Глубоко укорененная в коллективном сознании современного общества диснеевская концепция любви игнорирует истории, которые не вписываются в классическую модель.

Она оттесняет на обочину «нормальности» такие естественные явления, как любовь к жизни, миру, государству, искусству и т.д. А зря: в этих сферах не меньше увлекательных историй, чем в сказках студии Уолта Диснея. Немало их и на берегах Вислы, а среди героев этих историй — джазмен, который ради музыки бросил медицину, затворница, разговаривающая с животными; пара литераторов, которые не могли дышать друг без друга, и другие.

Кшиштоф Комеда — джазмен, который не стал врачом

Кшиштоф Комеда, известный как один из основателей польской школы джаза, должен был стать отоларингологом. Однако музыкант пожертвовал «ремеслом» ради искусства. В результате появился, в частности, знаменитый музыкальный мотив из фильма Романа Полански «Ребенок Розмари», саундтрек к которому написал Комеда. Дня нынешних молодых джазовых музыкантов Комеда является примером и крупным авторитетом, сегодня он один из самых узнаваемых джазовых композиторов в мире. И все это — плод любви, хотя и не вполне шаблонной.

Бексиньские — холодная любовь отца и сына

Признанный гений Здзислав Бексиньский был одним из самых неоднозначных польских художников. Он рисовал жуткие полотна с инфернальными сюжетами. Садомазохизм, ночные кошмары, одиночество, страх — вот темы картин этого художника.

У него с сыном — Томашем Бексиньским — оказалось даже больше общего, чем можно было ожидать. Нелюдимый, увлеченный вампирологией молодой человек нашел свое место на радио, где пользовался уважением коллег и слушателей.

«Младший совершил самоубийство, старший спустя несколько лет был убит», — резюмирует Александра Липчак историю отца и сына в рецензии на книгу «Бексиньские. Двойной портрет».

Возникает вопрос: где же у Бексиньских любовь?

Она есть, но недосказанная и нерассказанная. Отец о самоубийстве сына высказывался холодно и отстраненно. В письме подруге Томаша на следующий день после самоубийства он написал: «Ну, ничего. Если понадобится какая-то дополнительная информация, пиши. Всем горячий привет». И все же их жизнь была бы неполной друг без друга. Они были вписаны один в другого, как геометрические фигуры. Холодная любовь, с которой сложно  было жить и трудно было не жить.

Больше фото (24)

Избранные фотографии Здзислава Бексиньского - Галерея

Симона Коссак — колдунья, которая говорила с животными

Любовью Симоны Коссак были животные. Ей не пришлось ждать, пока это чувство придет к ней — оно просто росло вместе с ней в шляхетской усадьбе знаменитых Коссаков. Все мужчины в этом семействе были влюблены в лошадей, точнее, в их изображения, которые они создавали на полотнах. Симона картинным животным предпочла настоящих, трехмерных.

Больше фото (11)

Необыкновенные фотографии Симоны Коссак - [галерея]

Необыкновенные фотографии Симоны Коссак - [галерея]

В конце концов, она поселилась в самом сердце Беловежского национального парка и пустила к себе на постой лесных жителей. Ее домочадцами были любимый ворон, спасенная и выращенная Симоной кабаниха Жабка, рысь, которая ведет себя, как кошка. Люди боялись Симоны Коссак, да и она не особо стремилась к общению с ними.

Никифор — чудак с красками

О Никифоре снова заговорили благодаря фильму «Мой Никифор» Кшиштофа Краузе, в котором гениально сыграла Кристина Фельдман. Никифор, лемк по происхождению, вырос в крайней нищете. Телесные недостатки не позволяли ему «полноценно» существовать в обществе. Чудак, неудачник, туристическая достопримечательность Крыницы. Хромой, немой, полуграмотный, кое-как выводивший корявыми буквами свою подпись.  Свою любовь он нашел в бумаге и засохших акварельных красках. Основоположник польского примитивизма, единственный поляк, чьи произведения висят в парижском Лувре. Он влюбился в крыницкие пейзажи и в свою работу — запечатлевать эту красоту на картине.

Константы Ильдефонс и Наталия — поэт и муза

Прежде чем Константы Ильдефонс Галчиньский написал «Песнь о солдатах с Вестерплатте» и его имя закрепилось в памяти учеников в качестве потенциальной темы для выпускного экзамена, он любил. Он искренне, верно и неизменно любил Серебряную Наталию — так поэт называл свою жену.  

В любви Серебряной Наталии он признавался часто и щедро, как, например, в стихотворении «Я люблю тебя уже столько лет»:

«Я люблю тебя уже столько лет,/И во тьме, и в песне,/Это длится уже восемь лет,/ А может девять — не знаю».

Они  познакомились в одно майское воскресное утро 1929 года в известном кафе «Земяньская». Их познакомил поэт Люциан Шенвальд. Константы попросил девушку встать и принялся ее разглядывать, при этом смущенно оправдываясь: «У вас такое маленькое лицо и такие большие глаза. А белки голубые, как из эмали».

А потом он неделями просиживал в этом кафе, надеясь, что она появится снова. Этого не произошло. Тогда Галчиньский взял адрес Наталии у Шенвальда, пришел к ней и больше уже не уходил. Любовь Галчиньских переживала сложные времена, на фоне исторических событий в тогдашней Европе им приходилось расставаться. Когда Галчиньский находился в немецкой неволе, его друг написал песню с припевом: «О, Наталия, о, Наталия, от тебя без ума наш батальон». Это была любовь не сказочная, а поэтическая.  

Ванда Руткевич —любовь на крыше мира

Ванда Руткевич родилась в 1943 году. Два десятилетия спустя она начала взбираться на восьмитысячники. Ванда без остатка отдала себя горам, став третьей женщиной в мире и первой в Европе, которая ступила на вершину Эвереста. Она первой покорила вершину К2.

Ванду называли сумасшедшей. Она боролась за самостоятельность женщин-скалолазов, отвергая мужское доминирование в области гималаизма.

Она погибла в 1992 году, штурмуя вершину Канченджанга. В этом сложном восхождении Ванду сопровождал друг — Карлос Карсолио, который обогнал ее и покорил вершину первым. Гималаистке пришлось отступить и переждать ночь, чтобы на следующий день возобновить попытку. Несмотря на отсутствие бивачного оснащения, Руткевич сделала остановку на высоте более 8200 метров. Неизвестно, покорила ли она вершину — тела Ванды Руткевич так и не нашли.

Эльжбета Дзиковская и Тони Халик —путешественники с прошлым

Эта пара известна главным образом тем, что в 1976году открыла последнюю столицу инков, священный город Вилькабамба на территории нынешнего Перу. Однако до того как этих путешественников связала любовь, их объединила страсть к познаванию мира.

Эльжбета Дзиковская и Тони Халик неохотно рассказывали о своем союзе. До встречи с Халиком Дзиковская 17 лет была замужем. Халик же был женат на «любви всей своей жизни» санитарке Пьеррет Куртин, с которой он, летчик Королевских военно-воздушных сил, познакомился во время Второй мировой. Жизнь скорректировала его выбор. Любовью всей жизни для Халика оказалась не француженка, которая перевязывала ему раны, а Эльжбета.

Пара сняла около 300 документальных фильмов на всех континентах. После смерти Халика в 1998 году Дзиковская занялась, главным образом, популяризацией интересных мест в Польше, не отказавшись от любви к миру — несмотря на то что любимого человека уже не было с ней рядом.

ДС, 13.02.2016.

Книжка Олі Гнатюк “Відвага і страх” постала передовсім з потреби дослідити й осмислити досвід власної родини, в якій, немов у краплині води, відобразилася доля львівської (галицької) інтелігенції ХХ століття. Проте книжку годі “прив'язати” до одного жанру, бо багатий фактичний матеріал і відкритість Авторки створили дуже цікаву і розмаїту розповідь про долю міста і його людей —в якій ідеться насамперед про бажання зрозуміти, а не виставляти оцінки.

Книга спирається в основному на “еґо-документах”, тобто щоденниках, спогадах, особистих нотатках, листах. Авторку цікавлять передовсім міжлюдські стосунки на тлі непростих національних і політичних змін, що відбувалися у Львові від початку ХХ століття.

Як говорить Авторка, “те, що моя Мама народилася у Львові, було важливою, але не єдиною, мотивацією при написанні цієї книжки. Я не хотіла б, аби склалося враження, що це книжка-спомин —бо так не є. Адже розповідь про родинну історію дає можливість подивитися значно глибше на минуле. Йдеться про те, що відбувалося між людьми, в міжлюдських і міжнаціональних стосунках, тобто між тими народами, які жили у Львові: поляками, українцями і євреями”.

Варто зазначити, що в книжці “Відвага і страх” йдеться про інтеліґентів різних національностей. З єврейської спільноти мова лише про польськомовних інтеліґентів, оскільки ті, що послуговувалися їдиш, до еліти не належали, бо їдиш тоді вважали мовою людей неосвічених.

Отож про те, як суспільні й політичні зміни можуть перекладатися на людські стосунки, а також про “лінії напруження” сучасної України нам вдалося поговорити з Олею Гнатюк перед презентацією польського видання її книжки в варшавському Домі Зустрічей з Історією. 

Оля Гнатюк – лауреат гран-при Форума издателей во Львове

Новая книга «Смелость и страх» Оли Гнатюк получила гран-при Форума издателей во Львове, самой... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

— Олю, багато людей Вам вдячні за цю книжку, бо на прикладі конкретних людських доль Ви змогли показати всі ці перипетії вибору національних ідентичностей, як це все перепліталося у Львові і як потім в критичних ситуаціях, під час війни, мотивувало людей займати ту чи іншу позицію, вибирати якусь дію чи бездію стосовно своїх знайомих чи незнайомих, почасти керуючись тим, що ті знайомі належали до певної національної чи соціальної групи. Повторю: багато людей Вам за цю книжку вдячні — про це свідчать відгуки на український переклад. А чи маєте вже відгуки польських читачів?

—  Перша розлога рецензія з'явилася в журналі “Nowa Europa Wschodnia” авторства проф. Томаша Стриєка, мого колеги і друга — зрозуміло, що вона не без критики, бо будь-яка рецензія має мати критичний елемент. І є ще одна популярно-наукова рецензія на сайті HistMag—в ній немає критичних зауваг. Звичайно, мене більше би тішила дискусія з певними тезами чи підходами, аніж вказування певних недоліків чи прогалин. Скажімо, я не можу погодитися з моїм критиком, проф. Ґжеґожем Мазуром, чи визнати, що Томаш Стриєк має рацію, ствержуючи, що в книжці не простежено доль росіян. Натомість проф. Ґжеґож Мазур питав: а чого там немає німців?

Звичайно, тут можна говорити про дві різні причини. По-перше, це не вигадані історії — а такі докори я би прийняла, якби це був художній твір, який будується просто з моєї уяви. З іншого боку, саме з цього приводу зазнала критики книжка Юрія Винничука “Танґо смерті”, якому докоряли в неймовірності історії про Львів середини-кінцяХХ століття, про друзів дитинства різних національностей, які разом опиняються в лавах УПА. А оскільки “Відвага і страх” —це навіть не нон-фікшн, а книжка, яка спирається на документах, то я не можу вигадати документу і створити більш чи менш вірогідну постать і ввести її в основну оповідь заради політкоректності.

Інша причина має етичну природу. Так, існують письмові свідчення нацистів, які дозволили б мені вплести такий сюжет — але я не можу цього зробити з етичних міркувань, бо не знаходжу в собі тієї необхідної емпатії, щоб зрозуміти мотивацію нациста. Як і енкаведиста. 

—  Мені Ваша книжка цікава також тим, що всі ті лінії напруження, які Ви так гарно показали на прикладі конкретних людських доль, міжлюдських та міжнаціональних стосунків у Львові до середини ХХ століття, можна простежити в житті України сьогодні. Наприклад, питання про роль і місце російської та української мови в суспільній, культурній і політичній сферах. Багато людей здійснюють вибір,

переходячи на українську в спілкуванні, хоча перед тим в їхніх родинах кілька поколінь послуговувалися російською. Це мені трохи нагадує вибори, перед якими стояли люди у Львові після того, коли польська мова перестала бути мовою викладання у Львівському університеті...

— Все-таки нинішня зміна відбувається під впливом воєнних дій. Війна триває, і дехто ставить питання руба: розмовляючи російською, купуючи російськомовний чи просто російський продукт, свідомо чи ні, підтримуєш ворога. Я з такою постановкою питання не згодна, адже, як в далекі 1970-ті казав не один польський вчитель російської мови своїм учням, “мову ворога потрібно знати”. Ситуація у Львові століття тому лише приблизно нагадує нинішню, я б не стала проводити паралелі. Що означало цілковите витіснення української мови з Львівського університету після 1918 року? Ззовні це теж ефект війни — і не так Першої світової, як польсько-української війни. Тобто vae victis– горе переможеним... У переможців з'являється бажання якомога швидше “приборкати непокірного” і вказати йому місце — на найнижчому рівні — і єдино можливий шлях, шлях полонізації (концепція націонал-демократів), або шлях лояльного польського громадянина, незалежно від національного походження. Так чи інакше, мовою викладання в університеті стає державна мова. Але українські інтеліґенти не здаються. Йдеться про створення Українського Таємного Університету і про протидію, до якої вдається польська адміністрація. Здавалося б: це приватна справа. Створюється приватний науковий заклад — хіба це неможливо? Але треба усвідомити, що в історії боротьби за український університет та в поборюванні Українського Таємного Університету чітко простежується відсутність демократії чи бодай рівних економічних прав для всіх громадян Другої Речі Посполитої. Є натомість громадяни першої і другої категорії. До першої належали громадяни польської національності, решта — “друга категорія”. Звичайно, можна було стати громадянином першої категорії, але за певних умов — і це, зрозуміло, денаціоналізація або, кажучи просто, полонізація: для юдеїв це означає прийняття хрещення, а для православних чи греко-католиків — перенесення метрики до костелу і т.д. Це все дуже добре відомо і я не зможу нічого нового тут сказати. Однак є кардинальна різниця між тим, що відбувалося у міжвоєнний час, і тим, що робилося під час совєтської окупації у 1939–1941 роках. У 1991 році розпад Радянського Союзу відбувся мирно. Коли йдеться про нинішній день, то, знову, умови цілком інші. Почнімо з того, що з весни 2014 частину територій України окуповано. І окупант той самий, що 1939–1941 року, бо лідери Російської Федерації самі себе вважають спадкоємцями СРСР.

Жанна Слонёвская "Довоенный Львов. Лучшие фотографии"

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

Литература

ФОТОГРАФИЯ

—  Знаєте, я останньо з великою цікавістю читаю російськомовних українських публіцистів — в їхніх текстах активно переосмислюється саме це поняття “великої російської культури”, а зокрема вказується на імперіалістський підтекст, яке це поняття несе. Автори ставлять питання: а чому в нашому просторі цей епітет — “велика” — не вживається стосовно жодної іншої культури (наприклад, німецької, французької, італійської чи грецької), а лише до російської.

—  Тому що “великорусская”. Хоча ця тема не зовсім дотична до моєї книжки, але вважаю, що таке переосмислення — це необхідний процес. Проте я не думаю, що в Україні відбудеться стопроцентний перехід на українську мову, що українська мова здобуде таку саму позицію, як польська мова в Польщі. Цього не станеться — і я не оцінюватиму, добре це чи погано. Просто маємо усвідомити, що українська нація є нацією двомовною. Для когось ближчою і ріднішою є українська, а для когось — російська. Повертаючись до питання про головний елемент сучасної російської культури й ідентичності — ним є імперськість. Відняти імперськість — це відняти частину російської ідентичності. Я тут зовсім не співчуваю росіянам — у мене немає емпатії і співчуття до тих, котрі втратили імперію. Бо імперія означає поневолення інших. І ми знаємо, які злочини стоять за совєтською імперією. Але російська мова і культура може також виконувати інші функції — підривні стосовно цієї імперської свідомості. Це може статися за умови, що такий спосіб мислення, виражений російською, перейде російсько-український кордон. А поки що я не бачу сили, яка б спромоглася це зробити.

— З іншого боку, українці також починають розуміти, що мова, якою говорить людина, не є єдиним визначником лояльності, порядності, патріотизму і самої українськості...

—  Так — і це відбувається не вперше, бо ще В'ячеслав Липинський сказав, що не мова чи релігія є визначниками національності, опонуючи в цей спосіб Михайлові Грушевському. Натомість Грушевський дуже завузив визначення українськості — і якраз його визначення торувало шлях інтегральному націоналізмові. За це маємо “подякувати” Грушевському...

— Ну власне: маємо різні моделі українськості: відкриту модель Липинського і закриту, зведену до етнічності, модель Грушевського. Сьогодні відбувається певне балансування між тими моделями. Проте коли я чую ці новітні — пересмішницькі — окреслення (жидобандерівець, татаробандерівець, грузинобандерівець і под.), то, з одного боку, оцінюю дотеп і відвагу тих людей, які починають бавитися з певними ідеологемами і вивертати їх на другий бік, а з другого — відчуваю якусь внутрішню незручність. І поясню чому. Мені здається, що такі формулки можуть слугувати для частини — підкреслюю: частини — українців своєрідним виправданням щодо невивчених уроків історії, а саме наслідків того-таки інтегрального націоналізму. Може діяти така логіка: якщо євреї послуговуються окресленням “жидобандерівець”, то бандерівський рух не можна і не варто критикувати. Що Ви про це думаєте?..

—  Ні, це не може бути жодним аргументом. Це тільки “стьоб”, відповідь на московську пропаганду. Треба брати до уваги контекст. Звісно, кожне поняття може бути вжите в невластивому сенсі, але немає підстав думати, що це спроба виправдати бандерівський рух. Для тих, котрі його виправдовують, факт, що це окреслення вживає Коломойський, не може бути аргументом — хоча, зрештою, може, захочуть і тим прикритися. Мені здається, що таке слововживання не збільшує числа апологетів українського націоналізму. Інша справа, що в ситуації війни популярність націоналізму і прихильників такого руху як бандерівський мала би зростати — але, слава Богу, не зростає. І це показують результати виборів — а ми не маємо тут інших показників, ніж результати виборів.

— Гаразд, наприкінці розмови хочу повернутися до самої книжки, яка розповідає передовсім про Львів і Галичину. Що Ви можете сказати про сучасний Львів, про його розвиток і перспективи, про те, як проблеми порозуміння, які Ви порушували у книжці, враховані сучасними молодими львів'янами? Одне слово, як Ви бачите Львів у плані пам'ятання про те, про що Ви писали у своїй книжці?

—  Ми надто довго мовчали. Фактично, минуло чверть століття, відколи у Львові почалися зміни. І ці зміни віддзеркалювали певну захисну реакцію стосовно українськості. А на хвилі повернення до втрачених цінностей, особливо відновлення легальності Греко-Католицької Церкви — це все було дуже важливо для Галичини загалом і для Львова зокрема — на цій хвилі здавалося, що все має вичерпуватися пам'яттю про українську мартирологію. Це зрозуміла реакція. Треба пам’ятати, що діялося після війни, як паплюжилися найшляхетніші люди, з Митрополита Андрея Шептицького починаючи. Акцентування національної мартирології є цілком природним процесом, який відбувається в різних країнах, не тільки в Україні. Те саме робили литовці чи поляки, щоб не ходити далеко за прикладами. Але ті зміни, які зараз відбуваються у Львові, є дуже позитивними, бо йдеться про переосмислення пам'яті. Приходить розуміння, що не досить лише “відпуцувати” якусь стіну чи зробити кав'ярню в “львівському” стилі, а що є потреба в культуртрегерській роботі. І цього розуміння з кожним роком більшає — я з великим задоволенням спостерігаю за цим процесом. Люди починають перейматися культурною спадщиною міста і трактувати її як свою, не ділячи за національним принципом. І я бачу, як те, про що пишу, відбувається на моїх очах.

Розмовляла Наталка Римська

Оля Гнатюк— славістка, перекладачка і популяризаторка української літератури в Польщі, др габ., професорка Варшавського університету та Києво-Могилянської Академії. Перекладала твори Юрія Андруховича, Юрія Іздрика, праці Наталі Яковенко та ін.

До войны их знали и любили. Они писали, пели, говорили на идише или по-польски, а попав в варшавское гетто, не перестали быть артистами. Владислав Шпильман в «Cafe Sztuka» («Кафе Искусство») аккомпанировал на фортепиано Вере Гран (после войны их пути разошлись из-за обвинений в адрес Веры Гран в сотрудничестве с нацистами), Владислав Шленгель писал пронзительные стихи, Гила Секштайн рисовала портреты. Почти все они отправились из гетто в путешествие, из которого не возвращаются.

Владислав Шленгель

Это путешествие Владислав Шленгель описал в стихотворении «Станция Треблинки»:

Путь занимает пять часов
И сорок пять минут.
Другие в том пути всю жизнь
До смерти проведут (пер. Кирилла Медведева)

В гетто Шленгель стал – по его собственному определению – «хроникером тонущих». В опереточных по форме и пронизанных горькой иронией стихах он рассказывал о жизни и уничтожении закрытого района. Был среди тех немногих людей искусства, кому довелось дожить до восстания в гетто. В одном из своих последних стихотворений, написанном в январе 1943 года, т. е. уже после первого вооруженного столкновения еврейских повстанцев с немецкими солдатами, Шленгель писал:

Слышишь, немецкий Боже:
евреи молятся в «диких» своих домах,
в руках сжимая камни и жерди.
Дай нам, Господь, кровавую битву,
одари нас жестокой смертью.
Пусть наши глаза при жизни не видят
Уходящие вдаль составы.
Но дай нашим дланям, Господь, забрызгать
Их мундиры пеной кровавой.
И покуда стон не сдавил нам глотки,
Дай разглядеть — в их гордых руках,
В их лапах, крепко хлысты сжимавших,
Наш простой, человечий страх»

(«Контратака») Пер. Кирилла Медведева

Вера Гран

Вера Гран прославилась еще до войны, к сентябрю 1939 года она выпустила 28 пластинок. В гетто Гран стала звездой «Cafe Sztuka», где ей аккомпанировал Владислав Шпильман. Самым известным ее хитом стала песня «Jej pierwszy bal» («Ее первый бал») на слова Шленгеля. В августе 1942 года Гран удалось выбраться из гетто, и до конца войны она скрывалась под Варшавой. После войны ее обвинили в сотрудничестве с немцами. Вина Гран так и не была доказана, но дурная слава тянулась за ней до конца жизни. Она страстно желала очиститься от обвинений и посвятила этому книгу «Эстафета клеветников: автобиография певицы» («Sztafeta oszczerców: Autobiografia śpiewaczki», 1980), в которой обвинила Владислава Шпильмана в том, что в гетто тот состоял в еврейской полиции.

Хершеле Данелевич

Поэт и собиратель еврейского фольклора. Писал исключительно на идише. Два стихотворения Данелевича, стилизованные под народные, были положены на музыку и завоевали популярность в виде песенок – «Gej ojf bojdems, krich in kelers» («Иди на чердаки, полезай в погреба») и «Raszke iz a mojd a wojle» («Рашке добрая девушка»). Хершеле умер от голода в варшавском гетто. Его близкий друг Ицхак Каценельсон, один из самых известных поэтов, пишущих на идише, посвятил ему стихотворение.

Гила Секштайн

Гила Секштайн – одна из самых известных жителей варшавского гетто. В т. н. подпольном архиве варшавского гетто сохранилось более 300 рисунков, гуашей и акварелей Секштайн 1930-1942 годов, а также биографии и завещания ее и ее мужа, литератора и учителя Исраэля Лихтенштайна (1904-1943). В июле 1942 года Лихтенштайн, пряча первую часть архива, одну из имевшихся у него 10 коробок отвел под рисунки Гилы, тем самым сохранив память о ней и ее творчестве. Сегодня работы Гилы Секштайн хранятся в собрании Еврейского исторического института.

Исраэль Штерн

Поэт из Остроленки, писавший на идише. Свой родной город, а точнее его самый бедный район Пески он увековечил в поэме «Ostrolenke». Всю свою жизнь он жил в крайней нищете – полдня молился, а еще полдня изучал святые книги в бет-мидраше. Штерн часто голодал, он мог за весь день съесть лишь корочку хлеба. В гетто он ходил в пальто с оторванными карманами. Писательница Рахель Ауэрбах вспоминала, что самые ценные вещи он носил под подкладкой – книжку, которую читал, томик стихов Рильке и Каспровича, а также свою собственную [кошерную] посуду для ритуального омовения рук. 

Хенрика Лазоверт

Она была поэтессой, писала по-польски. Ее творчество пользовалось в гетто огромной популярностью, особенно стихотворение «Маленький контрабандист» (его пела Диана Блюменфельд). Строки из этого стихотворения выбиты на памятнике «Памяти детей – жертв Холокоста» на еврейском кладбище на Окоповой улице.

Ицхак Каценельсон

Как поэт и драматург Ицхак Каценельсон прославился еще до войны. Он писал на идише и на иврите. В июле 1942 года жену поэта Хану и двух его сыновей отправили из гетто в Треблинку, где они были убиты. Поэт жил только ради своего третьего сына, Цви. Во время восстания в гетто участвовал в боях с немцами. С помощью подпольщиков им с сыном удалось выбраться из гетто и перебраться в лагерь для интернированных во французском Виттеле, где Каценельсон написал свое самое известное произведение, поэму «Песнь об убиенном еврейском народе». Вскоре после окончания поэмы, в марте 1944 года, интернированные в Виттеле были признаны лицами без гражданства и депортированы в концлагерь Аушвиц-Биркенау. 1 мая все они были убиты.

Артур Голд

Скрипач, композитор. Прославился прежде всего благодаря своим танцевальным композициям, фокстротам и танго. Автор таких хитов, как «Осенние розы» («Jesienne róże») и «Танго Милонга» («Tango Milonga»). В 1942 году его отправили в Треблинку. Там он основал лагерный оркестр, который со временем превратился в ансамбль песни и танца, а в его состав вошли несколько актеров из варшавских театров. Артура Голда и всех музыкантов оркестра расстреляли в Треблинке в 1943 году в последние недели существования лагеря.

Эммануэль Рингельблюм

22 ноября 1940 года, спустя всего неделю после закрытия ворот варшавского гетто, в квартире Эммануэля Рингельблюма в доме № 18 по ул. Лешно состоялось первое заседание подпольной исследовательской группы «Онег Шабат». Члены «Онег Шабат» документировали жизнь закрытого района, а также судьбы евреев по всей Польше. Благодаря закопанному Рингельблюмом и его сотрудниками архиву (найденному после войны в руинах гетто) сохранилось множество материалов: сообщения, письма, дневники, литературные тексты, детские школьные работы, официальные документы (немецкие, Юденрата), ежедневная и подпольная пресса, афиши и плакаты.

Владислав Шпильман

До войны Шпильман сотрудничал с Польским радио как пианист, аккомпаниатор и композитор. В гетто он играл в «Cafe Sztuka», а в 1943 ему удалось перебраться на т. н. «арийскую» сторону, где скрывался до конца июля 1944 года. После подавления Варшавского восстания музыкант прятался в разрушенном доме на улице Аллеи Независимости. Там его нашел капитан Вермахта Вильгельм Хозенфельд, который тайком приносил ему еду и тем самым спас. История Владислава Шпильмана легла в основу фильма Романа Поланского«Пианист».

Диана Блюменфельд

Актриса, певица и пианистка. Ее сценическим языком был прежде всего идиш. Диана Блюменфельд выступала в театрах в гетто, в кафе, на различных культурных мероприятиях, а также давала самодеятельные концерты. Ее уникальный глубокий альт вдохновлял композиторов, которые сочиняли песни специально для нее. Среди них была Поля Браун, выдающийся композитор и поэтесса, соавтор (вместе с Владиславом Шленгелем) известного «Живого дневника» – сатирической программы о жизни закрытого района в «Cafe Sztuka».

Шимон Пулльман

Известный в довоенной Европе дирижер. Учился в Санкт-Петербурге и Варшаве, с 1921 года жил в Вене, где создал музыкальный ансамбль. После аншлюса Австрии бежал из Вены сначала в Париж, а затем в Варшаву, где его застала война. В гетто вместе с музыкантами Варшавской оперы Пулльман основал ставший очень популярным еврейский симфонический оркестр. В апреле 1942 года оркестр запретили немецкие власти. Поводом стало исполнение музыки арийских композиторов. 

Марыся Айзенштадт

Айзенштадт была обладательницей лирического сопрано с широким диапазоном. Она легко исполняла труднейшие пассажи и каденции, поэтому ее называли «соловьем гетто». У ее голоса был еще и очень необычный тембр. Слушателей восхищало не только ее исполнительское мастерство, но и эмоциональность, умение передать страдания евреев, трагедию гетто, царившую в нем атмосферу отчаяния и надежды. Самое большое впечатление на зрителей производила «Аве Мария» Шуберта в ее исполнении.

Гершон Сирота

Гершон Сирота – мировой славы кантор. Он исполнял не только еврейскую религиозную музыку, но и светские песни. Сироту называли «еврейским Карузо» и «королем канторов». Он был одарен голосом невероятного диапазона, который как в самых низких, так и в самых высоких регистрах звучал одинаково мощно и красиво. Сирота многократно гастролировал в США, выступал в Карнеги-холле. В 1938 году его американское турне было прервано телеграммой о тяжелой болезни жены. Сирота вернулся в Польшу, где вскоре вспыхнула война.

Генрик Сенкевич много путешествовал и невероятно часто менял адреса. При таком образе жизни сложно было долго сохранять привязанность к одному городу. И все же всегда, даже после того как он получил в дар от народа особняк в Облегорке, писатель возвращался в Варшаву.

Варшава — в том виде, в котором ее застал писатель — присутствовала в его публицистике. Генрик Сенкевич писал о ней, зачастую критически, в своих фельетонах. Историческую же Варшаву он описывал в своих прозаических произведениях.

Приглашаем вас в путешествие по варшавским маршрутам нобелевского лауреата.

Рыночная площадь Старого Города/Свентояньская

«Сенкевичу было всего двенадцать, когда в 1858 году он переехал из родного Подлясья в варшавскую квартиру, расположенную на Рыночной площади Старого города (угол ул. Свентояньской), — писал Тадеуш Вёнчик. — Тогда он еще не предполагал, что с тех пор этот город станет местом его постоянного пребывания, что с ним будет связана вся его жизнь. Рожденный в деревне Воля Окшейская, он добровольно сделался варшавянином». 

«Сколько будущий писатель прожил в этой квартире, неизвестно, мы лишь знаем, что вся его семья переехала в Варшаву еще до восстания 1863 года, поскольку имение в Венжичине, купленное на приданое матери, все больше обрастало долгами и, в конце концов, было продано, — откровенно писала внучка писателя Мария Корниловичувна. — Полученный от продажи капитал быстро таял. Не закончив еще обучения, Сенкевич вынужден был зарабатывать на жизнь репетиторством, хотя сам учился не очень усердно. Он несколько раз менял школы. Сенкевич был троечником, отличные оценки у него были только по польскому языку, истории и всеобщей географии. Что касается истории, этими знаниями он вряд ли обязан школе».

Собор св. Иоанна

«Много впечатлений вынес будущий писатель из „одного из самых прекрасных костелов в мире” — собора св. Иоанна. Здесь, еще в детстве, он множество раз рассматривал статуи Мазовецких князей и образ св. Станислава, воскрешающего Пётровина. Тогда он не мог предполагать, что в криптах собора спустя годы будет похоронен и он сам», — писал литературовед Тадеуш Жабский.

Пивна

«Это было давно. Я тогда ходил в первый класс и жил в съемной квартире в Старом городе, в первом доме за улицей Свентояньской. По этой улице пролегал самый короткий путь в гимназию, которая находилась на месте нынешнего университета. Но я предпочитал ходить по Пивной, потому что там были магазины с птицами. Этих магазинов было несколько, они стояли друг за другом по левой стороне улицы. Наружу были выставлены клетки, а в них чижи, зяблики, щеглы, соловьи и снегири, иногда даже совы, сойки и  сизоворонки. Это были мои хорошие знакомые, которые напоминали мне о деревне, особенно о рождественских каникулах, времени, когда из-за морозов эти птицы, которые не улетают на зиму, перебираются ближе к человеческому жилью. Иногда я простаивал перед этими клетками так долго, что опаздывал на уроки, что, как известно, чревато неприятными последствиями».
[Генрик Сенкевич, «Воспоминание»]

Казимировский дворец

В 1858 году в жизни Генрика Сенкевича произошло важное событие: он был принят в Реальную гимназию, расположенную в Казимировском дворце (в настоящее время здание ректората Варшавского университета). Как отмечает Жабский, тогда Генрик впервые вышел из-под родительской опеки. В Реальную гимназию он ходил четыре года.

Ул. Новый Свят, 7

Вскоре, чтобы дать образование детям, родители Сенкевича переехали в Варшаву.

«В конце сентября они въехали в дом номер семь по улице Новый Свят, — пишет писатель Стефан Майхровский. — Из Венжичина прибыли подводы, полные ящиков и мебели. Ямщики разгружали их во дворе. Расставленные перед домом, на открытом воздухе старомодные этажерки и столики потеряли все свое очарование. В затененных комнатах Венжичина они выглядели солидно, даже достойно. Теперь же они напоминали кучу рухляди, выброшенной на помойку. Шкафы без ножек шатались и заваливались набок, из кресел торчали пружины; дневной свет безжалостно являл дыры в посеревшей обивке […] Было хуже, чем он думал. Прежде всего, было тесно: три комнаты и альков. О том, чтобы иметь собственный угол, нечего было и мечтать». 

Ольшова, 6

«В 1861году Сенкевичи продали Венжичин и купили в варшавском районе Прага, на улице Ольшова, дом номер 6, — пишет Жабский. — Сдача квартир в аренду стоила около 800 рублей в год, что, учитывая огромный ипотечный долг, создавало многодетной семье весьма скромные условия для существования».

«Генрик отправился с родителями на Прагу посмотреть новый дом, — пишет Майхровский. — Грязная Прага напомнила запущенные улицы Гарволина или Минска Мазовецкого. Такие же крытые рубероидом дома с магазинчиками в первых этажах, те же деревянные, похожие на горки домики с остроконечными крышами и маленькими окнами тянулись рядами вдоль улицы Ольшовой. Правда, дом, который купил отец, был каменным, крытым черепицей, с семью окнами на первом этаже, но при этом он не особо выделялся в окружающем его пейзаже: грязь и нищета оставили на нем свой след. […] По сравнению с этим владение Венжичин казался дворцом (…).

Новый Свят, 13

«Хотя дом [на Ольшовой, 6] находился прямо на берегу Вислы, где „был прекрасный воздух”, сами [Сенкевичи] проживали в центре столицы, то на Новом Свете, то на Иерусалимских аллеях, — рассказывает писательница Барбара Вахович, — причем весьма скромно, свидетельством чему сетования сына: „Не буду жить у родителей — тесно!”».

«Они жили на Новом Свете в доме 7, потом в доме 13 и затем на Иерусалимских аллеях, 74», — перечисляет Тадеуш Жабский.

Дворец Сташица

«После этих изменений, — продолжает Тадеуш Жабский, — Сенкевич ходил сначала в Гимназию II во Дворце Сташица (1862–1864), а затем в Гимназию IV на улице Королевской, 13 (1864/1865)». 

В сентябре 1862 года Генрик Сенкевич перешел во Вторую гимназию с Хантовером, Славиньским и Добрским. Она размещалась во Дворце Сташица, в залах которого располагалась Медицинская академия. Гимназия была переполнена: в пятом классе было сто с лишним учеников. Здесь было легко скрыться от зорких глаз преподавателя, существовать в качестве „удовлетворительного ученика”, не обращая на себя внимания. Сенкевич успешно практиковал эту манеру поведения до самого Рождества», — рассказывает Майхровский.

Иерусалимские аллеи, 74

В 1861 году будущий писатель жил с родителями в доме № 7 и 13 на Новом Святе, а через четыре года — на Иерусалимских аллеях, 74, — сообщает Вёнцек.

Крулевска, 13

«В сентябре [1864] Сенкевич перевелся в Четвертую гимназию вместе с Хантовером и Добрским. Школа была расположена на Королевской улице рядом с дворцом Радзивиллов: окна класса выходили на площадь и Саксонский дворец. По широкой площади ветер гнал клубы пыли и мелкие камешки в сторону Саксонского сада и дворцовой колоннады. Раньше в правом крыле здания здесь жила [Ядвига Лущевская]; отсюда Лущевские переехали в дом Цвейгбаума за Железными воротами, а в ноябре 1863 года вместе с осужденным на ссылку отцом Диотима (псевдоним поэтессы Ядвиги Лущевской — прим.ред.) отправилась в Сибирь», — выяснил Стефан Майхровский.

Главная школа

«В 1862 году Казимировский дворец был передан Главной школе, которая тогда стала первым за прошедшие три десятилетия польским высшим учебным заведением в Варшаве. Школа существенным образом повлияла на польскую интеллигенцию того поколения, — продолжает Жабский. — Открытие Школы стало результатом либерализации общественной жизни после воцарения Александра II, который стремился радикально реформировать российское государство после позорного поражения своего отца и предшественника на престоле Александра I в Крымской войне (1854–1855). В 1866 году в Главную школу вместе с Сенкевичем были приняты Александр Свентоховский, Петр Хмелёвский, Александр Гловацкий (физико-математический факультет), Антони Бем, Владислав Белза, Виктор Гомулицкий (юридический факультет), Юлиан Охорович и Юзеф Котарбиньский. Что за счастливое совпадение! На одном курсе встретились ребята, которые откроют новую эпоху в истории польской литературы (спустя два года к ним присоединятся Валерий Пшиборовский и Антоний Сыгетыньский. […] Однако нельзя сказать, что сами студенты были полностью удовлетворены обучением в Высшей школе. Наспех собранный преподавательский состав не соответствовал европейскому уровню, и, что еще более прискорбно, в целом он был консервативным, недоброжелательно настроенным по отношению к новым течениям. А именно эти течения больше всего и интересовали молодежь».

Велька/Сенна

«Сенкевич появлялся в комнате, которую он делил с тремя другими учениками, в доме на углу Велькой и Сенной, вечером, — пишет Стефан Майхровский. — В это время он играл на фортепиано, предавался размышлениям о будущем. У родителей Сенкевич не жил. Дома все больше ощущалась нужда, давила теснота. Он предпочитал зарабатывать на жизнь репетиторством, бегая после занятий в Главной школе с одного  другой конец города, лишь бы иметь свой угол. И свободу. Даже экономя на своем желудке».

Варшавский университет

«А тем временем над студентами сгущались тучи: в 1869 году Главная школа была закрыта, вместо нее открылся Варшавский университет, где преподавание велось на русском языке, со значительно обновленным преподавательским составом и принципиально измененной программой обучения, в особенности, что касается гуманитарных предметов. Сенкевич и его товарищи успели закончить только III курс. Начались волнения, студенты рассеялись по провинции…», — описывает этот период Жабский.

Уяздовские аллеи, 49

«В 1874 году, после своего литературного дебюта,  Сенкевич поселился в особняке Воронецких на Уяздовских аллеях», — пишет Тадеуш Вонцек.

«Диотима жила во дворце князей Воронецких в доме 49 на Уяздовских аллеях в то же время, что и Сенкевич — гувернер княжеского отпрыска Михася Воронецкого», — добавляет Тадеуш Жабский.

Нецала, 8 и 11

Майхровский установил, что «Газета Польская» располагалась на улице Нецалой, 11, а Сенкевич жил в доме 8, почти напротив редакции.

Театральная площадь

«[После смерти матери] Генрика и трех его сестер взяли под активную опеку две варшавские тетки, причем одна из них была начальницей сестер-каноничек, то есть настоятельницей монастыря для девиц благородного происхождения, — рассказывает Тадеуш Жабский. — Монастырь каноничек находится около ратуши на северной стороне Театральной площади напротив Большого театра, занимающего всю южную сторону площади. С тех пор гостеприимный салон настоятельницы и на следующе три десятилетия станет для Сенкевича единственным и неизменным родным местом […]. Некоторое время, еще до смерти матери, он жил недалеко отсюда, в доме номер 8 на улице Нецалой, в одной квартире со своим однокашником, юристом [Леопольдом] Микульским, «горбуном с ангельским лицом», неприметным соавтором нашумевшей программы варшавских позитивистов, а затем — тихим координатором патриотических акций в Варшаве. Он проживет несколько лет в этом доме над магазином с чернилами и писчебумажными принадлежностями, откуда до тетки Чечишовской — всего четыреста шагов по улице Вежбовой мимо театра, и через шумную Театральную площадь — оживленный центр столицы».

Вильча, 22

«Сенкевич никогда (пока не получил в дар Обленгурек) не имел собственного дома, — вспоминает Жабский. — А адреса он менял каждые несколько месяцев (Вильча, 22, Хмельна, 15, Маршалковская, 85,  Иерусалимские аллеи, 25; по этому последнему адресу также жили Шеткевичи; может, они вообще жили вместе?)». 

Хмельна, 15

«В 1881 году, по возвращении из Америки и женитьбе на Марии Шеткевичувне, у Сенкевича наконец появилась своя квартира на Маршалковской, 15», — пишет Тадеуш Вёнцек.

С Марией Генрик Сенкевич венчался 18 августа [1881] в костеле сестер-каноничек. Он с большим вкусом обустроил квартиру в доме на Хмельной (….). Богатого приданого Генрик не получил. Мария была дочерью состоятельного шляхтича из виленских земель, который в результате восстания потерял почти все, кроме обширных семейных связей.

Маршалковска, 85

«Сын родился 15 июля [1882] в Варшаве — в день именин отца. Генрик Юзеф Сенкевич родился в квартире на улице Маршалковской, 85, — напоминает Тадеуш Жабский.. –Теща отправит зятя на каникулы». 

«Я провел два месяца в деревне — в Наленчуве. Я купался, стрелял куропаток, не зная, что творится в Божьем мире». 

Иерусалимские аллеи, 25

Уже несуществующий дом Генрика Маркони на Иерусалимских аллеях, 25 (один из немногих объектов в Варшаве работы этого архитектора), в котором в 1883–1885 гг. Сенкевичи жили вместе с родителями Марии —  Тадеуш Жабский нашел очередной адрес писателя. Здесь родилась их дочь Ядвига. 

«В конце  XIX века пересечение Иерусалимских аллей и улицы Маршалковской стало одним из самых оживленных мест в столице, — считает журналист и исследователь Варшавы Ежи С. Маевский. — Так что ничего удивительного, что облик виллы Маркони изменился. Первый этаж заняли магазины, выше расположились съемные квартиры и небольшой, на несколько номеров, отель «Чешский». В одной из таких квартир после возвращения из Америки ненадолго остановился Генрик Сенкевич и здесь же, возможно, он начал писать роман «Огнем и мечом».

«Осенью Сенкевичи переехали на Иерусалимские аллеи, 25, в дом Маркони. Обустройство квартиры было дорогостоящим», — добавляет Стефан Майхровский.

«Господа Сенкевичи сменили квартиру. Их сентябрьский адрес — Иерусалимские аллеи, 25, напротив железнодорожного вокзала. Иной раз это место напоминало Генрику о холостяцкой жизни и  планах стать путешественником», — дополняет картину театровед Юзеф Щублевский. 

Вспульна, 24

Сенкевич наконец собрался с силами, чтобы, как вспоминает Тадеуш Вёнцек, купить в 1884 году квартиру на улице Вспульной, 24. Он прожил в ней восемнадцать лет и, хотя большую часть времени он провел за границей, а также в Кракове, Закопане и других городах, писатель всегда возвращался сюда, домой», — добавляет Майхровский.

«Он живет на Вспульной, 24, вместе с родителями жены Шеткевичами», — добавляет Щублевский.

Салон Крывульта

Хожа, 22

«Переезд в июне [1902] из квартиры на Вспульной, 24 на улицу Хожа, 22, в две квартиры, где на первом этаже поселился сам Генрик (5 комнат), на втором — теща и рисующая Дзюня [дочь писателя Ядвига]»,– записал Юзеф Щублевский. 

«Люди быстро обнаружили новый адрес Сенкевича, — пишет Стефан Майхровский. — Они стали присылать билеты благотворительных лотерей, просьбы помочь, дать денег. Сотни писем приходят на Хожу».

Мокотовска, 49

«В Варшаве на ул. Мокотовской было решено открыть [январь/февраль 1909 года] приют имени Генрика Сенкевича», — вспоминает Тадеуш Вёнцек.

«В январе [1909] писатель дал свое имя благотворительному приюту, открытому в Варшаве на улице Мокотовской, и произнес там речь», — дополняет Юзеф Щублевский.

Шопена, 18

«Писателю и его жене надоело жить на Хожей, 22. Тут не было ванной, а туалет был „таким тесным, что там нельзя было подбочениться”. Тем временем в Варшаве Мария Сенкевич совершила уже последний переезд. Вместо Кельце писатель перебрался из дома номер 22 на Хожей на улицу Шопена, 18», — отмечает Вёнчек.

«В Варшаве переезд: с Шопена, 18 на угол Мокторовской, — докладывает Стефан Майхровский. — Сенкевичи занимают квартиру на третьем этаже».

«Новая квартира на тихой улице Шопена. Жена совершила переезд, — добавляет от себя Щублевский. — Сенкевич вернулся из Обленгорка 3 октября [1911] в свою новую резиденцию, к новой мебели в своем кабинете, занялся расстановкой книг в шкафах, через два дня его скрутит люмбаго. [...] 4 января [1912] он пишет из Варшавы Ванде [Уляновской] в Краков, пишет из красивой квартиры на улице Шопена, окруженный тысячами собственных и чужих книг, сувенирами из путешествий и с охоты, юбилейными подарками, различными дарами от почитателей».

Шпитальна, 4, 6, 8

«Дела шли хорошо, так что Ведель (старший) приобрел владение на улице Шпитальной, 4, 6, 8 и открыл там в 1879 году шоколадную фабрику, — пишет Войцех Хербачиньский, автор книги «О давних варшавских кафе и кондитерских». — Он оснастил ее современными машинами, покупал лучшее сырье, взял несколько десятков работников. Несколько позже на углу улиц Шпитальной и Гортензии (в настоящее время — ул. Гурского) был открыт фирменный магазин, при котором открылось прекрасно всем известное кафе — кофейня, где продавали питьевой шоколад. […] Этот магазин чуть ли не ежедневно посещали и Генрик Сенкевич, и Болеслав Прус. Первый покупал шоколадные конфеты, иногда целыми коробками, второй — несколько лотов леденцов, которые по дороге раздавал детям.

Мазовецкая, 11

«Мазовецкая, 11 — здесь размещалась редакция газеты «Слова», с котрой сотрудничал Сенкевич», — выяснил Тадеуш Жабский.

Автор: Януш Р. Ковальчик, март 2016

Когда я закончила читать эту книгу, по щекам у меня потоком текли слезы. Cлезы беспомощности, слезы злости на людей, но в то же время — слезы сильных эмоций, потому что книга Адама Вайрака — это действительно прекрасная литература.

Я не читала предыдущих книг Вайрака, в том числе написанных в соавторстве с женой, Нурией Сельвой Фернандес. Иногда с большим интересом читала его тексты в «Газете Выборчей». Но «Волки»дали мне такую порцию знания о мире, которую уже давно не давал ни один роман или репортаж.

Возможно, «Волки» читаются так хорошо потому, что это не только книга о животных, но и своего рода автобиография. Здесь есть все элементы захватывающего чтения: жизненная, на первый взгляд достаточно безумная авантюра (экспедиция в дремучий лес), любовь (встреча на месте с Нурией), выразительные герои (не только волки вообще, но и решительная волчица Антония, данью уважения которой отчасти стала эта книга). Произведение затягивает, потому что в мир волков мы входим постепенно, привыкая к ним точно так же, как автор, который приехал в Беловежскую Пущу, полный страхов и — как оказалось позднее — очень опасных предрассудков против волчьего племени.

Ведь как не бояться волка? Вайрак отлично показывает, что страх перед этим животным в европейской культуре основательно запечатлен в подсознании человека. Наряду с описанием «лесных» приключений автора, необыкновенно захватывающих и полных глубокого юмора, в книге нашлось место и для очень интересного анализа «волчье-человеческих» отношений на протяжении веков. История нашего сосуществования богата, ведь нынешние собаки — это потомки одомашненных еще в незапамятные времена волков, которые питались остатками пищи наших предков.

Вайрак рассматривает Европейский контекст, хотя, возможно, интересно было бы также узнать, как складывались эти отношения в других частях света. На нашем континенте есть «Красная Шапочка», миф о вурдалаке-оборотне, поговорка «человек человеку волк». Антиволчьи настроения зачастую достигали масштабов психоза, как, например, во Франции XVIII века, где существовала даже должность Великого королевского ловчего, заведовавшего охотой на волков, или в современной Норвегии, где на волков, якобы представляющих угрозу безопасности людей, организуют большую государственную охоту, хотя их там осталось всего-то… тридцать.

Вайрак в своей книге мягко указывает на беспричинность такого психоза. Он показывает, что большинство этих опасений, в том числе нынешних, не обязательно имели реальные основания и появлялись как бы задним числом, как психологическое оправдание массового убийства волков, которым мы, люди, наслаждались (и наслаждаемся) ради удовольствия или чисто из экономических интересов.

«Вот почему им приписывали демонические черты, — пишет Вайрак. — Не для того ли мы в пропагандистских целях приписываем нашим врагам отвратительные хари, чтобы впоследствии оправдать их истребление? Этот механизм действует по отношению и к людям, и к животным. Кабан — свирепый, а не храбрый зверь, лис — хитрый и коварный, а не мудрый, волки — убивают, а не охотятся».

К счастью, эта история не черно-белая, и приятно осознавать, что Польше довольно часто выпадает в ней почетное место.

«На фоне европейской паники в государстве Ягеллонов доминировало отношение к волкам, которое сейчас можно было бы назвать попустительством и беззаботностью».

Что также необычайно интересно, люди, которые ежедневно сталкиваются с волками — как, например, обитатели окрестностей Беловежской Пущи — совершенно свободны от страха по отношению к этому виду животных.

Книга Адама Вайрака, таким образом — революционная литература: большое разбирательство с большим предрассудком. Волки оказываются в ней намного более симпатичными и — неожиданно — более беззащитными, чем нам казалось. Симпатичными, но ни в коем случае не глупыми. Вайрак пишет о дикой природе и ее видах с огромным сочувствием, но без сентиментальности, не перетягивая обитателей леса на нашу, человеческую, сторону. Его волки — хотя после двадцати дней жизни в Пуще он и научился понимать их, — остаются «иными», «чуждыми» нам существами, которые достойны уважения. Волчье-человеческая дружба, как показывает описанная автором история, обречена на провал. Единственное, к чему можно стремиться, — это научиться соблюдать дистанцию, которая опирается на уважение.

Уважение, которого со стороны человека вопиюще, катастрофически недостает. Это приводит к тому, что читать «Волков» временами становится мучительно трудно. Однако встречаться с этим лицом к лицу необходимо, ибо такова браконьерская действительность наших лесов. Примеры жестокости, на которую способен человек по отношению к животным и которые описывает в своей книге Вайрак, — между прочим, основанные только и исключительно на тех эпизодах, которые он сам лично наблюдал, — просто ужасают.

Человек — это, как необычайно точно пишет Вайрак, — «самое опасное животное на земле» с точки зрения волка. Лучшим доказательством является описанный в книге случай, после которого не знаешь, смеяться или плакать: это история волка, который при виде «лесного репортера» от страха... обмочился.

В то же время «Волки», вопреки ожиданиям, книга достаточно поучительная, поскольку из нее можно узнать, что Польша проводит одну из лучших в Европе политик охраны данного вида диких животных. Но незаконная общественная практика продолжается: вот почему, в рамках «перепахивания» менталитета, не вредно было бы ввести «Волков» в обязательную программу по литературе в школах и университетах.

Это книга мудрая, интересная и неожиданная — как для взрослых, так и для немного подросших детей, хотя, как предупреждает сам автор, содержащиеся в ней сцены жестокости могут потребовать читательского надзора со стороны родителей. Однако читается она прекрасно. Вислава Шимборская была права: у Вайрака есть дар — рассказывать о каждом событии так заботливо, как будто бы это самое важное событие в мировых делах, даже если это «просто» наблюдение за воронами изнутри шалаша-укрытия.

Александра Липчак

2016/04/04

ТЕГИ: адам вайраккнигаволкиприродабеловежская пуща

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

2016/04/04

ТЕГИ: генрик сенкевичогнем и мечомтрилогияисторический романзаглобаскшетускийгод Генрика Сенкевича

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Я завидую Станиславу Лубеньскому. Тому, кто видит и слышит вокруг себя столько интересного, должно быть легко получать от жизни удовольствие.

Станислав Лубеньский, культуролог, украинист, автор книги «Степной пират»о Несторе Махно, написал книгу не о птицах. Точнее, не только о них. Если бы можно было пересказать «Сороку...»в одном предложении, оно звучало бы так: «Это сборник историй о птицах и их любителях». Короткое, но захватывающее чтение.  

«Сорока на хвосте принесла» напоминает лоскутное одеяло. Лубеньский выступает здесь и как поэт-наблюдатель природы, и как эссеист, и как репортер, биограф или даже публицист. Герои его рассказов — это московки, ястребы, вороны и веретенники, но не только: Любеньский также рассказывает об орнитологах, просто любителях птиц и общественных деятелях. Наконец, героем некоторых историй является сам автор, который делится с читателями своими многочисленными впечатлениями от разлинчых поездок,  волонтерской работы и других «околоптичьих» событий.

Любеньский кружит вокруг этой темы, часто предается размышлениям и лирическим отступлениям. То он вспоминает польского художника Юзефа Хелмоньского и его почти религиозное отношение к природе, то напоминает нам об одном известном орнитологе, то возвращается к жизни аистов, чтобы между делом рассказать о своих собственных приключениях и наблюдении за птицами.  

Можно сказать, что с перспективы наблюдателя написана вся эта книга. Ей далеко до орнитологической ортодоксии, но и любительской ее нельзя назвать ни в коем случае: Станислав Лубеньский обладает на тему того, о чем пишет, огромными знаниями — как теоретическими, почерпнутыми из книг, исследований и атласов, так и практическими, полученными в лесах, городских парках и других местах.  

Не все в книге показалось мне одинаково убедительным. Несколько раз я отвлекалась, когда читала поэтические, «импрессионистические» фрагменты с описаниями природы, которых здесь, понятное дело, немало. Зато необыкновенно затягивающими оказались для меня истории, рассказанные Лубеньским-знатоком птичьих обычаев и Лубеньским-биографом. Моей любимой главой стало мини-эссе, посвященное миграциям птиц. Отсюда можно узнать, например, о проживавшем в XVI веке в шведской Уппсале епископе, который был уверен, что ласточки на зиму не улетают, а прячутся под водой. Или о том, что московка пахнет смолой, а у болотной камышовки удивительно мягкие перья. Или о том, что птицы улетают зимовать из-за «миграционного беспокойства», а веретенники преодолевают Тихий океан всего лишь за один непрерывный рейд. 

«Для меня миграция птиц — это самое большое чудо природы. Историю каждого путешествия можно предстваить как героическую эпопею», — пишет Лубеньский. «Каждый ее участник исключителен. Сколько препятствий и неудобств встречает на своем пути крохотная синица, которая преодолевает всего лишь несколько сот километров?»

К числу лучших, по моему мнению, фрагментов «Сороки...» принадлежат и рассказы обо всех тех, кто занимается птицами: орнитологах, исследователях, наблюдателях. История орнитолога Джеймса Бонда (совпадение имен отнюдь не случайно!), автора культового путеводителя  The Birds of the West Indies, или уроженца Восточной Пруссии (сегодняшние Вармия и Мазуры) Фридриха Тишлера, чьи наблюдения за птицами проходили в тени Второй мировой войны, — это настоящие мини-биографические жемчужины.

То, как Лубеньский наступает на пятки другим птичьим сумасшедшим и любителям птиц, то, как он ездит по всей Польше и то, как он посвящает себя (это даже можно назвать манией) теме птиц, немного напоминает фотографа Филипа Спрингера: только у Лубеньского место городского польского пейзажа заняли жители города-птицы. Как Спрингер искал в провинциальной, забытой богом Медянке следы исчезнувшего города, так Лубеньский ищет стершиеся знаки присутствия  Тишлера в местности Люсины, где «после ликвидации колхозов остались только те, кто по разным причинам не смог покинуть это покинутое всеми место». Лубеньский не только проникает туда, куда редко ступает нога человека, но и открывает читателям восхитительные, полные жизни миры, о существовании которых они, скорее всего, не догадывались — речь идет хотя бы о форумах любителей птиц, целой субкультуре наблюдателей за птицами или людях, которым уже поставили шуточный диагноз — «компульсивное птичье расстройство» (Birding Compulsive Disorder).

Со Спрингером его объединяет также политическое измерение публицистики. Дело в том, что Лубеньский пишет о птицах не только как наблюдатель и любитель, но и как активист-защитник. В «Сороке...» он много места посвящает рассказу о вырубании деревьев, бессмысленной политике планирования городского пространства и ее трагическим последствиям для птиц и других живых организмов. Он описывает людей, в том числе себя, которые посвящают свободное время борьбе с чиновниками и строительными фирмами, которые борются за «право городских птиц на жизнь», охраняют гнезда на зданиях, когда там проводятся утеплительные работы. Он увлекательно пишет о явлении синурбанизации, то есть городском симбиозе, который возникает в результате приспособления многих видов диких животных к жизни среди людей. Лубеньский — отличный экскурсовод. Он знает о птицах так много, что может посмотреть на наш мир с их перспективы.  

«Иногда я задумываюсь над тем, как видят Варшаву птицы. Быть может, город является для них естественной частью пейзажа? Горные хребты микрорайонов, подхлестываемые ветром верхушки высотных зданий и небольшие взгорья каменных домов... Дикие, заросшие мхом пустыри на месте заброшенных домов».  

«Сороку...»хорошо читать одновременно с «Волками» Адама Вайрака. Сама я именно так и сделала, чтобы: а) удостовериться, что, если у Польши и есть какой-то капитал, то он заключается в ее необыкновенной природе б) широко раскрыть глаза и восхищаться всеми теми чудесам, которые, как оказывается, находятся на расстоянии вытянутой руки.

Трудно найти лучшее весеннее чтение.  

Александра Липчак

2016/04/05

ТЕГИ: Станислав Лубеньскийадам вайракживотныеФилип Спрингер

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Канадский социолог рассуждает об истоках польской национальной идентичности, ее тесной связи с католической религией и о понятии национального сенсориума.  

Culture.pl: Для поляков историческое значение крещения первого польского правителя Мешко I в 966 году заключается прежде всего в том, что с этого момента Польша стала частью западной латинской цивилизации. Кроме того, крещение Польши считается основополагающим событием польской истории, раз и навсегда связавшим польское государство (и нацию) с христианством. Как вы, социолог истории (и иностранка), расцениваете это событие?

Женевьев Зубжицки:Во-первых, существует много стран, где история «началась» с обращения правителя в христианство. Это удобная историческая отметка для начала национального исторического нарратива. Поэтому Польша в этом не уникальна. Однако мне самым интересным и значимым на сегодня представляется то, что формирование польской национальной идентичности во второй половине XIX века по многим причинам было связано с католицизмом. Именно поэтому обращение Мешко I в христианство становится ключевым элементом в современном национальном дискурсе.

Можно ли считать зарождение государства одновременно зарождением нации и национальной идентичности?

До XIX века мы не можем говорить о национальной идентичности как таковой. Это анахронический перенос современных терминов в прошлое.

Крещение Мешко незначительно повлияло на жителей страны и их образ жизни, но со временем оно действительно ввело Польшу в сферу влияния т. н. «западной цивилизации».

На мой взгляд, более существенно то, что произошло при формировании современной польской национальной идентичности в конце XIX века – когда между национальной идентичностью и христианством (а точнее католицизмом) установилась тесная связь.

Что происходило с польской национальной идентичностью до XIX века, на протяжении истории?

Это во многом зависит от того, что понимать под историей. Применительно к XVI веку нельзя говорить о польской национальной идентичности в современном понимании этого термина. Большинство специалистов по национальной идентичности и национализму утверждают, что национальная идентичность – сугубо современный феномен. До конца XIX – начала ХХ века даже в старых государствах (таких, как Франция) большинство населения не обладало национальной идентичностью. Людям скорее была свойственна идентичность региональная, локальная или же наднациональная, например, христианская.

Когда начала формироваться польская национальная идентичность?

В Польше зачатки национальной или протонациональной идентичности появляются в конце XVIII – начале XIX века в среде шляхты. Принадлежность к «народу шляхетскому» (naród szlachecki) определялась статусом, а не языком, религией или этничностью. И именно благодаря принадлежности к шляхте отдельные люди получали политические привилегии и обязанности. Это сильно отличается от того, что мы сегодня понимаем под «национальной идентичностью» или «нацией», «народом».

После разделов Польши подобное зачаточное понимание гражданской национальной идентичности оказалось невозможным. В условиях отсутствия государства новое понятие нации сформулировали поэты-романтики, которые считали ее не набором прав и обязанностей, связанных с политическими институтами, а способом «мыслить» и «чувствовать» народ. Нация становится абстрактной «душой», а государство лишь телом. Государство, безусловно, очень важно и за него необходимо бороться, но душа важнее всего.

По мнению историков, в частности моего коллеги Брайана Портера, именно в этот момент польскую национальную идентичность можно считать наиболее «всеобъемлющей»: понятие идентичности уже могло быть перенесено на другие социальные классы помимо шляхты, но оно (пока еще) не ограничивалось этнонациональностью и религией. Нация понималась как духовный принцип.

Что произошло дальше?

Понятие нации претерпевает «социологические» изменения. Оно начинает ассоциироваться с объективными отличительными чертами значительной части польского населения, а именно, с этничностью и религией, то есть с польским языком и католицизмом. Этому способствовала, в частности, политика Kulturkampf, направленная против католических институтов. Сопротивление этой политике помогло прочно связать польскую национальную идентичность с католицизмом.

В то же время метафоры из романтической поэзии, выражавшие абстрактное понятие нации как души (например, «Польша – Христос народов»), транслировались массам через образы и ритуалы. В XIX веке большая часть населения была неграмотной и не могла прочитать сложные тексты, зато могла слушать стихи или смотреть театрализованные сценки. Поэтические метафоры изображались на открытках, появлялись в виде иллюстраций в газетах и популярных изданиях. В итоге формировалась национальная культура, которая выглядела, звучала и воспринималась как католические атрибуты, гимны и практики. Можно вспомнить традицию на Пасху устанавливать в костелах изображение Христа в гробу (groby pańskie), когда люди молятся о воскрешении Иисуса/Польши. Поскольку своего государства у Польши не было достаточно долго, эта культура оказалась чрезвычайно развита. Она проявляется в ритуалах, песнях, театре, школьной программе, а также в памятниках, в традиции приносить цветы к памятным табличкам в честь национальных мучеников, которыми пестрит городской пейзаж Варшавы и других польских городов.

Метафоры романтических поэтов, прежде всего, Мицкевичаи Словацкого, воплотились в материальных практиках и символах. Важно отметить, что Римско-католическая церковь не принимала эти метафоры, даже считала их еретическими, и тем не менее они вошли в «канон» национальной культуры. Национальная культура всегда была связана с христианской иконографией, что позволило католической церкви утверждать, будто она всегда была на стороне народа (несмотря на то, что церковные иерархи не поддерживали национальные восстания, следуя линии Рима).

Важно подчеркнуть, что эти романтические мессианские метафоры материализовывались в фольклоре, религиозных и политических практиках, создавая в процессе то, что я называю национальным сенсориумом (national sensorium).

Что такое национальный сенсориум?

Национальный сенсориум – это визуальное воплощение исторических нарративов и национальных мифов, с которыми человек сталкивается в различных ситуациях. В своих предыдущих работах я показала, как в условиях отсутствия государства в Польше религиозные метафоры, практики и ритуалы отражали абстрактную идею нации.

По мере того как человек эмоционально переживает национальные нарративы и мифы, например, надеваярелигиозно-патриотические украшения, несякрест на политической демонстрации, падая на колениперед иконой Божией Матери Ченстоховской и держав руках ее профанную репродукцию, абстрактные и смутные политические идеи становятся более ясными и близкими, обретая политическую силу.

В своих работах я утверждаю, что национальный сенсориум, пронизывающий повседневную жизнь в Польше, препятствует каким-либо изменениям польской национальной идентичности и нарратива поляка-католика. Публичная сфера изобилует этими образами до такой степени, что поляки перестают это замечать. А ведь эти образы по-прежнему формируют их сознание.

Обретение независимости изменило что-нибудь в этом процессе?

В межвоенный период велись споры о том, каким должно быть польское государство. Мультикультурным государством в представлении Пилудского или же этно-католическим национальным государством, каким его видел Дмовский?

Нужно отметить, что Пилсудский представлял себе не столько идеализированное мультикультурное общество, сколько общество, ядро которого составляют поляки и в котором провозглашается терпимое отношение к национальным меньшинствам. Это была иерархичная мультикультурная Польша во главе с этническими поляками.

Можно ли считать «ягеллонскую идею» и «пястовскую идею» Польши правильной аналогией к представлениям о Польше Пилсудского и Дмовского?

«Ягеллонскую» и «пястовскую» идеи Польши можно считать «моделями» этих двух представлений о нации или points de repère. По сути, не так уж важно, верны ли они исторически или нет. Они стали символами. Так, коммунистическая Польша, стремясь укрепить свою легитимность, утверждала, будто после присоединения т. н. Возвращенных земель она восстановила изначальную «пястовскую» Польшу.

В Польше национальная идентичность формировалась позже, чем в других европейских странах?

Нет. В своей книге «Из крестьян во французы» («Peasants into Frenchmen») Юджин Вебер доказывает, что процесс становления французской нации относится к 1870–1914 годам. Мы часто считаем национальную идентичность чем-то древним или даже врожденным, хотя вообще-то это довольно позднее приобретение, даже в таких странах, как Франция, с давней историей централизованного государства. Всеобщей «французскости» удалось достичь путем введения обязательного начального образования, в рамках которого дети изучали французский литературный язык (вытеснивший местные диалекты), историю страны и ее географию; создания сети железных дорог, облегчившей сообщение между различными регионами Франции, а также службы в армии, где общим языком был французский и где большое внимание уделялось esprit de corps и чувству национальной принадлежности. Франция в этом не уникальна: похожим образом дело обстояло в большинстве европейских стран. Нам может казаться, что в XVII веке было нечто похожее на «польскость», но исторически это некорректно. По крайней мере, тогда понимание польскости и принадлежности к польской нации сильно отличалось от современного.

Польская национальная идентичность, заданная этничностью и религией, в целом типична для региона?

Большая часть Восточной Европы, включая Германию, придерживается модели нации, согласно которой национальная идентичность понимается в терминах этничности. Считается, что национальную идентичность определяет наследственность и культура. В Польше этнонациональность и религия тесно связаны, но и другие нации приравнивают этнонациональность и религию. Здесь можно вспомнить Россию и Ирландию. А вот, например, Венгрия ассоциируется с христианством в более широком смысле, поскольку среди ее жителей преобладают протестанты и католики.

Во Франции, США или Канаде национальная идентичность понимается политически. То есть вы француз, потому что вы подписываетесь под набором политическим принципов, независимо от цвета кожи, религиозных воззрений и т. д. По крайней мере так обстоит дело в теории. Конечно, мы знаем, что в этих странах этничность и раса также играют важную роль в определении национальной идентичности, однако на первом месте скорее политический принцип, нежели этнический.

Ваша последняя книга посвящена национальной идентичности в Квебеке, население которого исторически было католическим. Случай Квебека в чем-то похож на польский?

Квебек с Польшей роднят очень важные черты. Канаду первыми «открыли» и колонизировали французы, однако в 1763 году колония по условиям Парижского мирного договора отошла Великобритании. По мере утверждения новой колониальной власти нарастало сопротивление (прежде всего в языке и религии). Французское население Канады – католики, и Церковь стала своего рода криптогосударством. В Квебеке вплоть до Тихой революции 1960-х быть французским канадцем означало быть католиком.

Примечательно, что франкоканадцы в 1830-е и 1860-е годы внимательно следили за тем, что происходит в Польше. Положение поляков и ирландцев, испытывающих колониальный гнет, казалось им похожим на их собственное. Как и в Польше, многих жителей Квебека казнили или сослали. Не осталось элиты, которая могла бы нести дальше либеральный республиканский факел, и именно в этот момент на сцену выходит Католическая церковь. Она становится могущественным институтом, который начинает управлять всеми сферами общественной жизни. Период ультрамонтанства начался примерно в 1840-е и длился более ста лет – вплоть до 1960-х.

В предисловии к своей книге «Кресты Освенцима» («The Crosses of Auschwitz») Вы вспоминаете, как Вы впервые приехали в Польшу и были потрясены этим неразделимым хитросплетением патриотических и религиозных чувств.

Когда я впервые приехала в Польшу в 1989 году, меня потрясла увиденная здесь смесь национальной и религиозной иконографии. Это было, как если бы я совершила путешествие в прошлое, в Квебек из фотографий, фильмов и историй, рассказанных моими родителями и бабушками и дедушками. «Давным-давно мы были религиозными». Мне было интересно, что произойдет в Польше дальше: наступит ли в Польше секуляризация после получения независимости. Моя дипломная работа, а затем и диссертация были посвящены этому вопросу. Но в Польше не произошло Тихой революции. С 1989 года наблюдается резкое падение авторитета Церкви и рост антиклерикализма, слышится серьезная критика участия Церкви в политике, но тем не менее люди по-прежнему очень религиозны и активно участвуют в религиозных обрядах. Поляки по-прежнему венчаются в церкви и крестят детей. Поэтому один из вопросов, над которыми я работаю, звучит так: «Почему влияние Церкви не уменьшается, как раньше?». А с другой стороны: «Почему Церковь в Квебеке умерла за 10 лет?»

И какова Ваша гипотеза?

Одна из причин могла быть в том, что Церковь в Квебеке в итоге воспринимали пособником англичан, и она слишком много контролировала в общественной сфере. Вплоть до 1960-х Церковь контролировала образование, здравоохранение и социальное обеспечение. Она старалась выставить любой бизнес делом грязным и достойным лишь протестантов и евреев. Католикам же больше пристало заниматься чем-то духовным или возделывать землю. В результате франкоязычные жители Канады были хуже образованы и значительно беднее англоязычных. Тихая революция стала восстанием против института, который контролировал все. Это было движение эмансипации от Церкви и англичан. Кроме того, Тихая революция совпала по времени с сексуальной и феминистской революцией, с антиколониальным движением во всем мире. Благодаря этому секуляризация национальной идентичности и общества стала возможной.

В Польше Церковь контролировала не все, и ее не считали пособником колониальных властей. Другая причина того, почему польский этнокатолический национальный нарратив не теряет силы, заключается в том, что у него очень сильный сенсориум. Вдумайтесь: «Солидарность» была прогрессивным гражданским движением, и тем не менее вся иконография и ритуалы заимствованы из романтического периода: католические мессы, протесты в костелах, пение гимнов, крестные ходы. Так что спустя 25 лет после падения коммунизма польскость по-прежнему в значительной степени ассоциируется с католицизмом.

Люди приобщаются к национальной культуре не только интеллектуально, но и сенсорно, через чувства: это запах ладана, который вы слышали в церкви с раннего детства, истории, которые рассказывали у вас дома, памятники, мимо которых вы ходите в школу или на работу.

Это означает, что польский национализм в каком-то смысле в нас записан, закодирован в наших телах. Это и есть идея сенсориума?

Да. Это то, что вы ходите по улицам и видите остатки руин или памятные таблички с надписью «Здесь Х поляков погибло от рук фашистов Х числа ХХ года». Это то, что чувственно воспринимается отдельными людьми, и это часть их существования. Так что национализм – дело не только интеллектуальное. Это феноменологический процесс. И если нет альтернативного способа представления нации, то трудно определить альтернативную национальную идентичность. Однако из этого не следует, что критика подобного видения национальной идентичности и попытки дать иное определение польскости полностью отсутствуют. Они есть, и я немало писала об этом.

Как бы вы определили свою национальную идентичность?

Я – квебекец (Quebecoise). В основе моей идентичности лежит язык. Хотя после эмиграции в США 20 лет назад я в большей степени чувствую себя канадкой. Штаты более консервативны, чем Канада, и закон здесь очень силен, поэтому порой я больше чем когда-либо начинаю ценить либеральную общественную политику Канады и государство всеобщего благоденствия.

Женевьев Зубжицки– канадский ученый, профессор социологии в Мичиганском университете. Занимается проблемами национальной идентичности, религии, коллективной памяти и политической трансформации. Автор книги «Кресты Освенцима: национализм и религия в пост-коммунистической Польше» («The Crosses of Auschwitz: Nationalism and Religion in Post-Communist Poland»). Ее последняя книга «Обезглавить святого: национальная идентичность, религия и секуляризм в Квебеке» («Beheading the Saint: National Identity, Religion and Secularism in Quebec») посвящена генезису и трансформации национальной идентичности франкоканадцев/квебекцев с середины XIX века до наших дней. Последний проект Зубжицки исследует символическое выстраивание границ в Польше на примере еврейского возрождения в Польше и интереса поляков не-евреев ко всему еврейскому.

Автор: Миколай Глиньский, 21 марта, 2016

Ченстоховский образ Божией Матери

Почитаемое уже более 600 лет изображение Богородицы с Отроком является незаурядным произведением... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

Искусство

2016/04/06

ТЕГИ: генрик сенкевичкамо грядешиquo vadisклассика польской литературыисторический романгод Генрика Сенкевича

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Второй частью «Трилогии» автор не удивил ни читателей, ни критиков. Новая книга стала, скорее, зрелым продолжением начатой в предыдущих романах темы, но это не лишило ее увлекательности и силы воздействия.

После описаний польско-казацких сражений на фоне любовной истории (или наоборот) Сенкевичрешил для подъема патриотического духа обратиться к временам нашествия на Речь Посполитую шведов в 1655 году. В отличие от романа «Огнем и мечом», где автор в самом начале книги разворачивает перед читателем масштабное историческое полотно, «Потоп» начинается как семейная сага. Читатель знакомится с состоятельным и заслуженным родом Биллевичей и узнает о завещании, согласно которому панна Александра Биллевич должна выйти замуж за молодого полковника Анджея Кмицица. И несмотря на то, что по ходу повествования меняется перспектива (на передний план выдвигается история польского народа), уже с самых первых строк перед нами предстает совершенно другая концепция романа.

Мы становимся свидетелями эволюции главного героя, происходящей по всем канонам античных авторов и агиографий: храбрый авантюрист Кмициц по собственному недомыслию становится предателем родины, затем, сменив фамилию, превращается в Бабинича (смена фамилии должна была способствовать возвращению утерянного доверия) и пытается кровью искупить свою вину перед отечеством, а после этого преображается в преданного королю пана Анджея. Из-за всех этих перипетий он лишается симпатий возлюбленной и позорно проигрывает поединок с Володыевским. Перенесенные страдания и искупление (с лихвой) своей вины приводят к желанному результату: похвала короля Яна Казимира и расположение Оленьки. Параллели между борьбой за женщину и родину отметил критик Ян Козелек, который убежден: это роман про то, как нечто ценное сначала было получено, затем утеряно и вновь обретено. Эта мысль находит свое подтверждение в следующей фразе из «Потопа»: «И чудилось Кмицицу, что Оленька и отчизна одно существо и что это он погубил их, добровольно предал в руки шведов». Герою романа все время приходится делать выбор между собственным счастьем и патриотическим долгом.     

«Потоп. Redivivus». Как Ежи Гофман экранизировал «Трилогию» Генрика Сенкевича

Чтобы узнать, кто такие поляки, нужно прочесть «Трилогию» Сенкевича, считает историк кино Владимир... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

Кино

Полный напряженных моментов и неожиданных поворотов сюжет этого романа уже не так насыщен картинами ключевых для истории народа событий, как это было в первой части «Трилогии». На этот раз Сенкевич сосредоточился на описании реалий военного времени и приключениях конкретных рыцарей. Романтический мотив (по мнению Яна Тшинадловского, построенный по схеме приключенческого романа) в «Потопе»гармонично переплетается с историческими событиями. Это особенно заметно в кульминационной точке повествования: бой за Ясную Гору не только меняет ход истории — в этот момент также совершается полная метаморфоза героя.

Как отмечал Швейковский, в описании осады Ченстоховы можно уыидеть приметы легенды и апокрифа, которые характерны для «Новой Гигантомахии»Августина Кордецкого или «Климактеров»Веспасиана Коховского. Исторические факты отличаются от героической версии событий в описании Сенкевича (в действительности такой значительной диспропорции в соотношении сил противников не было), однако эта идеализация эффективно служит сверхзадаче произведения — зажечь в сердцах соотечественников огонь надежды. Как подчеркивает Тадеуш Буйницкий, когда общественные и политические механизмы не работают, остается религия, которая в «Потопе»решает национальные задачи, лишенная при этом метафизических и мистических примет.

Изображение нашествия шведов с двойной перспективы (внешняя угроза и внутренние слабость) неоднократно интерпретировалось как отсылка к более поздней истории Речи Посполитой. Сенкевич писал «Трилогию» в то время, когда антипольская политика захватчиков становилась все агрессивнее. Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Потоп»тогда воспринимался в контексте текущих событий; читатель искренне сопереживал героям и страдал от их неудач. На эту аналогию особое внимание обратил Козелек. В посвященном творчеству Сенкевича исследовании он утверждает, что намерением писателя было не сохранение памяти об актуальной истории Польши, а «перевод ее на запасной путь», «вынесение за скобки». Этот роман о прошлых событиях должен был служить не столько познавательным целям и ободрению читателя, сколько побуждению к действию, «стимуляции воли к жизни».

Больше фото (9)

"Потоп"реж. Ежи Гофман [галерея]

"Потоп"реж. Ежи Гофман [галерея]

Парадоксально, но самый динамичный, полный энергии роман писатель создавал в самый трагический период своей жизни — болезни и последовавшей за ней смерти любимой жены. Учитывая жесткие рецензии на роман «Огнем и мечом», Сенкевич с нетерпением ожидал критику своего нового детища. «Вот увидишь, спустят на меня всех собак, будто бы я навредил стране и литературе», — писал он своей родственнице Ядвиге Янчевской. К счастью, Сенкевич ошибся. Его ожидал приятный сюрприз. Хотя, конечно, не было недостатка и в неблагоприятных оценках вроде такой: «По своему замыслу и исполнению “Потоп” стоит не так высоко, как “Огнем и мечом”», — писал Станислав Тарновский, которому, самому принадлежавшему к аристократии, возможно, пришелся не по вкусу далекий от героического образ этого сословия. Акцентирование писателем мотивов предательства магнатов не понравилось, в свою очередь, консервативным кругам (положительно воспринявшим первую часть «Трилогии»). Что касается изображения исторических событий, серьезных претензий не было, поэтому единственное, что оставалось критикам – ставить под сомнение творческий замысел и упрекать в фабулярных несостыковках.

Однако в целом «Потоп»был принят положительно. Петр Хмелевский сравнил роман с полностью распустившимся цветком («в “Огнем и мечом” мы имели дело лишь с бутоном»). Юлиуш Клейнер, далеко не считавший «Потоп»шедевром, все же признавал, что это один из «великолепнейших исторических романов». Самуэль Сандлер указывал на огромную идейную мощь произведения, того же мнения придерживался Стефан Жеромский: «(…) это великая песнь нашего прошлого, хранилище сущности нашего политического бытия, фотография духа народа — не в конкретную эпоху, а на всем протяжении его существования». Не ставят под сомнение эту значительную роль романа и современные исследователи. 

Что касается стимулирования патриотических настроений — тут разногласий не было. Очередного импульса в виде «Пана Володыевского»нужно было подождать еще девять месяцев.   

• Tadeusz Bujnicki, Alicja Helman, "Potop Henryka Sienkiewicza", Warszawa 1977
• Ryszard Koziołek, "Ciała Sienkiewicza", Katowice 2015
• Julian Krzyżanowski, "Henryk Sienkiewicz. Kalendarz życia i twórczości", Warszawa 1956
• Tadeusz Żabski, "Sienkiewicz", Wrocław 1998
• sienkiewicz.ovh.org

Генрик Сенкевич, «Огнем и мечом»

Планировалось, что первая часть «Трилогии» будет состоять из 60 частей, в результате их оказалось... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Генрик Сенкевич, «Камо грядеши»

«“Камо грядеши” будет значительнее, чем все ранее мною написанное», — убеждал писатель Ядвигу... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

2016 год объявлен Годом Генрика Сенкевича

18 декабря 2015 года польский Сенат принял постановление, согласно которому 2016 год будет объявлен... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

2016/04/07

ТЕГИ: потопгенрик сенкевичтрилогияисторический романгод Генрика Сенкевича

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Редакционный совет и сотрудники литературного ежемесячника «Одра» присудили премию журнала Малгожате Шейнерт за репортаж «Насыпать горы. Истории из Полесья», а также «другие книги, объединяющие в себе репортерскую пытливость, эпическую перспективу и поэтическое чутье».

Премия журнала «Одра» присуждается уже пятьдесят лет. Ее лауреатами, кроме Ханны Кралльи Рышарда Капущинского, были Веслав Мысливский, Ежи Пильх, Ежи Помяновский, Зигмунт Бауман, Януш Тазбир, Юзеф Хен, Ольга Токарчук, Карл Дедециус.

Малгожата Шейнерт (р. 1936) в течение 15 лет руководила отделом репортажа в «Газете выборчей». Автор многочисленных книг, в том числе документального романа «Черный сад»о шахтерских районах Гишовец и Никишовец в Катовице (2007), репортажей «Остров-ключ» об острове Эллис в гавани Нью-Йорка (2010), «Дом черепахи. Занзибар» (2011), а также «Среди живых духов»о не имеющих собственных могил жертвах сталинских репрессий (1990 и 2012), «Мы, властелины Техаса. Репортажи из ПНР» (2013). Лауреат Премии публичных СМИ «Cogito» (2008), а также Специальной премии, присуждаемой жюри Литературной премии «Гдыня» (2010).

Российскому читателю творчество Малгожаты Шейнерт известно по книге «Остров-ключ» в переводе К. Я. Старосельской («Иностранная литература» № 1 за 2011 год). Фрагменты награжденного репортажа «Насыпать горы. Истории из Полесья»в переводе К. Я. Старосельской можно прочитать в каталоге Института книги «Новые книги из Польши 2015».

Источники: Wyborcza.pl, Instytut Książki, обработал jrk

Книга Магдалены Стопы «Перед войной и дворцом» рассказывает о месте, которое известно всякому, кто бывал в польской столице.  Однако мало кто знает историю существовавшего здесь квартала, который снесли, чтобы освободить место для строительства Дворца культуры и науки и площади Дефилад.

В этой довоенной части Варшавы находилось около 180 домов и два железнодорожных вокзала. В доме 66 по улице Хмельной располагалась знаменитая фабрика грампластинок SyrenaRecord, в доме 119 по Маршалковской — популярное кафе «Фогг», принадлежавшее известному певцу и актеру Мечиславу Фоггу, а также сиротский приют Януша Корчака.

В книге, которую выпустило издательство «Дом встреч с историей», Магдалена Стопа показывает блеск, красоту и дух центральной части довоенной Варшавы. Девять глав издания посвящены улицам Хмельной, Паньской, Сенной, Слиской, Зельной, Злотой и Велькой, фрагменту застройки на улице Маршалковской, а также двум уже несуществующим железнодорожным вокзалам. Книга основана на рассказах шестнадцати свидетелей, которые вспоминают свою молодость, прошедшую в той части Варшавы, которой уже нет.

Площадь Парадов. Здесь была улица…

Меря шагами пустое пространство площади Дефилад, между неухоженными газонами и беспорядочными парковками можно наткнуться на вмонтированные в дорожное покрытие таблички: «Здесь была улица Паньска», «Тут была улица Слиска», «Здесь был перекресток улиц Хмельной и Велькой». Эти грустные, словно некрологи, надписи — все, что сегодня напоминает об улицах, которые когда-то пересекали этот район. Трудно себе представить, что эта обширная территория, по которой сегодня гуляет ветер, была когда-то одним из наиболее густо застроенных районов столицы.

Трудно — потому что именно здесь произошла самая масштабная урбанистическая метаморфоза в истории Варшавы. При подготовке места под строительство Дворца культуры и науки была снесена вся без исключения застройка квартала на площади более пятидесяти гектаров. Еще более серьезным вмешательством в городскую среду стала ликвидация участков шести улиц: Зельной, Хмельной, Злотой, Сенной, Слиской и Паньской. Часть из них: Зельна, Сенна, Слиска и Паньска были сокращены, а улицы Хмельна и Злота — усечены. Это лишило их когда-то ключевой коммуникационной роли.

Исчезла улица Велька, проходившая параллельно Маршалковской. Сама же Маршалковска, основная артерия мегаполиса, была увеличена в два раза, в результате чего утратила  весь западный фасадный ряд. Так была уничтожена главная культурная ценность города — историческая урбанистическая система его центральной части.

Маршалковска, 109/Хмельна, 42. Реклама шляп

Угловое четырехэтажное здание было построено около 1890 года. В конце XIX века и в течение первых десятилетий ХХ века оно принадлежало семейству Хольцев. Из-за скромного размера земельного участка здание выделялось в ряду соседних домов: оно имело довольно длинный фасад со стороны улицы Маршалковской и короткий — со стороны Хмельной. Декор фасадов был выполнен  в традициях итальянского ренессанса и классицизма. Кроме магазина со шляпами Мешковских в доме размещался филиал кондитерской фабрики «Ведель» (о чем сообщала большая неоновая вывеска) и парфюмерный магазин Perfection. Дом сгорел во время Восстания. Сохранившиеся стены были разобраны в 1946 году. Сегодня здесь проходит проезжая часть улицы Маршалковской и — у станции метро Centrum — стоят автобусные остановки.

Маршалковска, 127 и 129. Красота неоготики

Улица Маршалковска, 127: пятиэтажное здание, построенное для кондитера Якуба Замбони. Возведено в  1893–1894 гг. на месте разобранного особняка Антония Малаховского XVIII века по проекту Юзефа Пия Дзеконьского, первого декана архитектурного факультета Политехнического института в Варшаве и одного из основателей Общества охраны исторических памятников, соавтора проектов костелов Пресвятого Спасителя и Святого Флориана в варшавском районе Прага. Богато украшенный фасад здания был облицован цветной плиткой, на первом этаже имелись большие витрины, а над ними — двухуровневые лоджии. Не было недостатка и в масверках, балконах, кованых балюстрадах. Дом венчало ступенчатое навершие и готический аттик.

Якуб Замбони с 1873 года держал здесь знаменитый кондитерский магазин Lourse, который перешел по наследству к его сыну Фридерику. Один из многочисленных филиалов магазина находился по адресу Маршалковска, 127. За несколько лет до начала войны здесь был открыт современный салон с роскошными плакировками варшавской фирмы «Норблин, братья Бух и Т. Вернер». Длинная неоновая вывеска фирмы тянулась через две витрины дома. Жительница дома Барбара Кемплер рассказала, что под развалинами флигеля, куда 18 августа 1944 года ударил снаряд, погибло почти шестьдесят человек. После поражения Восстания дом был сожжен. В 1946 его фронтальную часть разобрали до первого этажа. 

Маршалковска, 129: в шестидесятые годы XIX века для Людвика Стенцеля, владельца фабрики мыла и свеч (расположенной в глубине земельного участка), был построен трехэтажный дом. Архитектором здания был Юзеф Орловский. В начале ХХ века его купили братья Замбони, владельцы соседнего здания под номером 127.  На этом месте в 1904 году они построили новый дом (архитектор Людвик Панчакевич). Здание увеличили на два этажа, его фасад украсил богатый орнамент в стиле сецессион. Позади фронтального здания, замыкая обширный двор, стояли боковой и задние флигели. Оба нижних этажа занимали витрины магазинов.

Дом рухнул в 1944 году после минометного обстрела. Под его развалинами 25 сентября погиб Евгениуш Локайский, позывной «Брок», один из известнейших фотографов Варшавского восстания. Сегодня на этом месте проходит западная полоса расширенной улицы Маршалковской.

Зельна, 25, 37, 39. Тупик

В 1910 году на сохранившемся до наших дней отрезке между улицами Свентокшиской и Крулевской стояло самое известное на ул. Зельной здание — дом 39. Девятиэтажный «небоскреб» в то время был самым высоким не только в Варшаве, но и во всей Российской Империи. Он был построен по проекту шведского архитектора Исаака Густафа Кларсона и Бронислава Брохвича-Рогойского как резиденция шведской телефонной компании «Цедерген», которая занималась расширением варшавской телефонной сети. В 1922 году, после окончания срока действия концессии шведской компании, это современное здание перешло к Польскому акционерному телефонному обществу — ПАСТ.

«Здесь располагался офис Главного правления ПАСТ и телефонная станция, — вспоминает Кристина Бадер-Кшижакова. — Это высокое здание компании, где работало 1080 сотрудников, кипело жизнью и заметно оживляло несколько сонную улицу».

Военные действия 1939 года частично повредили здание. Но еще больше «небоскреб» пострадал во время Варшавского восстания. В первой половине августа его заняли немцы; здесь они устроили наблюдательный пункт, откуда обстреливали всю северную часть центра города. Повстанцы многократно пытались штурмовать здание, 19 августа им это удалось. В плен было захвачено 115 немецких солдат. 20 августа в пятнадцать часов на крыше высотки был водружен красно-белый флаг.

Строительство Дворца и площади Дефилад, а также продление и расширение Маршалковской превратили улицу Зельную в тупик и лишили коммуникативных функций. На месте некогда плотного ряда домов, что тянулся от Свентокшиской до Хмельной, сейчас находится вход на станцию второй линии метро и несколько деревьев Свентокшиского парка; дальше — только «мертвая зона» автостоянок.

Зельна, 27/Свентокшиска, 43/Велька, 28.  Красноречивый след истории

В последний день сентября на Зельную вошли немцы. На основании акта о капитуляции они завладели имуществом Польского радио. За час до этого на коротких волнах прозвучало прощальное обращение сотрудников радио: «Это наше последнее сообщение. Сегодня немецкие войска вошли в Варшаву. Передаем братский привет солдатам, сражающимся на Хеле и всем сражающимся, где бы они ни находились. Польша еще не погибла! Да здравствует Польша!» После этих слов прозвучал государственный гимн.

Здание пережило войну относительно благополучно. На его стене установили мемориальную доску в память об объединительном съезде  Социал-демократической партии Царства Польского и Литвы и Польской социалистической партии (о деятельности Польского радио не упоминалось). После сноса дома в 1954 году здесь устроили небольшую горку, на которой установили камень с памятной доской. Доску убрали лишь в прошлом десятилетии. Осталась горка и камень. Немой, а может, наоборот, красноречивый след истории.

Велька, 7/Злота, 21.  Улица Велька, стертая с карт

Авторы книги «По следам варшавских городских названий»приводят список из 899 названий, которые исчезли с карты столицы после 1945 года. Есть среди них и улица Велька, ликвидированная во время строительства площади Дефилад. О ней сегодня напоминает только табличка с надписью: «Здесь был перекресток улиц Хмельной и Велькой». Однако чтобы ее обнаружить, нужно, пожалуй, обладать талантами сыщика. Следует встать на площади Дефилад спиной к восточному участку улицы Хмельной, потом идти на запад до того места, где слева, за Иерусалимскими аллеями, откроется поворот на улицу Познаньскую. Здесь находится газон, в траве которого и скрывается эта табличка. 

«Улица называлась Велькой — когда-то, когда она еще существовала. Теперь тут стоял израненный войной и залатанный ремонтами большой дом. Последний, предназначенный на снос. Фоном ему служил кремовый массив огромной высотки. Вокруг расстилалось изрытое траншеями и вздыбившееся горами строительных материалов пространство самой большой в Европе площади. Площади, которая рождалась в  реве экскаваторов, бетономешалок,  бульдозеров. От улицы Велькой осталась только проезжая часть и бордюры тротуаров — также обреченные на уничтожение».

(Леопольд Тырманд, «Плохой»)

Хмельна, 43. Воспоминание Ричарда Пайпса

Историк Ричард Пайпс родился в 1923 году в Чешине. Он жил с родителями в доме номер 43 на улице Хмельной с 1935 года. После капитуляции Варшавы их семья покинула Польшу.

«Я не устаю удивляться, глядя на центр Варшавы. Почему вы не сносите этот дворец?! Ведь все это выглядит совершенно так же, как в Москве! У меня к этой теме особое, эмоциональное отношение, потому что до войны я жил как раз здесь, во втором доме, считая от Маршалковской. Хмельна, 43, квартира 10, пятый этаж. В заднем флигеле, вход был со двора. Мы прожили здесь недолго, с 1935 года до начала войны. Семья уехала из Варшавы 27 октября. […] Мы приехали на Хмельную, когда мне было тринадцать. Дом я уже не очень хорошо помню, знаю, что внизу был магазин и кафе. Вечерами, засыпая, я слышал музыку. Жильцы наверняка жаловались на шум, а мне нравилось. На довольно большом дворе с садиком я держал свой велосипед. Квартира у нас была видная, просторная: столовая, кабинет отца, гостиная и две спальни — родителей и моя. Кроме того, кухня с отдельным входом, ванная, уборная и коридор. Окна выходили на Иерусалимские аллеи, с балкона в гостиной был виден отель «Полония», а сбоку —  Центральный вокзал».

Ричард Пайпс является профессором Гарвардского университета, историком с мировым именем, советологом. В 1981–1982 годах он был советником президента Рональда Рейгана по России и Центральной Европе. Награжден Командорским крестом за заслуги перед Польшей. Живет в Кембридже, штат Массачусетс.

Злота, 13/Маршалковска,113. Негритенок из «Франболи»

Этот угловой пятиэтажный дом с богато декорированным фасадом был построен на рубеже XIX/XX веков. Раньше здесь стоял особняк XVIII века, принадлежавший вартельскому старосте Теодору Дзербицкому, а после 1791 года — графу Чапскому. На первом этаже здания размещались магазины и кафе «Велька» Станислава Островского. Здесь же располагалась кондитерская Болеслава Келбасиньского, который в 1922 году вместе с братьями Франчишекем и Игнацием открыл на варшавской Праге небольшую фабрику сахара и шоколада «Франболи». Название составлено из фрагментов имен братьев.

«Элегантный магазин, а в нем — шоколадные чудеса. Чего там только не было! Овощи как настоящие, даже картошка! Коты, слоны, зайчики и негритята разного размера. Рядами стояли кружки — большие и поменьше — с «пивом», еще были шоколадные сигареты и сигары, трубки и монеты. В корзинке лежали сложенные из кусочков апельсины, а на них бананы и раскладной ананас».

(Ханна Зборовская, «Юмор в генах»)

Здание было разрушено во время Варшавского восстания. Сохранился лишь первый этаж, где после войны вновь открылись магазины. Остатки дома разобрали в 1950 году.

Злота, 32. Конкурсный двор

«Помню, что соседний дом 32 получил приз на конкурсе «Варшава в цветах». Там был красивый двор, весь в цветах, его стены были покрыты виноградом. Но вход во двор охраняла  строгая худая дворничиха. Детей из чужих дворов здесь не жаловали. Еще я хорошо помню магазин на углу улиц Злотой и Маршалковской, где продавали швейные машины. На витрине, рядом с машинами, сидели большие куклы в красивых платьях. Мы называли их „спящими”, потому что они  умели закрывать глаза. Большую часть времени я проводила во дворе. Отношения с соседями были очень теплыми».

Это фрагмент воспоминаний Барбары Курацкой, которая жила на Злотой, 34  с 1930 по 1944 год.

Маршалковска. Салон Варшавы

«Кто хотел купить что-то действительно дельное, шел на Маршалковскую. Покупки на Злотой могла сделать прислуга. А на Маршалковскую мы шли с мамой, рассматривали там витрины магазинов. […] Тротуары здесь были значительно шире, чем на примыкающих улицах, тут стояли деревья в железных корзинах, которые защищали их от прохожих и всемогущей дворницкой метлы.  Проезжая часть была вымощена не «горбылями», а плиткой, по которой постукивали колеса дрожки и телеги. Посередине ехали трамваи, естественно, еще конные, зимой закрытые, застекленные, со скамейками, расположенными вдоль, летом открытые, с поперечными скамейками и с длинными, по всей длине вагона, подножками».

(Стефания Подхорская-Околув, «Варшава моего детства»)

На углу Маршалковской и Сенной открылся «магазин колониальных товаров».

«Он глубоко отпечатался в моей детской памяти, — вспоминает Стефания Подхорская-Околув. — Особенно запомнился аквариум: он стоял в витрине магазина со стороны улиц Маршалковской, перед ним всегда толпились дети. Я принадлежала к числу тех привилегированных ребят, которые могли вволю наслаждаться видом проворных золотых рыбок изнутри магазина. Моя мама предпочитала именно там приобретать самые изысканные деликатесы по случаю какого-нибудь домашнего торжества». Магазином управлял пан Захорский,   которым маленькая Стефания искренне восхищалась: «Я любила смотреть, как он кроил большим ножом круг швейцарского сыра и, показывая его истекающий жиром срез, говорил с наслаждением: „Вы только посмотрите, что за слеза!”».
(Стефания Похорская-Околув, «Варшава моего детства»)

Сенна в годы оккупации. Жизнь в гетто

В 2012 году на стене Дворца культуры и науки, у входа в театр «Кукла» (Lalka), была установлена памятная доска с изображением здания и надписью: «На этом месте, по адресу ул. Сенна, 16, стояло здание Товарищества торговых работников г. Варшавы, построенное в 1912-1914 гг., где было последнее место нахождения Дома сирот Януша Корчака/Хенрика Гольдшмита. Отсюда 5 августа 1942 года во время ликвидации гетто доктор Корчак, его сотрудники и воспитанники были вывезены в пересыльный пункт Умшлагплац и оттуда — в лагерь смерти в Треблинке».  Информация на доске не точная.

В действительности здание, бывшее свидетелем драматических событий, стояло в нескольких десятках метров от нынешнего театра «Кукла». Во время оккупации оно оказалось в границах гетто. В октябре 1941 году туда переехал Дом сирот, хотя строение было совершенно не приспособлено для этих функций. Условия были тяжелые, Корчак делил маленькую комнатку с тяжело больными детьми. На первом этаже работало кафе «На Сенной» Татьяны Эпштейн. Четыре месяца, с апреля по июль 1941 года, здесь играл Владислав Шпильман. Тут также бывал известный художник Роман Крамштык, создавший серию рисунков, документирующих жизнь в гетто.

Несмотря на тесноту, отсутствие продовольствия и ужасы военного времени, в Доме сирот, как вспоминали очевидцы, царила атмосфера покоя. Воспитатели старались создать для детей максимально комфортные условия, насколько это было возможно в той ситуации.  Детей по-прежнему учили читать, писать и считать. Беседы с детьми проводили не только творческие деятели, но и рикши, продавцы газет, чистильщики обуви. Игорь Неверли в книге «Живые связи» рассказал, чем кормили детей: на завтрак давали кусок хлеба и ячменный кофе или подкрашенную воду, напоминающую чай, на обед — картошку или кашу с конской кровью. Иногда на столе оказывалась конина и дополнительно рыбий жир. Неверли подчеркивал, что для гетто это была роскошь.

Сенна, 1. Старый доктор и его дети

5 августа 1942 года появились немцы и приказали немедленно покинуть здание. В этот день начался последний, продолжительностью в несколько часов, путь Корчака и почти двухсот его подопечных. Ирена Сендлер, которая имела пропуск в гетто и вывела оттуда 2,5 тысячи детей, вспоминала, что только один раз в жизни пережила нервный срыв — когда увидела Корчака, идущего с детьми на Умшлагплац. В честь Доктора и его воспитанников в 2006 году в близлежащем Свентокшиском парке открыт памятник — Корчак с детьми стоит под деревом, чьи ветви соединяются, символизируя менору — семиствольный светильник. Здание на Сенной, 16 пережило военное время на удивление неплохо. Оно стояло еще в 1952 году, когда уже велось строительство Дворца культуры.

Слиска, 6/8. Запоздалая миссия

Широкое, занимающее два участка пятиэтажное здание стало местом многократно описанной встречи Яна Новака—Езёранского с генералом Тадеушем «Бором» Коморовским, его заместителем генералом Тадеушем «Гжегожем» Пелчиньским и полковником Яном «Председателем» Жепицким. 

«Суббота, 29 июля. В квартире на Слиской, 6 усаживаюсь за круглый стол. Слева от меня «Бор», рядом с ним сидит «Гжегож», дальше «Председатель» и еще какой-то неизвестный мне офицер. Справа от меня полковник Бокшчанин — «Сук», дальше сидит майор Карасювна, известная под псевдонимом «Хака». Мое появление прерывает какое-то важное совещание. У меня в голове тщательно составленный план, мне многое нужно сказать. Не знаю, как долго они разрешат мне говорить, каждая минута дорога, мне нельзя сказать ни одного ненужного слова».

(Ян Новак—Езёранский, «Курьер из Варшавы»)

Ян Новак—Езёранский сообщил собравшимся о договоренностях, достигнутых на конференциях в Москве и Тегеране. Он подчеркнул, что оккупационные зоны англосаксов и русских уже определены вне зависимости от того, где будет проходить линия фронта в момент падения Третьего Рейха. Он сказал, что присутствие западных союзников на польской территории не предусмотрено. «Я выходил из квартиры на Слиской с тяжелым сердцем. (…) Моя миссия была запоздалой, самое большее, что она могла, так это еще более углубить внутреннюю неуверенность этих людей в ситуации, когда любое решение было плохим», — писал он. Привезенные Новаком—Езёранским известия не остановили Варшавского восстания. Спустя всего лишь несколько дней этот дом стал штаб-квартирой Районной делегатуры Правительства  III Центр-Север, которая отвечала за территории, занятые повстанцами западнее ул. Маршалковской. Когда дом разбомбили, делегатура переехала на Злотую, 59.

Слиска, 12. Сон о Варшаве

Ян Кобушевский, один из самых известных польских комедийных актеров, родился в 1934 году в Варшаве. На улице Слиской он жил с 1934 до 1942 год.

«Ранним утром меня будил звон стекла: на запряженной лошадьми повозке развозили молоко. Каждому, кто заказал молоко, под дверь ставили бутылку. Кроме молока мы еще заказывали булки в пекарне на Велькой. Поэтому утром рядом с бутылкой молока стоял большой бумажный пакет, а в нем булки: «малгожатки», «кайзерки», «солянки». Когда зимой выпадал первый снег, я узнавал об этом, не вставая с постели. Извозчики запрягали лошадей в сани, были слышны их колокольчики. Застройку улицы Слиской, как и соседних улиц, составляли, прежде всего, доходные дома. Эклектичные, в стиле сецессион, очень богато декорированные. В каждом доме арка ворот, в воротах отбойники, чтобы защитить стены, дальше — дворы. Проезжая часть мощеная, с отдельным водосточным желобом, а тротуар выложен плитами. (…) Нам всем пришлось оставить Слискую в сороковом, когда немцы стали создавать так называемое малое гетто. Мы переехали на улицу ксендза Скорупки. (…) Недавно я рассчитал, что наш дом стоял в том месте, где сейчас  находится фонтан, в северной части Дворца культуры. Что я могу еще сказать? У меня есть друг, Войтек Фурман, импресарио в агентстве «Пагарт». Я помню его слова: «Довоенная Варшава? Она снится мне каждый день. До боли!». Мне она тоже снится».

Варшавско-Венский вокзал

«Среди зелени незастроенных полян, параллельно ряду итальянских тополей, что на Иерусалимских аллеях, Генрик Маркони, самый выдающийся варшавский архитектор того времени, спроектировал комплекс из трех зданий длиной 190 метров, — писал Станислав Хербст в авторитетной монографии „Улица Маршалковска”. — Этот комплекс своими размерами соответствовал принятой в то время длине поездов».

Центральное трехэтажное здание соединялось с более высокими боковыми павильонами на квадратном плане. Такое расположение объясняли соображениями символизма: «Две башни по бокам длинного здания [...] похожи на трубы соединенных друг с другом локомотивов. В западной башне расположился телеграф, на восточной, расположенной ближе к Маршалковской, установили часы. Фасады здания были оформлены в стиле флорентийского ренессанса. Вокзал открыли в 1845 году. Это была конечная станция Варшавско-Венской железной дороги, первой железнодорожной линии в Королевстве Польском и второй в Российской Империи.

Несчастливый Центральный вокзал

Строительство Центрального вокзала началось в 1933 году на Иерусалимских аллеях, напротив поворота на улицу Панкевича. Победил проект Чеслава Пшибыльского, тогдашнего декана архитектурного факультета Политехнического института в Варшаве. Необычно высокое модернистское здание, расположенное на широкой площади, хвалили за простоту формы и функциональность конструкции. Монументальное строение в форме прямоугольного параллелепипеда, с которым должен был перекликаться, в частности, отель высотой 56 метров на улице Хмельной, обещал быть самым современным объектом такого рода в Европе.  

Для отделки помещений использовались исключительно польские материалы: гранит, волынский базальт, польский доломит. Открытие вокзала было запланировано на 1940 год. К сожалению, летом 1939 года в недостроенном здании возник пожар. Огонь нанес объекту большой ущерб, треснули бетонные стены, деформировались стальные конструкции, были уничтожены частично завершенны масштабный живописный и скульптурный декор. Здание было вновь серьезно повреждено в сентябре 1939 года. Во время оккупации на кое-как отремонтированном здании повесили надпись:  "Warschau Hauptbahnhof". После поражения Восстания немцы взорвали вокзал.

Сегодня на месте бывшего Варшавско-Венского вокзала находится вход на станцию метро Центр, а там, где располагался Центральный вокзал, расположена станция Варшава-Центр, обслуживающая пригородные поезда.

Магдалена Стопа

«До войны и дворца»

Издательство Дом встреч с историей, Варшава, 2015

количество страниц: 188

ISBN: 978-83-62020-73-7

Автор: Януш Р. Ковальчик, август 2015

2016/04/12

ТЕГИ: магдалена стопаваршаваДворец культуры и наукиИСТОРИЯ ВАРШАВЫистория

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Поиск корней, польское кино, хобби, бурный роман – Мария Мускевич выяснила, кто и зачем учит в России польский язык.

Идея написать эту статью посетила меня, когда я обнаружила, что люди, изучающие польский или говорящие на нем, стали появляться в моем московском окружении слишком часто. Как будто в России возникла мода на изучение этого языка. Стало любопытно, каковы причины. Выяснилось, что они совершенно не похожи, и чаще всего за этим решением стоит какая-то очень личная мотивация.

Оказалось, что почти каждая история достойна киносценария. Польский язык связывал советскую интеллигенцию с Европой, помогая получать вести из запретного мира. В современной России стал своеобразным мостом возврата к корням и возможностью ощутить свою идентичность. А порой становился языком романтических отношений.

Евгений Гонтмахер, член Комитета гражданских инициатив, заместитель директора Института мировой экономики и международных отношений Российской Академии наук:

Я понимаю польский язык, читаю и говорю, и всему этому я научился сам еще в детстве, никто меня этому не учил, и если бы не мои собственные усилия, я бы вряд ли заговорил на этом языке. Хотя моя мама знала язык, а дед и подавно – бо́льшую часть своей жизни он прожил в Польше и говорил по-русски с акцентом. Мать родилась в Польше в городе Хелм (городок на востоке Польши в Люблинском воеводство, прославленный в сказках Исаака Башевиса-Зингера - прим. ред.) в 1933 году в еврейской семье. Ей дважды удалось чудесным образом спастись. Первый раз – в 1939 году, когда семья эвакуировались в СССР. Мой дед был коммунистом, поэтому для него СССР был спасением. Если бы они остались на территории Польши, то, как и все оставшиеся родственники, скорее всего, были бы уничтожены во время Холокоста. Потом семья мамы повторно спаслась, когда успела эвакуироваться из Ковеля (город на тогдашней границе с Германией, ныне Волынская область Украины). Мать помнит, как немцы бомбили город 22 июня... В общем, в школу она пошла уже в Советском Союзе, на Урале. Это был польский интернат для детей польских граждан. Затем семья переехала во Львов, где мама окончила уже обычную советскую школу на русском языке. Там же в 1953 году родился я.

Мои родители в семье говорили по-русски и на идише. У меня дома польский язык не употреблялся. Я даже на улице польского языка не слышал, потому что те ребята, которые учились в польских школах, на улице предпочитали говорить по-русски. Однако я проявил инициативу и стал слушать польское радио – скорее от нечего делать, чем с какой-то определенной целью. Во Львове польские передачи можно было поймать на длинных волнах, никто их не глушил. Кроме новостей, там было много интересного и нового для подростка – например, западная музыка, которая в Советском Союзе совсем не звучала. На первом этапе я мало что понимал. Тем не менее, ежедневное прослушивание радиопередач стало давать свои плоды. Я был хорошо успевающим учеником по математике и предпринял почти криптографический подход, чтобы разобраться в этом потоке незнакомых слов.

Читать по-польски я научился в Крыму. Поехали в отпуск с родителями. Мне было очень скучно, на пляже лежать надоело. Я случайно купил в газетном киоске польский журнал «Świat», «расшифровал» этот журнал, используя свою слуховую память, и научился читать. К матери за помощью я не обращался даже, думаю, к тому моменту она уже забыла язык. В общем, к концу этого месяца я читал по-польски довольно бегло. Единственное, я не понял, как там читаются две буквы: ą и ę. Потом по приезде мне дед объяснил, его удивило мое любопытство.

А я не потерял интерес и стал подробно читать молодежную газету «Sztandar młodych» (чтобы было понятно, это как наш современный «Московский комсомолец»). А еще я обожал юмористический журнал «Szpilki» (как наш «Крокодил»). Картинки там были шикарные! Я их вырезал и до сих пор храню. Когда я приехал в Москву учиться, то разыскал немногочисленные ларьки, где продавались газеты и журналы соцстран. Мое знание польского языка стало реальным инструментом познания мира. Например, в газете «Życie Warszawy» я прочитал все, что было связано с событиями «Солидарности» и первыми появлениями Валенсы. В советской прессе об этом вообще не было ни слова, а в польских газетах – было, и они, что потрясающе, продавались в Москве!

Интересно было в первый раз попасть в Польшу в сознательном возрасте. Я решил попробовать заговорить в магазине. Спустя столько лет слушания радио, чтения газет, но полного отсутствия языковой практики, я стал произносить несложные фразы. И это заработало! Я мог заказать еду в кафе, прочитать меню. А совсем недавно я даже дал интервью на польском. Думаю, если бы я там пожил хотя бы неделю, то через несколько дней заговорил бы свободно, хотя и с акцентом.

Денис Вирен, киновед, переводчик:

В Советском Союзе польский язык действительно открывал доступ ко многим пластам информации. В Польше выходили в переводах книги, которые не издавались у нас. Например, в библиотеке моей бабушки, которая закончила польское отделение филфака МГУ, есть целая полка зарубежной литературы на польском языке – Фолкнер, которого не печатали на русском, даже «Мастер и Маргарита» на польском… Кстати, тот факт, что моя бабушка была полонистка, сыграло определенную роль в моем решении учить польский язык.

Я посещал языковые курсы в Польском культурном центре в течение двух лет, стал довольно часто ездить в Польшу, в первую очередь на кинофестивали. Много общался на польском и однажды почувствовал, что чем больше езжу, тем больше легкости и уверенности в языке. Это было почти физическое ощущение. В 2010 году я начал работать в Польском культурном центре, это была работа на двух языках, существование в двух языковых средах. И, безусловно, за те четыре с половиной года, что я там работал, язык постоянно совершенствовался. Вообще, невозможно выучить язык до конца, это процесс бесконечный. Я до сих пор не могу сказать, что знаю польский в совершенстве, хотя уже имею опыт преподавания языка и постоянно что-то перевожу, помогаю в проведении мероприятий с участием польских гостей.

Из сложностей для русскоговорящих людей я бы отметил все-таки проблемы с произношением. Грамматика и лексика – похожи, а вот произношение! Несмотря на то, что польский – такой же славянский язык, он звучит совсем иначе. Поставить произношение, освоить все эти нагромождения шипящих, различные комбинации, связанные с мягкостью произношения согласных... Например, польское [ł], которое для русского уха звучит так, как будто ты не выговариваешь наше русское [л]. По моему опыту, это самое трудное.

Еще интересная вещь – это наличие седьмого падежа, звательного, который очень важен для польского языка. Когда ты к кому-то обращаешься, ты, как правило, используешь звательный падеж. Например, мое имя в звательном падеже пишется «Denisie», а читается [Дэни́ще].

Ольга Короткая, режиссер документального кино:

Когда я была студенткой ВГИКа, меня пригласили на кинофестиваль в Познань с моим фильмом. На этом фестивале я познакомилась с поляком, который работал волонтером на фестивале и брал интервью у участников фестиваля для студенческой радиостанции. Мы начинаем общаться, и я в него влюбляюсь! Мне «сносит крышу», я меняю билет, остаюсь еще на пару дней. Потом уезжаю и постоянно думаю о том, как вернуться. Мы видимся через месяц в Украине, а потом снова в Польше. И все это время мы говорим по-английски. А потом вдруг он мне сообщает, что мы не можем дальше это продолжать, что он не хочет поддерживать отношения на расстоянии. Я же, наоборот – хочу сохранить его и принимаю решение, что мне нужно уехать в Польшу любой ценой.

Я вспоминаю, что как-то раз он рассказывал мне о киношколе Анджея Вайды и понимаю, что вот – мой шанс! Надо поступать в мастерскую документального кино. Отправляю туда свои сценарии, биографию на английском языке и получаю ответ – все работы должны быть на польском. А еще – вступительное собеседование на польском, и само обучение тоже на польском. Ох… Я нахожу знакомых, которые быстро переводят мои работы. Мне отвечают, что они приняты и через месяц мне сообщат, прошла ли я первый тур, потому что тогда я должна буду приехать на устный экзамен в Польшу. Я понимаю, что у меня есть только месяц, чтобы выучить язык. Я бросаю все! Не работаю, никуда не хожу, я просто живу польским языком. Просыпаюсь утром с польским радио, дальше учу в интернете по он-лайн учебникам грамматику и лексику, смотрю польское кино и слушаю польскую музыку.

Я реально целый месяц жила только польским языком, ничего больше не было в моей жизни. А мой молодой человек ничего не знал! Он понятия не имел о моих подвигах, так как мы совсем не общались в это время. А приглашения из школы все нет. Нервы мои были на пределе. Мне стало казаться, что никому это не нужно. Я бросаю все и еду в Питер на фестиваль. И там, в разгар фестиваля приходит информация, что я прошла и меня ждут на экзамен через три дня. А у меня нет визы! Спасибо огромное сотрудникам посольства Польши, которые пошли мне навстречу и дали визу за четыре часа. И вот я прилетаю в Варшаву и понимаю, что сейчас буду первый раз в жизни разговаривать с поляками на польском языке, чтобы купить сим-карту, ведь до этого я учила польский язык одна, сама с собой... И – о чудо! – продавцы меня понимают.

Я поступила в киношколу, к тому же еще подала документы на стипендию Министерства культуры Польши и получила ее тоже. Я, конечно, не говорила на собеседовании про свою love story, а сказала, что обожаю польское кино, что тоже правда. Я все понимала, что мне говорили корифеи польского документального кино, хотя каких-то слов просто не знала. Они все спрашивали, кто будет героем моего следующего фильма? Я не знала слова «bohater» – «герой», и все время думала: «Какие богатыри? О чем они говорят?». Смешно вспоминать теперь.

Но самым главным, конечно, для меня была такая долгожданная встреча с тем, ради кого мне пришлось все это сделать. Я приехала в Познань во время того самого фестиваля, на котором мы познакомились год назад. И вот я сижу в кинозале и точно знаю, что он должен быть здесь, ищу его глазами… и вдруг вижу, как он сидит на несколько рядов впереди меня и целует девушку. Я смотрела на это, и мне хотелось сразу уехать из Польши и никогда не возвращаться. Но все-таки я подошла, мы поговорили – на польском языке впервые за все время нашего общения! Он был в шоке, конечно. Но! Сказал, что у него уже другие отношения, и между нами ничего быть не может, несмотря на все мои усилия. Мне хватило нескольких дней, чтобы осознать – у меня началась новая жизнь.  Прошло уже шесть лет с начала той истории, мы с ним теперь хорошие друзья и стараемся встречаться каждый раз, когда я приезжаю в Польшу. И до сих пор я очень ему благодарна за то, что он изменил мою жизнь.

Николай Тужилин, экономист:

Мои прабабушка и прадедушка поляки и бабушка тоже полька. Я всегда это знал и пару лет назад почувствовал, что стоит учить польский язык. Само по себе изучение иностранного языка для меня – интересная гимнастика, поэтому я с удовольствием взялся за дело. Моя жена Юля – лингвист, и на выбор мне было предложено два учителя польского языка. Остановился я на Юлиной институтской подруге.  Начинать учить язык на курсах я не хотел – посчитал, что групповое обучения на начальном уровне будет малоэффективным. Это борьба между участниками группы за ресурс в виде учителя. Заниматься индивидуально с преподавателем – более правильно. Тем более, что это не первый иностранный язык, который я учу, и знаю, о чем говорю.

Я был впечатлен тем, как работала со мной мой преподаватель. Ей были видны причины моих ошибок – какое заблуждение в моей голове превалирует. Сейчас я занимаюсь уже с носителем языка. На уроке мы вообще не переходим на русский язык. Час занятий утомляет очень сильно, но я чувствую, что когда нет возможности отступить и перейти на русский – это очень стимулирует.

Для меня лично большой проблемой были и остаются до сих пор падежи. Выстроить конструкцию с учетом правильного падежа и окончания – очень напрягает. Держать в голове падежную табличку, да еще правильно произнести звуки.  Произношение – это, как я понял, своего рода телесная практика. Если сравнивать с танцами (я еще занимаюсь танго): пока не находишь необходимое количество шагов, ты не затанцуешь. Пока не произнесешь нужное количество раз правильно звук – не выучишь его. Нужно просто понять, что на это уйдет время, и работать, работать, а оно потихоньку появляется. Хуже-лучше, с акцентом – но будет. Вот был я в Польше недавно у родственников, они отметили заметный прогресс. Это очень приятно. Я понял, что главное не зацикливаться на ошибках. А говорить, говорить, не останавливаясь. Ошибки надо исправлять в учебе, а в разговоре важно получать удовольствие от языка. После второго года обучения я уже стал это удовольствие ощущать. Вот, купил в Варшаве свой любимый журнал «В мире науки». Читаю его почти без словаря.

Катажина Бытомская, преподаватель польского языка:

Мне всегда очень интересно понять, почему иностранцы учат польский язык. Я иногда спрашиваю, и ответы получаю очень разные. В Польском культурном центре, где я преподаю, половина людей в группе для начинающих имеет польские корни и они хотят получить Карту поляка, а для собеседования с консулом нужно знать польский язык (Карта поляка – документ, подтверждающий принадлежность к польскому народу- прим. ред.).

Есть люди, у которых бизнес или друзья в Польше. Есть те, кто влюбляется и собирается переезжать. Но для меня самая интересная группа – это люди, которые учат язык просто так. Одни ходят в фитнес-клуб, а другие записываются на курсы польского языка. И это чаще всего очень хорошие студенты, которые регулярно посещают занятия и не бросают курсы через год.

Я с первого занятия начинаю говорить со студентами только на польском! Эта методика очень быстро дает результаты. Понимать россияне начинают быстро. Понимание – это самое первое, что приходит. Наши языки похожи, и так как я знаю русский, то с новичками стараюсь использовать такие слова, которые есть в русском или очень похожи. То есть адаптирую польскую речь к русскому уху.

Вообще, все зависит от того, какая стоит задача. Например, задача курсов при Польском культурном центре – чтобы люди заговорили, могли объясниться, такие студенты не всегда интересуются детальными объяснениями грамматики. Тогда я стараюсь выработать привычку к речевым оборотам и автоматизму их использования, легкости в говорении. Работаем с произношением. Есть в польском языке такие звуки, которые русским произносить нелегко. Это может быть для успешной коммуникации не проблема, и слова даже звучат почти одинаково, но все же по-другому. Например, «зима», «снег» у нас произносят мягче – zima [ж’има], śnieg [щнек]. Можно их произносить по-русски и все поймут, но это такой типичный акцент русскоговорящего человека.  Про такого скажут: «Приехал из-за Буга» – значит, он русский, белорус или украинец.

Многое зависит от способностей и усидчивости, от погружения в язык. Обычно, через год занятий на курсах по два раза в неделю человек проходит один уровень знания языка (их всего шесть).  Но, кроме уроков, хорошо еще что-то делать, слушать, читать и общаться. Очень помогает, когда есть польские друзья.

Что касается моего русского, то это очень длинная история. Я из того поколения поляков, которое последним учило русский в школе обязательно, в 3–5 классах. Потом я пошла в лицей, где уже русский был по выбору. Я тогда предпочла другие иностранные языки – что угодно, лишь бы не принудительный русский! Потом я читала статью, что, оказывается, все в моем поколении поступили точно также. Сегодняшние тридцатилетние поляки почти не знают русского, на рынке труда не хватает менеджеров, говорящих по-русски. Потом отношение к русскому языку стало меняться в лучшую сторону.  Сейчас в Польше русский язык – один из многих иностранных языков наряду с английским, французским и немецким. Мне пришлось вернуться к русскому уже будучи взрослой, когда я жила три года в Минске и преподавала там польский. Потом я переехала в Сербию и быстро начала учить сербский. А когда приехала в Москву, в голове у меня была полная каша: я все понимала по-русски, но отвечала при этом по-сербски. В конце концов я поставила себе цель выучить русский по-настоящему и сделала это, даже прошла государственный экзамен, теперь у меня есть документ, подтверждающий знание русского языка. Надеюсь, что я его больше не забуду. 

Истории записала Мария Мускевич.

Автор благодарит за информационную поддержку Польский культурный центр в Москве.

Мария Мускевич – публицистка, печатается в московских изданиях, продюсер и режиссер документального кино

Языки, о которых нам и не снилось

В Польше помимо крупных этнических меньшинств – силезцев, немцев, белорусов и украинцев – есть и... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Путеводитель по польским именам

Польские имена ‒ какие они? Почему исконно славянские имена почти вышли из употребления? И какие... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Юстина Копиньская, журналистка «Gazeta Wzborcza» и «Duży Format», автор книги «Польша поворачивает глаза», получила престижную награду European Press Prize, известную как «европейская Пулитцеровская премия». Первый раз за историю вручения, награду присудили представителю Польши. Репортаж «Отдел больных со страхом», опубликованный 22 июля 2015 года в «Duży Format» – дополнительном издании к газете «Gazeta Wyborcza» - был признан лучшим.

Жюри оценило «мастерство владения словом» и многогранность текста «Отдел больных со страхом»  –  ведь это «готовый киносценарий». Репортаж рассказывает о системе жестоких наказаний, которым подвергались со стороны главного врача Анны М. Кары молодые пациенты психиатрической больницы в Старограде-Гданьском.

После пяти лет уголовного расследования главврач продолжала работать психиатром и судебным экспертом в том же районе, где ей уже было предъявлено обвинение в жестоком отношении к пациентам. Только после публикации в «Duży Format» прокуратура подготовила акт обвинения. И в декабре 2015 года Анна М. предстала перед судом.

Премия European Press Prize присуждается с 2012 года семью крупными европейскими фондами средств массовой информации, в том числе «The Guardian Foundation» и «The Reuters Foundation». В жюри заседали Луи Себриан – основатель испанской общесвтенно-политической газеты «El Pais», Сильвия Кауффман – до 2011 года главный редактор французского «Le Monde» и Сэр Гарольд Эванс из «The Sunday Times», один из наиболее известных британских редакторов. В конкурсе приняло участие более 50 работ из разных стран. Копиньская одержала победу, соревнуясь с Полем Рэймондом из «The Guardian» и Джонатаном Стоцкем из «Der Spiegel».

Репортаж можно прочитать в книге «Польша поворачивает глаза», опубликованной в марте 2016 года издательством «Swiat Książki».

Юстина Копиньская – лауреатка премии в области журналистики «Amnesty International» в 2014 году за охрану прав человека. В 2015 году также была удостоена нескольких наград: за тексты о бездействии правосудия – премия Grand Press, премия PAP им. Рышарда Капущинского, премия журнала «Newsweek» им. Терезы Тораньской и премию им. Анджея Войцеховского.

Источник: PAP, Библиотрека Analiz

Польская архитектура в Киеве

На VI Международном фестивале «Книжный арсенал» в Киеве, крупнейшем мероприятии, объединяющем литературу и искусство на Украине, прошла выставка польской архитектуры.

Архитектура в Польше находится в самом расцвете. За последние годы реализовано много новых проектов – построены музеи и концертные залы, спортивные комплексы и учебные корпуса. Эти проекты, созданные при финансовой поддержке государства, а также дополнительных грантов Евросоюза, становятся символами современности не только в масштабе Польши, но и в международном контексте.

Выставка «Польша. Архитектура» представляет 20 новых проектов: уже построенных или восстановленных зданий. Помимо общественных строений, здесь есть офисы, жилые комплексы и публичные пространства. Каждое из зданий, изображенное на снимках лучших польских фотографов архитектуры, раскрывает свою исключительность – уникальность формы и вариативность замысла – результат работы многих авторов: архитекторов, строителей, художников, инвесторов. Среди таких необычных зданий находятся Европейский Центр Солидарности в Гданьске, Филармония им. Мечислава Карловича в Щецине, Гданьский Шекспировский театр, Национальный симфонический оркестр Польского радио в Катовице, Стадион «Арена Гданьска», Центр документации искусства Тадеуша Кантора «Cricoteka» в Кракове, Малопольский сад искусств в Кракове, Центр науки «Коперник» в Варшаве и Музей истории польских евреев в Варшаве.

«Выставка посвящена современной архитектуре, хотя современность – это результат прошлого и переход в будущее. Архитектура не существует в пустом пространстве: она возникает в историческом и культурном контексте. Только так мы видим ее достижения и значение – функционально, социально и символически. Поэтому на выставке представлены необычные фоторепортажи, эскизы и рисунки выбранных зданий в контексте важных для Польши исторических событий, напоминающих о деятельности выдающихся личностей этой страны» – пишет куратор выставки Эва П.Порембская.

Специальное литературное приложение к выставке –«архитектурный рассказ» –  написала Сильвия Хутник.

Первое открытие выставки состоялось в мае 2015 года в Баку, в Азербайджане. 

Книга известной польской публицистки, переводчицы и украинистки Оли Гнатюк «Отвага и страх», вышедшая недавно в Польше – рассказ о Львове времен оккупации. «Отвага и страх» родилась из потребности проанализировать и осмыслить опыт собственной семьи, в котором, словно в капле воды, отразилась судьба львовской (галицийской) интеллигенции ХХ столетия. Это интереснейший и разноплановый рассказ о судьбе города и его жителей, в котором главное – это желание понять, а не осудить.

Книга опирается в основном на эго-документы, то есть дневники, воспоминания, личные записки, письма. Автора интересуют в первую очередь отношения между людьми на фоне сложных национальных и политических перемен, происходивших во Львове с начала ХХ века.

По словам Оли Гнатюк, тот факт, что ее мать родилась во Львове, «был важной, но не единственной мотивацией, чтобы написать эту книгу. Я бы не хотела, чтобы сложилось впечатление, будто это книга-воспоминание – потому что это не так. Рассказ о семейной истории позволяет значительно глубже заглянуть в прошлое. Важно, что происходило между людьми, важны межчеловеческие и межнациональные отношения, то есть отношения между народами, жившими во Львове: поляками, украинцами и евреями».

В книге «Отвага и страх» речь идет только о представителях разных поколений интеллигенции. Что касается еврейской общины, то мы находим в книге лишь польскоязычных интеллигентов-евреев, поскольку те, кто говорил на идише, не относились к элите, ведь идиш в то время считался языком людей необразованных.

О том, как общественные и политические изменения могут сказываться на отношениях между людьми, а также о «линиях напряжения» в современной Украине нам удалось поговорить с Олей Гнатюк накануне презентации польского издания ее книги в варшавском Доме встреч с историей.

Оля Гнатюк – лауреат гран-при Форума издателей во Львове

Новая книга «Смелость и страх» Оли Гнатюк получила гран-при Форума издателей во Львове, самой... ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ »

ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

НР: Оля, в своей книге на примере конкретных людских судеб Вы смогли показать всю сложность выбора национальных идентичностей, как все это переплеталось во Львове и как потом, во время войны, вынуждало людей занять ту или иную позицию, выбрать действие или бездействие в отношении своих знакомых или незнакомых, что отчасти определялось тем, к какой национальной или социальной группе относились эти знакомые. Многие благодарны Вам за эту книгу – об этом свидетельствуют отзывы на ее украинское издание. Есть ли у Вас отзывы польских читателей?

ОГ: Первая обширная рецензия появилась в журнале «Nowa Europa Wschodnia». Ее написал профессор Томаш Стрыек, мой коллега и друг, но она не лишена критики, потому что в любой рецензии должна быть доля критики. Есть еще одна научно-популярная рецензия на сайте HistMag— в ней нет критических замечаний. Конечно, меня бы больше обрадовала дискуссия, нежели просто указание на недостатки или пробелы. Скажем, я не могу признать правоту Томаша Стрыека, который говорит, что в книге не прослеживается судьба русских. Или согласиться с моим критиком, профессором Гжегожем Мазуром, спрашивавшим, почему в книге нет немцев.

Тому есть две причины. Во-первых, это не вымышленные истории. А такие упреки я бы приняла, будь это художественное произведение, полностью взятое из моего воображения.

Правда, именно за это критиковали роман Юрия Винничука «Танго смерти». Автора упрекали в неправдоподобии истории о Львове середины-конца ХХ века, о друзьях детства разных национальностей, которые вместе оказываются в рядах УПА. А поскольку «Отвага и страх»– это даже не нон-фикшн, а книга, опирающаяся на документы, то я не могу взять и выдумать документ, потом на его основе создать более или менее достоверный образ и ввести его в повествование просто из соображений политкорректности.

Вторая причина скорее этического характера. Да, существуют письменные свидетельства нацистов, которые позволили бы мне вплести в книгу немецкий сюжет, но я не могу этого сделать из этических соображений, поскольку не нахожу в себе необходимой эмпатии, чтобы понять мотивацию нациста. Как и энкавэдэшника.

НР: Все эти «линии напряжения» во Львове в первой половине ХХ века прослеживаются в жизни современной Украины. Например, проблема роли русского и украинского языков в общественной, культурной и политической сферах. Сегодня многие делают свой выбор в пользу украинского языка в повседневном общении, хотя до этого в их семьях несколько поколений говорили по-русски. Мне это в чем-то напоминает выбор, который пришлось делать львовянам – в том числе полякам и евреям – после того, как польский язык перестал быть языком преподавания во Львовском университете (речь идет о первой советской оккупации 1939-1941 гг., когда Львовский университет был расформирован – на его месте советская власть открыла Университет Ивана Франко с преподаванием на украинском языке – Прим. ред.)…

ОГ:Все-таки нынешние перемены происходят под влиянием военных действий. Война продолжается, и кто-то ставит вопрос ребром: разговаривая по-русски, покупая русскоязычный или просто российский продукт, ты – сознательно или нет – поддерживаешь врага. Я с такой постановкой вопроса не согласна, поскольку, как в далекие 1970-е говаривал не один польский учитель русского языка своим ученикам, «язык врага нужно знать». Ситуация во Львове столетней давности лишь приблизительно напоминает нынешнюю, я бы не стала проводить параллели. Что означало полное вытеснение украинского языка из Львовского университета после 1918 года? Внешне это тоже последствие войны, причем не столько Первой мировой, сколько польско-украинской. То есть vae victis – горе побежденным… Победители стремятся побыстрее «укротить строптивого» и показать ему его место – в самом низу. И единственно возможный путь – это путь полонизации (концепция национал-демократов) или путь верного польского гражданина независимо от национального происхождения. Так или иначе языком преподавания в университете становится государственный язык. Но украинские интеллигенты не сдаются, они создают Львовский тайный украинский университет, чему яростно сопротивляется польская администрация. Казалось бы: это частная инициатива. Создается частное учебное заведение – разве это невозможно? Но нужно понимать, что в истории борьбы за украинский университет и сопротивления этому польских властей нет демократии или, по крайней мере, равных экономических прав для всех граждан Второй Речи Посполитой. Есть граждане первой и второй категории. К «первой категории» относились граждане польской национальности, все остальные – ко «второй». Правда, можно было стать гражданином первой категории, но на определенных условиях – требовалась денационализация или, проще говоря, полонизация: иудеи должны были принять христианство, а православные или греко-католики передать метрику в костел и т. д. Все это хорошо известно, и я не скажу здесь ничего нового. Однако существует кардинальная разница между тем, что происходило в межвоенное время, и тем, что происходило во время советской оккупации в 1939–1941 годы. В 1991 году распад Советского Союза произошел мирно. Сегодня условия совершенно иные. Начнем с того, что весной 2014 года часть территории Украины была оккупирована. И оккупант все тот же, что и в 1939–1941 годах, потому что лидеры Российской Федерации сами считают себя правопреемниками СССР.

НР: Я с огромным интересом читаю русскоязычных украинских публицистов. Они активно переосмысливают само понятие «великой русской культуры», в частности указывают на его имперский подтекст. Авторы задаются вопросом: почему в нашем пространстве эпитет «великая» не употребляется применительно ни к одной другой культуре (например, немецкой, французской, итальянской или греческой), кроме русской.

ОГ:Потому что «великорусская». Эта тема напрямую не касается моей книги, но я считаю, что подобное переосмысление необходимо. И все же я не думаю, что в Украине произойдет стопроцентный переход на украинский язык, что украинский язык займет такое же положение, как польский язык в Польше. Этого не произойдет – я не буду оценивать, хорошо это или плохо. Просто нужно осознать, что украинская нация – нация двуязычная. Кому-то ближе и роднее украинский, кому-то – русский. Вернемся к вопросу о главной составляющей современной русской культуры и идентичности – имперскости. Отнять имперскость – означает отнять часть российской идентичности. Я здесь совсем не сочувствую россиянам – у меня нет сочувствия к тем, кто утратил империю, потому что империя одних подразумевает порабощение других. И мы знаем, в каких преступлениях виновна советская империя. Тем не менее русский язык и культура могут выполнять и другие функции – подрывные в отношении этого имперского сознания. Это может произойти при условии, что такой способ мышления, озвученный по-русски, пересечет русско-украинскую границу. Но пока что я не вижу силы, которая была бы на это способна.

НР: С другой стороны, украинцы тоже начинают понимать, что язык, на котором говорит человек, это не единственный показатель лояльности, порядочности, патриотизма и украинскости…

ОГ: Да, и это происходит не впервые, потому что еще Вячеслав Липинский говорил, что не язык и не религия определяют национальность. Тем самым Липинский возражал Михаилу Грушевскому, который, напротив, очень сузил определение украинскости. И именно его определение проложило путь интегральному национализму. За это мы должны «благодарить» именно Грушевского…

НР: Есть разные модели украинскости: открытая модель Липинского и закрытая, сведенная к этничности, модель Грушевского. Сегодня мы наблюдаем балансирование между этими моделями. Однако когда я слышу современные ироничные определения «жидобандеровец», «татаробандеровец», «грузинобандеровец», то, с одной стороны, ценю юмор и бесстрашие людей, играющих с идеологемами, а с другой – чувствую какую-то внутреннюю неловкость. Мне кажется, что подобные формулы для части украинцев могут служить своеобразным оправданием невыученных уроков истории, а именно последствий все того же интегрального национализма. Может срабатывать такая логика: если даже евреи называют себя «жидобандеровцами», то бандеровское движение нельзя и критиковать. Что Вы об этом думаете?

ОГ: Нет, это только «стеб», ответ на московскую пропаганду. Нужно учитывать контекст. Разумеется, любое понятие можно употребить в искаженном смысле, но нет оснований полагать, будто это попытка оправдать бандеровское движение. Мне кажется, что подобное словоупотребление не увеличивает число апологетов украинского национализма. Другое дело, что во время войны популярность национализма и сторонников такого движения, как бандеровское, должна бы возрастать – но, слава богу, этого не происходит. Об этом говорят результаты выборов, а у нас в данном случает других показателей нет.

НР: Хочу вернуться к самой книге, которая рассказывает прежде всего о Львове и Галиции. Что Вы можете сказать о современном Львове, о его развитии и перспективах, о том, как проблемы взаимопонимания, затронутые Вами в книге, решают современные молодые львовяне? Каким Вам видится Львов, львовская память о том, о чем рассказывает Ваша книга?

ОГ: Мы слишком долго молчали. Прошла четверть столетия с тех пор, как во Львове начались перемены. И в этих переменах отражалась некая защитная реакция в отношении всего украинского. На волне возвращения утраченных ценностей, прежде всего легализации Греко-Католической Церкви, все это было чрезвычайно важно для Галиции в целом и для Львова в частности. Тогда все исчерпывалось памятью об украинской мартирологии. Это понятная реакция. Нужно помнить, что происходило после войны, как порочили благороднейших людей, начиная с митрополита Андрея Шептицкого. Акцентирование национальной мартирологии – это абсолютно естественный процесс, который происходит в разных странах, не только в Украине. Чтобы за примером далеко не ходить, достаточно вспомнить литовцев и поляков. Но нынешние перемены во Львове очень положительные, потому что речь идет о переосмыслении памяти. Приходит понимание того, что мало просто отремонтировать какой-нибудь дом или открыть кафе в «львовском стиле». Необходима культуртрегерская работа. И этого понимания с каждым годом все больше – я с огромным удовольствием наблюдаю за этим процессом. Людей начинает заботить культурное наследие города, они считают его своим и не делят по национальному принципу. То, о чем я пишу, происходит на моих глазах.

Беседовала Наталка Римская

Оля Гнатюк— славист, переводчик и популяризатор украинской литературы в Польше, доктор наук, профессор Варшавского университета и Киево-Могилянской академии. Переводила произведения Юрия Андруховича, Юрия Издрика, труды Наталии Яковенко и др. Ее монография «Прощание с империей. Украинские дискуссии про идентичность» (польское издание: Люблин 2003, украинское издание: Киев 2005) удостоена премии Ежи Гедройца и премии журнала «Przegląd Wschodni», а книга «Отвага и страх»получила Гран-при Форума издателей во Львове в 2015 году.

Встречи с авторами детской литературы со всего мира, мастер-классы по иллюстрации для самых маленьких, игра с литературой и в литературу – это лишь краткая программа 3-го Фестиваля детской литературы.

Как развить навыки чтения ребенка, культивировать любовь к литературе и вдохновлять детей обращаться к новым книгам и авторам? Организаторы 3-го Фестиваля детской литературы знают как это сделать. Мероприятие, набирающее все большую популярность, пройдет с 10 мая по 12 июня 2016 года в четырех городах Польши: Варшаве, Гданьске, Кракове и Вроцлаве – Европейской столице культуры 2016.

«Это действительно очень важно. Фактически, мы бросаем вызов читателям. Не позволим осуществиться сокрушительной статистике и сбыться мрачным прогнозам. Фестиваль детской литературы ориентирован на воспитание нового поколения читателей. Мы докажем, что чтение книг не ушло в прошлое: будем играть с литературой и в литературу» – рассказывают организаторы на сайте мероприятия и приглашают детей и их родителей на кинопоказы, авторские встречи, интерактивные выставки и литературные игры и развлечения.

Чтения на крыше и на почте

Главным пунктом очередной программы фестиваля являются «Чтения до заката»: в прошлом году они прошли под девизом «утраченный /найденный». Каждый вечер – это встреча с гостями и мастер-классы, тематически связанные с содержанием книги. Например, книгу «Пчелы»Мацей Даменцкий и Агата Пассент представят в варшавском отеле «Regent», на крыше которого находятся собственные пасеки.

С книгой «Таинственный конверт почтальона Артура»дети познакомятся в Музее почты и телекоммуникации, чтобы сразу же самостоятельно сделать почтовые марки. Чтение «Музыкального слона»и презентация книги «Марина, готовь пельмени»пройдет в Этнографическом музее в Кракове с танцевальными мастер-классами. Чтения до захода солнца пройдут также в Музее истории польских евреев, Музее «Пана Тадеуша» во Вроцлаве, Синагоге Поппера и Музее Витража в Кракове. Для детей будут читать Артур Барцис, Марта Бизонь, Сильвия Хутник, Стефан Хвин, Матеуш Кушнеревич и Роберт Маклович.

Нарисовал Бутенко

По случаю 85-летия Богдана Бутенко, выдающегося иллюстратора, создателя детских персонажей Гапишона, Квапишона, Гуця и Цезаря, организаторы приглашают на широкоформатную выставку иллюстраций мастера. Открытие выставки «Нарисовал Бутенко»при участии самого автора состоится 10 мая в Гданьске и затем посетит другие фестивальные города. 

Это хорошая возможность узнать как появились любимые детские герои и рассказать о своей встрече с книгами Богдана Бутенко. «60 лет рисования – это, в конце концов, 60 лет жизни иллюстраций» – рассказывают организаторы. –  Много о чем можно поговорить.

Во время Фестиваля детской литературы традиционно выбирают одну книгу, как наиболее ценное детское художественное произведение. В прошлом году было выбрано произведение «Черт и другие» Агнешки Таборской с иллюстрациями Леха Маевского. Книгу-победительницу, которая получила единое признание среди детей в 2015 году можно будет узнать в июне 2016 года во Вроцлаве. Среди номинантов находятся «Личипеский» – автор Ева Козыра-Павлак, «45 стуков в голове» – Гжегож Касдепке, «С папой на природе»– Войцех Миколушка, «Пчелы»– авторская работа иллюстратора Петра Сохи и «Под землей, под водой»– новая книга Александры и Даниэля Мизелиньских.

Программу встреч и мероприятий можно посмотреть на сайте Фестиваля детской литературы.