бога, який йому не відповідає. Один з чудових епізодів з пастором такий: Єлінек у 1942 році сказав своїм прихожанам, що завдання справжнього християнина — допомагати людям. «Якби зараз, вийшовши з костелу, ви зустріли Гітлера, який страждає, ви мали би його спершу прихистити, нагодувати, а вже потім думати про те, що він Гітлер». Через тиждень на службу прийшло вдвічі менше людей. А він тільки написав: «Господи, що ж я такого сказав? Це Ти нас навчив». До речі, тільки в своєму домі цей чоловік врятував приблизно сто п’ятдесят людей.

Шабловський розповів, що спілкуватися з українцями про Волинську трагедію було не надто просто, утім, конфліктних ситуацій не виникало.

Жодних проблем я не бачив. Лише скажу, що коли вперше їхав на Волинь, то я справді боявся. Півроку я емоційно готувався до цього, бо я не міг собі уявити таку ситуацію, що я приїжджаю на Волинь в село, там стоїть якийсь дерев’яний будинок, я стукаю і хтось виходить. Що я маю їм сказати? У 43-му році тут сталися такі страшні події, чи не хочете мені щось про це розказати? Півроку я готувався і намагався візуалізувати цю ситуацію, провадив сам з собою ці діалоги: уявляв, що скажу я і що мені можуть відповісти. Потім я туди поїхав і першою особою, яку я зустрів, була пані Шура або Олександра Василько зі села Сокіл під Любомлем. Вона просто свята, яка має за життя потрапити на небо. Її батько рятував поляків, а вона є бідною людиною і зовсім нічого не має. Коли я їй привожу якісь подарунки з Польщі, вона може їх за п'ятнадцять хвилин усім роздати. У мене не було жодної складної ситуації з українцями, я мав лише приємні зустрічі і розмови.

Цікаво, що українське видання цього репортажу має оригінальну назву «Кулемети й вишні», на відміну від польського — «Sprawiedliwi zdrajcy», тобто «Праведні зрадники», на якій наполіг польський видавець, розповів Вітольд Шабловський.

Коли я писав цю книжку, завжди в голові тримав назву «Кулемети й вишні. І в книзі дуже багато чого пов’язано з вишнями. Одна з героїнь рятується від бандерівців, сховавшись на вишні. Інші герої згадують, що коли українці мали якісь свята та йшли селом, вони пригощали всіх вишнями... І так собі гадав, що в назві мають бути «вишні», бо це такий лейтмотив книжки. «Кулемети й вишні» — більш поетична назва, не така прямолінійна, як польська, і цим дуже мені імпонує.

Ему везло с режиссерами, но не с экранизациями. Фильмы по его произведениям снимали звезды современного польского кино, но удачными можно назвать далеко не все. В чем же заключается кинопарадокс Витольда Гомбровича?

Парадоксально уже то, что этого якобы не поддающегося экранизации автора в одной только Польше экранизировали трижды, а единственным его романом, не перенесенным на большой экран, остается «Транс-Атлантик». Но ведь Гомбровичабсолютно антикинематографичен. Его размышления о Форме невозможно передать на языке кино, его философско-языковые игры кажутся совершенно непереводимыми, гротеск — нефотогеничным, а поток сознания рассказчиков и героев, может, и интересен, но никак не складывается в единое причинно-следственное целое.

Тем не менее киношники Гомбровича любят. Он служит для них неисчерпаемым источником вдохновения и при этом обнажает слабость кино как жанра. Литература Гомбровича — это пространство мысли, а не событий. В основе «Космоса», «Порнографии», «Транс-Атлантика»и «Фердидурке»идея, а не эмоция. Если убрать из текстов философские размышления, вырезать блестящие социальные и экзистенциальные наблюдения, то от сюжетов останутся лишь остовы, начисто лишенные драматургии и не представляющие ни малейшего интереса. Тем более для кино, которому нужны чувства, кинетическая энергия, действие, напряжение и герои, готовые переступить через собственные ограничения.

Сколимовский читает «Фердидурке»

Кто-то может подумать, что польское кино замалчивает Гомбровича, как замалчивает оно того же Мрожека. Но это не так, ведь Гомбрович-романист десятилетиями не давал покоя польским режиссерам.

В 1972 году Анджей Вайдасоздал студию Zespół Filmowy X и написал в ее программном заявлении, что необходимо «ввести в кино нашу литературу ХХ века». Одним из первых он предлагал экранизировать драму «Венчание»Гомбровича (наряду с произведениями Мрожека и Виткация). Но ни Вайда, ни его коллегии по цеху так и не сняли фильмов по Гомбровичу. Первым из польских режиссеров подступиться к Гомбровичу осмелился Ежи Сколимовский. И потерпел сокрушительное поражение.

Иначе и быть не могло, ведь фильм «Фердидурка», снятый Сколимовским в 1991 году, был не долгожданным детищем режиссера, не замыслом, который он вынашивал годами, продумав до мелочей, а скорее случайной картиной, плодом личных, а не творческих амбиций. Сам Сколимовский в интервью с Иоанной Погожельской из «Gazeta Wyborcza» рассказывал о том, что предшествовало съемкам:

«Как раз перед этим фильмом меня пригласили в самый коммерческий проект в моей жизни. Мне впервые предстояло получить семизначный гонорар. Все шло очень хорошо, у нас был превосходный актерский состав — Гэри Олдман, Келли Макгиллис, куплены права на книгу, а я должен был написать по ней сценарий. Не стоит ее называть. В основе сюжета убийство на сексуальной почве, все происходит в Венеции на рубеже XIX и XX веков. Я задумал ввести в сюжет Фрейда и Юнга. Хотя в книге они даже не упоминаются, в сценарии я хотел подчеркнуть, что эта история прекрасно вписывается в их деятельность. В Вене я нашел прекрасные места для съемок и был готов писать. И тут случилось нечто удивительное: чем увлекательнее становилась история, чем больше я ее обогащал, тем больше меня раздражало, что в ее основе лежит паршивая книжонка, низкопробный бульварный роман. Я вернулся в Калифорнию и сообщил агенту, что возвращаю вложенные десять процентов. А он мне: “Но ведь тогда и мне придется вернуть полученное!”. “Так и верни”, — сказал я. Запахло скандалом. Тогда я заявил, что хочу снять в Польше фильм по мотивам чего-то стоящего. “У вас в Польше есть какой-нибудь классик ХХ века?” — спросил агент. “Гомбрович”, — говорю я. Он, ясное дело, этой фамилии не знал. Я рассказал ему о “Фердидурке”. И тут он говорит: “Снимай, но по-английски, с известными актерами, чтобы это можно было выпустить в мир. Я тебе устрою совместное производство”. И вот это была ошибка. Гомбрович оказался непереводим».

Амбициозная попытка Сколимовского завершилась провалом. Не помогла даже некоторая универсализация произведения Гомбровича для нужд совместного производства. Польское название заменили не менее загадочным английским «30 Door Key», а наряду с польскими актерами (Тадеушем Ломницким, Яном Пешеком и Мареком Пробошем) в фильме снялись иностранные звезды во главе с Иэном Гленом и Криспином Гловером. Сколимовский хотел высвободить Гомбровича из польских рамок — он отказался от сцен о величии Словацкого, часть сцен упростил, а историю Юзека перенес в более широкий общественно-политический контекст 1930-х…

Казалось, что режиссер «Барьера»именно тот человек, который сможет переложить Гомбровича на язык десятой музы. Они оба считали, что интересные и важные истории можно найти только внутри себя, а в фильмах Сколимовского «Без боя»и «Особые приметы»заметны отголоски размышлений Гомбровича о значении социальных ролей в процессе формирования человеческой личности.

И все-таки Гомбрович от Сколимовского ускользал. Режиссеру не удавалось перенести на экран размышления рассказчика о форме, которая подчиняет себе героев и формирует их. Даже поединок гримас на экране не обладал той значительностью и выразительностью, что в литературном первоисточнике.

Не сумев найти нужный язык для выражения идей Гомбровича, Сколимовский решил сделать ставку на сюжетность «Фердидурки». Он старательно воспроизвел на экране событийную канву романа. Но события эти оказывались слишком незначительны, чтобы вокруг них можно было выстроить убедительный рассказ.

Спустя годы Сколимовский так рассказывал Барбаре Холлендер о работе над фильмом «Фердидурка»:

«Все это время я был в ужасном настроении, пристрастился к алкоголю и другим средствам, вел себя плохо, моя жена требовала развода, все посыпалось. “Фердидурка” стала для меня проклятием. После премьеры фильма я понял, что блуждаю впотьмах, и мне нужно отстраниться от кино, чтобы снова отыскать в себе художника».

После испытания Гомбровичем и его творчеством Сколимовский семнадцать лет зализывал раны, а в 2008 году скромно и эффектно вернулся с фильмом «Четыре ночи с Анной».

Кольский переписывает «Порнографию»

Следующей экранизации произведений Гомбровича поклонникам писателя пришлось ждать чуть меньше. Смельчаком, принявшим вызов, стал Ян Якуб Кольский, самый романтичный и самый суровый польский режиссер. И вновь — как и в случае Сколимовского — решение перенести на большой экран «Порнографию»было не итогом многолетних размышлений, а случайностью и проявлением неукротимых амбиций. Ведь Кольский воспринял Гомбровича «как вызов, как мужское и профессиональное приключение».

Вызов был не из легких, в чем до Кольского успели убедиться многие. Экранизировать «Порнографию»собирался Анджей Вайда; в проекте были задействованы представители Голливуда Люк Бонди и Жерар Браш, много лет сотрудничавший с Романом Полански, но спустя год работы над проектом были приостановлены (и только Кольский вернул его  к жизни). Проект экранизации, задуманной Гжегожем Яжиной, такжн не суждено было осуществиться.

Наученный их опытом и историей «Фердидурки»Сколимовского, Кольский понимал, что если хочешь снять фильм по «Порнографии», нельзя приближаться к Гомбровичу на коленях. Более того — нужно быть готовым вступить с ним в кдиноборство. И Кольский решился на это, довольно скоро убедившись, насколько трудный соперник ему попался. В интервью Магде Фойгт из портала Interia режиссер рассказывал:

«Через год работы над экранизацией я оказался в состоянии, в котором — как мне кажется — оказывались все мои предшественники, то есть в состоянии беспомощности. Тогда я отправился в Витулин, любимое место Гомбровича, где до сих пор стоят руины картонажной фабрики, которую его родители открыли, чтобы откладывать на его образование. Там я выковырял из фундамента большущий камень, весом килограмм в пятьдесят (…) положил его в машину, повез во Вроцлав, за несколько сотен километров, и поставил у себя во дворе. И сел на него.
Жена моя выходила из дома и спрашивала: “Ты что делаешь? Совсем спятил?” Выглядело-то именно так — будто я рехнулся. А я ответил: “Высиживаю Гомбровича. Не высижу головой, так, может, высижу другой частью тела”. И высидел. Что-то начало мне “открываться” в этом романе, какие-то “просветы”, и благодаря им были найдены решения пусть дерзкие, зато позволившие написать сценарий, по которому можно было снять фильм».

Кольский решил пропустить Гомбровича через самого себя, следовать духу, а не букве текста. Позже он так описывал этот процесс Барбаре Холлендер:

«Мне пришлось отключить свои чувства к языку Гомбровича, его фразе, мелодии. Я научился говорит “нет” целым фрагментам, которыми я восторгался как читатель, но которые никак не превращались в фильм. Но когда я выбросил эти прекрасные куски, от текста осталось совсем немного.  Поэтому я “пришил” к героям новые события и прежде всего наделил их новыми мотивами. Книга может разыгрываться в головах героев, а фильм — это картинки».

Снова, как и в случае «Фердидурке», оказалось, что драматургии романа Гомбровича не хватает для полнометражного сюжетного фильма. Так что Кольский вместе с актером Кшиштофом Майхжаком дописал историю, вчитался в Гомбровича и отыскал намеки на прошлое героев. Так, например, бонвиван Фридерик в фильме Кольского оказался отцом, который много лет назад не смог уберечь от смерти свою малолетнюю дочь и которого до сих пор мучает чувство вины.

Не все одобрили такой подход к роману Гомбровича. Многие журналисты упрекали Кольского в том, что он очень далеко отошел от текста «Порнографии», а один из критиков даже обвинил создателей фильма в том, что они ввели в фильм сюжетную линию, связанную с Холокостом, чтобы привлечь внимание к своей картине и… повысить шансы на фестивальные награды. Правда же была совершенно иной. Сам Гомбрович в романе написал такую фразу: «Городок был все тем же, что и раньше […] Разве что чувствовалась какая-то пустота, а точнее – не было видно евреев». Для Кольского она стала началом «еще одного из моих приключений».

Премьера фильма «Порнография»состоялась на фестивале в Венеции в 2003 году, но критики не оценили его должным образом. А зря. Ведь Кольский не побоялся сразиться с Гомбровичем, сумел прочитать его по-своему и по-новому. Но главное — он снял трогательный фильм с прекрасной операторской работой Кшиштофа Птака, замечательной ролью Кшиштофа Майхжака и музыкой Зыгмунта Конечного, которую помнишь даже десять с лишним лет спустя.

«Космос» Анджея Жулавского —прощание

Пожалуй, долгую жизнь можно предрекать также и последней на данный момент экранизации Гомбровича — фильму «Космос»Анджея Жулавского. И дело не только в том, что «Космос» оказался последним фильмом режиссера, своего рода прощанием художника, а этот факт неизбежно настраивает на мистический лад. Дело в том, что в картине «Космос» встретились две незаурядные личности, два выдающихся ума. Огромное интервью с Жулавским, взятое Петром Марецким и Петром Клетовским, наводит на мысль, что в польском кино не было режиссера, который смог бы лучше экранизировать Гомбровича, который бы столь же хорошо его понимал и столь же критически читал. Жулавскому, прекрасному знатоку польского кино, единственному удалось придумать собственный язык, с помощью которого он смог перенести на экран тексты Гомбровича и не звучать при этом как ученик, слепо повторяющий слова пророка. 

Это тем удивительнее, что фильм«Космос»тоже возник случайно. На вопрос Тадеуша Соболевского, долго ли режиссер готовился к этому фильму, Жулавский ответил:

«Нет. Но позвонил Паулу Бранку, продюсер моей “Верности”, и спросил, знаю ли я “Космос”. Я сделал большие глаза. Уважаю продюсера, который читает такие книги. Это адски умный, безумно литературный текст о вещах вечных, экранизировать его — затея сумасшедшая . Но я еще раз перечитал “Космос” и поддался его ядовитому обаянию.
(…) Я попросил Паулу Бранку дать мне месяц и попробовал набросать сценарий, который, сохраняя верность Гомбровичу, стал бы все-таки фильмом. В Польском институте киноискусства Бранку денег не нашел. Французы при слове “Гомбрович” спрашивали: “А кто это?” (…) Оценив по достоинству смелость продюсера, который вместо того, чтобы снимать какое-то очередное дерьмо, берется за “Космос”, я приступил к работе. Написал сценарий, который никому не понравился, и мы отправились на съемки в Португалии».

В результате у Жулавского получился необычный фильм: произведение автономное, совершенно независимое от Гомбровича, и при этом близкое по духу его литературе. Жулавский не предавал Гомбровича и не приписывал ему новых значений — он искал в кино такие средства, которые позволили бы передать красоту романа Гомбровича и его гротескный характер. Режиссер соткал свой фильм из микрошуток — порой языковых, порой интертекстуальных, вплетая в «Космос»киноцитаты и литературные аллюзии на Стендаля, Сартра и даже «Звездные войны»!

Но самое главное: Жулавский в «Космосе»говорил о том, из чего вырос роман Гомбровича, — о жажде смысла и потребности выстраивать значения. Как и Гомбрович, он рассказывал о герое, который из малоприметных деталей создает свое видение мира, пытаясь обнаружить логику в череде случайных событий и понять их скрытый смысл.

Как случилось, что именно Жулавский добился успеха в качестве экранизатора Гомбровича? Профессор Тадеуш Любельский в великолепном эссе, посвященном «Космосу», указывает возможную причину: парадоксальным образом дело может быть в неверии режиссера в кино как в средство, способное выразить тончайшие смыслы, интересовавшие автора «Фердидурке». Прослеживая карьеру Жулавского, Любельский замечает, что с годами он из режиссера превратился в писателя. Если за первые два десятилетия своей карьеры Жулавский снял девять фильмов, то за последующие двадцать пять лет он снял всего четыре картины, зато книг написал за это время двадцать пять.

В том же интервью Петру Марецкому и Петру Клетовскому Жулавский говорил о своей вере в литературу:

«Литература умеет исследовать разные слои того, что с нами происходит, гораздо глубже, тоньше, а порой и радикальнее, чем дозволено в кино (…) ведь литература с прямо-таки маниакальной настойчивостью роет, копает, трудится в поте лица. (…) Кино тоже старается идти вперед, но его развитие гораздо менее значительно, менее ярко и менее выразительно, чем у литературы».

И именно это смирение перед литературой позволило Жулавскому прочитать Гомбровича по-новому, сохранив при этом верность оригиналу. Фильм «Космос»по духу максимально близок прозе Гомбровича, этот фильм бросает вызов, он смелый и умышленно герметичный. Но прежде всего — это встреча двух великих людей искусства, независимых друг от друга и от мира.

Источники:

• T. Lubelski, Historia niebyła kina PRL, Kraków 2012;
• B. Hollender, Od Wajdy do Komasy, Warszawa 2014;
• P.Kletowski, P. Marecki, Żuławski, Warszawa 2008;
• K. Bielas, Niesformatowani, Kraków 2007 ;
• I. Grodź, Jerzy Skolimowski, Warszawa 2010;
• S. Mrożek, W. Skalmowski, Listy 1970–2003, Kraków 2007;
• Akademia Filmu Polskiego, Gazeta Wyborcza, Rzeczpospolita, Interia.