13 декабря 1981 года на улицах Варшавы и других польских городов появились бронетранспортеры, танки и вооруженные солдаты. Еще ночью начались аресты деятелей «Солидарности», не работали телефоны, замолчали радиоприемники. Утром по телевидению генерал Войцех Ярузельский объявил о военном положении в стране. Оппозиционеры были интернированы, а творческая интеллигенция загнана в подполье. О чем писали в те трагические месяцы польские писатели и поэты, как военное положение отразилось в польской словесности, рассказывает Игорь Белов.

Рапорт из осажденного города

«Поэт в Польше — это барометр», — справедливо заметил однажды Чеслав Милош. На введение военного положения и последующие за этим репрессии в отношении оппозиции польская поэзия отреагировала незамедлительно. Тем более, что большинство польских поэтов были не просто свидетелями, но и активными участниками происходящего, многие были интернированы в первые же дни как особо опасные для власти оппозиционеры.

Несмотря на аресты, задержания и облавы, поэты быстро мобилизовались. Тот же Милош на страницах парижской «Культуры» в 1984 году сравнивал польскую поэзию времен военного положения с поэзией военной поры: «Как и тогда, поэзия наша оказалась в авангарде, там, где слово писателя выступало в защиту человека, против террора и жестокости». Стихи оказались очень действенным оружием — люди запоминали их влет, читали наизусть, распространяли среди знакомых. Тем более, что система распространения была уже налажена — еще с 70-х годов в Польше действовала целая сеть подпольных издательств, которая называлась «drugi obieg» (дословно «вторая система обращения»). Ее принципиальное отличие, скажем, от советского самиздата заключалось в том, что эта система была способна конкурировать с официальной издательской сетью не только по количеству издаваемых произведений, но и по тиражам. Так что важнейшие польские тексты 80-х появились именно в этих подпольных издательствах.   

В 1983 году одно из таких издательств публикует новую книгу стихов Збигнева Херберта«Рапорт из осажденного города». Вскоре она будет переиздана в Париже. Херберт не был интернирован, поскольку властям ПНР приходилось считаться с его всемирной известностью, при этом лояльностью Херберт не отличался. Заглавное стихотворение из его нового сборника стало не только формулой нравственного сопротивления польского народа, но и приговором польскому XX веку:

...я должен быть точен но не знаю когда началось нашествие

двести лет назад в декабре сентябре

            может быть вчера на рассвете

все тут больны потерей чувства времени

осталось нам только место привязанность к месту

еще мы удерживаем руины храмов призраки садов и домов

если утратим руины не останется ничего...

 

(перевод Владимира Британишского)

Выражение «осажденный город» очень точно передавало настроения поляков. Стихи Херберта были проникнуты не только горечью, но и глубокой самоиронией, и благодаря этому поэт стал для польского читателя одним из главных духовных авторитетов эпохи. Дело было еще и в удивительной универсальности этих стихов — как всегда у Херберта, польское и общечеловеческое, далекая история и современность находились в равновесии, что делало эту поэзию и актуальной, и вневременной. Как замечал по сходному поводу Бродский, «чем человек современнее, тем он древнее».

Стихи и воззвания

У стихов той поры была особая миссия, и польские поэты отлично это понимали. Поэт и активист оппозиции Лешек Шаруга писал в те дни: «Ты должен записывать факты / ты должен спасти память / стихи должны стать документом / забудь о красивостях (...) застреленные шахтеры / тебе отдали свой голос / только так могут они говорить / только так могут кричать». Многие вняли тогда этому призыву и на время отказались от сложных образов, метафор и иносказаний. Эпоха требовала назвать вещи своими именами — введение военного положения было воспринято как война, объявленная собственному народу. Появилось даже выражение «польско-ярузельская война».

Рышард Крыницкий, например, впоследствии признавался, что писал тогда не стихи, а поэтические листовки, считая их более востребованными. Таких текстов действительно много в его сборнике «Если в какой-то стране. Стихи и воззвания», вышедшем в самиздате в 1983 году:

Тем, кто защищает войну,

которую самозванная власть

ведет против своего народа,

и говорят: «Это внутреннее дело Польши,

не нужно вмешиваться»,

мы отвечаем:

если в какой-то стране

стреляют в людей,

если в какой-то стране

переполнены тюрьмы

если в какой-то стране

правят спецслужбы

и царит беспредел,

бейте тревогу.

Мы не хотим, чтобы внутренним делом Польши

были беззаконие,

голод и угнетение, позор и отчаяние.

На события декабря 81-го откликнулись и польские поэты, находившиеся тогда в эмиграции. Адам Загаевский с декабря 1982 года жил в Париже. Его стихи о разгроме «Солидарности» были полны горечи и бессильного гнева — как, например, стихотворение «Железо»: «Почему именно в декабре? / Летят тяжелые серые голуби снега, / падают на тротуарные плиты. / Что может талант против железа, / мысль против мундира, / музыка против дубинки, / радость против страха, / тяжелый серый снег / накрывает робкие всходы мечты».  

Загаевский пытался понять, в чем причина этой катастрофы — и делал очень неутешительные выводы:

Мы умеем жить лишь в условиях поражения.

Узы дружбы становятся крепче,

любовь чутко поднимает голову.

Даже вещи становятся чище.

В воздухе танцуют стрижи,

привыкшие к бездне.

Дрожат листья тополя.

Неподвижен лишь ветер.

Темные силуэты врагов становятся резче

на светлом фоне надежды. Крепчает

мужество. «Они», — называем мы их, «мы», — говорим о себе,

«ты» — называют меня. Сладок нам горький чай

со вкусом библейских пророчеств. Только бы нас

не застала врасплох победа.

 

(«Поражение»)

Станислав Баранчак, выдающийся поэт и переводчик, тоже не ограничивался исключительно литературной деятельностью. Он был в числе основателей Комитета защиты рабочих, созданного в 1976 году, принимал участие в независимом издательском движении и во многих оппозиционных акциях. В 1980 году поэт уехал в США, где занял должность профессора Гарвардского университета, а после введения военного положения активно включился в культурную жизнь эмиграции. Один из самых пронзительных текстов Баранчака, связанных с событиями тех лет, — это стихотворение «Гражине», посвященное активистке «Солидарности» Гражине Куронь, жене оппозиционера Яцека Куроня. Начиналось оно так:

Помнить о сигаретах. Пусть будут всегда под рукой,

чтобы сразу в карман их сунуть, если за ним придут.

Помнить наизусть регламент свиданий и передач.

Владеть искусством принужденной улыбки.

Одним лишь взглядом гасить вопль полицейского,

спокойно заваривать чай, пока они роются в ящиках.

Из лагеря или больницы писать письма — мол, все в порядке.

Как и ее муж, Гражина Куронь была интернирована, затем освобождена по состоянию здоровья, после чего умерла от болезни легких, не дождавшись разрешения на выезд из страны, чтобы лечиться за границей. Яцек Куронь, от чьего имени Баранчак говорит во второй части стихотворения, за все время своего заключения смог повидаться с женой всего дважды.

...назло, навсегда я запомню

эту черточку на радужке, эту морщинку в уголке губ.

Знаю, на мою последнюю открытку ты не ответишь.

Но я буду винить в этом кого-то реального, 

почтальона, авиакатастрофу, цензуру,

не небытие, которого, согласись, не бывает.

Несмотря на то, что волна арестов, прокатившаяся по стране, для многих оказалась полной неожиданностью, власти довольно быстро столкнулись с серьезным общественным сопротивлением. На некоторых заводах, шахтах и судоверфях начались акции протеста, люди искусства отказывались сотрудничать с государственными масс-медиа, а когда по телевидению показывали вечерние новости, люди демонстративно выходили гулять с собаками, даже если собак у них дома отродясь не было. Протест отразился и на внешнем виде поляков — многие в те дни носили на лацканах пиджаков черные крестики с миниатюрным польским орлом в короне или буквой «S». Некоторые мужчины, освободившись из мест интернирования, в знак протеста продолжали носить отпущенные за решеткой бороды, и это даже вошло в моду.

И, конечно, одной из форм протеста была поэзия, создаваемая в том числе и в местах заключения. Виктор Ворошильский, к примеру, написал в спецлагере для «политических» книгу «Дневник интернированного», Анка Ковальская — сборник стихотворений «Государственные интересы». А Петр Мицнер, оказавшийся в тюрьме Бялоленка, переоборудованной под изолятор временного содержания, создал там стихотворный цикл «Листки военного положения»:

в этой стене

есть щели

 

у этой тюрьмы

нет крыши

 

каждая вторая пуля —

дура

 

об этом знают те

кого здесь нет

Эпоха и режим приказывали поэтам молчать — вот почему одна из самых важных поэтических книг того времени, спасшая, по мнению некоторых критиков, честь польской поэзии, называлась «Тишина». Ее написал выдающийся поэт Богдан Задура, формально принадлежавший к тому же поколению, что и Загаевский с Баранчаком, но по-настоящему оцененный позже, уже в 90-е годы. Тогда же была издана его «Тишина», включающая заглавную поэму, которую сегодня считают одним из важнейших свидетельств того времени. Таких свидетельств было, впрочем, немало. Стихи Мирона Бялошевского, Кшиштофа Карасека, Юлиана Корнхаузера, Ярослава Марека Рымкевича, Антония Павляка, Томаша Яструна, Яна Польковского и многих других составили уже не одну антологию польской поэзии о военном положении, первая из которых вышла еще в июне 1982 года, в польском эмигрантском издательстве в Лондоне.

Проза о «польско-ярузельской войне»

Польская проза, как и положено прозе, отреагировала на происходящее далеко не сразу. Первые отклики носили характер художественных репортажей и дневников (а иногда и псевдоневников), как, например, «Рапорт о военном положении»Марека Новаковского, выпущенный в начале 80-х в издательстве Ежи Гедройца «Instytut Literacki» в Париже, «Подземная река, подземные птицы»и «Восходы и закаты луны»Тадеуша Конвицкого, а также «Дневник ярузельской войны»Гжегожа Мусяла. Настоящей сенсацией стали «Польские беседы летом 1983 года»Ярослава Марека Рымкевича, изданные в 1984 году в Париже.

У польских 80-х оказался богатый тематический потенциал, это была действительно очень любопытная декада, за которую Польша успела пережить многое: безнадегу и экзистенциальный холод первых месяцев военного положения, медленное гниение режима и, наконец, его падение в 89-м году. Со временем образ ПНР в стадии разложения вполне предсказуемо начал привлекать авторов, родившихся в середине 70-х годов прошлого века: достаточно вспомнить Михала Витковского и его роман «Фотообои»или Анну Каньтох. К реалиям эпохи военного положения обращается Давид Беньковский в своем дебютном романе «Всё при мне» (2001), юные герои которого взрослеют после крушения их надежд, связанных с «Солидарностью». А журналист Беата Тадла несколько лет назад выпустила книгу «Воскресенье без Телеранека» («Teleranek» — название популярной польской телепередачи для детей, своего рода аналог нашей «АБВГДЕйки»), сборник историй о польской действительности 80-х, которая для сегодняшнего молодого поколения представляется чем-то вроде ушедшей под воду Антлантиды.

Похититель книг

Одним из лучших польских романов о том непростом времени по праву считается книга известного писателя, сценариста и режиссера Януша Андермана «Cały czas» («Вся жизнь»), вышедшая в 2006 году и номинировавшаяся на главную польскую литературную премию «Нике». Сразу после выхода «Всей жизни»Адам Михник, чье доброе слово дорогого стоит, опубликовал на страницах «Газеты выборчей» развернутую восторженную рецензию на роман, отметив, что эта книга наверняка не понравится любителям патриотических мифов, поскольку довольно безжалостно — пусть и несколько провокативно — высмеивает польскую историческую мифологию.

В 2009 году знаменитый польский кинорежиссер Януш Моргенштерн (создатель таких культовых фильмов, как «До свидания, до завтра»и «Ставка больше, чем жизнь») снял по роману «Вся жизнь»удивительно тонкий, смешной и одновременно меланхоличный фильм «Меньшее зло» (название содержало легко узнаваемую отсылку к знаменитому телевизионному выступлению генерала Ярузельского утром 13 декабря 1981 года, когда генерал назвал введение военного положения «меньшим злом»). В фильме сыграли кинозвезды первой величины — Януш Гайос, Магдалена Целецкая, Войцех Пшоняк, Леслав Журек, Борис Шиц и другие, а музыка Михала Лоренца добавила картине типично польского шарма.

«Вся жизнь»написана в жанре плутовского романа, это своего рода современная версия «Карьеры Никодима Дызмы». Главный герой книги, имя которого скрыто за инициалами А. Z. (то бишь А. Я., эдакая «альфа и омега») — молодой поэт, опубликовавший в конце 70-х несколько стихотворений в жанре визуальной («конкретной») поэзии. Чтобы спастись от службы в армии, юноша с помощью знакомой эссеистки из Союза писателей оказывается в психиатрической лечебнице в Творках. В больнице молодой поэт знакомится с загадочным пациентом, который постоянно что-то пишет и явно страдает манией преследования. После того, как этого пациента находят повесившимся, A. Z. забирает себе его тетради, которые тот прятал в матрасе, начинает читать и обнаруживает, что перед ним роман необыкновенной литературной силы и смелости. Выйдя из больницы, поэт немедленно перепечатывает роман на машинке и публикует под собственным именем, сначала в самиздате, а потом за границей — и становится звездой независимой литературы. Почувствовав вкус славы, A. Z. начинает красть чужие литературные произведения, цинично используя для этого свой успех у прекрасного пола, и за несколько лет добивается довольно впечатляющих результатов, пока одним декабрьским утром не обнаруживает, что его домашний телефон отключен, а по телевизору Ярузельский объявляет о введении военного положения...

«Вся жизнь»— это не только история лгуна и пройдохи (к которому, впрочем, испытываешь амбивалентные чувства, настолько увлекательно и оригинально построено повествование), но и яркий, немного карикатурный портрет польской действительности, начиная с 70-х годов прошлого века и заканчивая нашим временем. Действительности, где одна эпоха сменяет другую, но абсурд жизни остается тем же самым. Немало в романе и страниц, посвященных грозным реалиям военного положения:

«По улицам ползли бронетранспортеры, пешеходы на тротуарах уступали дорогу милицейским и военным патрулям, увешанным автоматами. В металлических корзинах пылал кокс, вокруг толпились замерзшие солдаты. (...) Царила атмосфера оккупации, вернулся язык времен войны. Задержания, проводимые милицией, тут же получившей прозвище “гестапо”, называли “облавами”, засады на квартирах — “котлами”, место содержания интернированных, даже если им был армейский дом отдыха — “лагерем”. (...) Он скрывался. Днем болтался по городу, заходил в костел святого Мартина, узнавал новости, а вечером приходил к кому-нибудь из знакомых переночевать. Часто в таких квартирах спало по несколько человек, застигнутых врасплох комендантским часом — в десять вечера людей словно ветром сдувало с улиц».

От бардов до группы «U2» и колядок

Одной из самых популярных форм борьбы с режимом средствами искусства  в то время была песня протеста. Причем к началу 80-х годов этот жанр существенно расширил свои стилистические возможности, поскольку в Польше наряду с авторской песней уже существовала своя рок-музыка.

Конечно, польские барды (Яцек Качмарский, Пшемыслав Гинтровский, Ян Кшиштоф Келюс), очень внимательно работавшие со словом, продолжали оставаться в авангарде сопротивления. Подлинным хитом той эпохи была знаменитая песня «Стены»Яцека Качмарского. Были в реперутаре Качмарского и песни откровенно сатирические и даже смешные, как, например, песня «Świadectwo» («Свидельство»), написанная от лица оказавшегося в Швеции польского беженца, в которой рассказывалось о подлинно сюрреалистических реалиях тогдашней Польши:

Ералаш в стране, товарищ —

от столицы до глубинки

полонез играют «Сварщик»

и ментовские дубинки.

Позднее, уже в 90-е годы, Качмарскому перед исполнением этой песни приходилось объяснять более молодой аудитории значение некоторых терминов, появляющихся в «Свидетельстве». Тогда уже мало кто помнил, что во время военного положения «Сварщиком» в шутку называли генерала Ярузельского, который любил носить огромные темные очки.

Польские рокеры тоже не остались в стороне. На волне популярности британского панк-рока и его нью-йоркской модификации — «новой волны», в Польше в начале 80-х появилось множество интересных групп, таких, как «Republika», «Maanam», «Lady Pank». Летом 1983 года группа «Maanam» записала альбом «Nocny Patrol» («Ночной патруль»). В одноименной песне альбома воссоздается атмосфера, царившая на краковских улицах зимой 1982 года — комендантский час, милицейские патрули преследуют немногочисленных актвистов и случайных прохожих.     

Трагические события в Польше привлекли внимание и зарубежных музыкантов. В феврале 1983 года вышел альбом «War» («Война») ирландской группы «U2», которая всегда активно интересовалась политикой и с готовностью реагировала своими песнями на многие политические катаклизмы, не ограничиваясь проблемами Северной Ирландии. На альбоме была песня «New Year's Day», посвященная Польше и полякам. Боно, лидер группы, вспоминал: «Я сидел перед телевизором, смотрел новости и вдруг увидел танки на улицах Варшавы. Помню, что почувствовал злость и огромное волнение. Нужные слова легли на бумагу уже через несколько минут».

Любопытно, что во время военного положения в Польше — в первую очередь в центрах интернирования — было написано много стихов, стилизованных под молитвы и рождественские колядки. То, что военное положение было введено за две недели до рождественского сочельника, очень многими было воспринято как проявление особого цинизма — ведь католическая вера всегда играла для поляков далеко не последнюю роль. Естественной реакцией стало появление в те зимние дни множества колядок, по большей части анонимных, посвященных не только рождественскому чуду, но и текущей политической ситуации. Самой известной из них стала «Колядка Солидарности» (или, как ее еще называли, «Колядка интернированных») Анджея Божецкого, написанная в тюрьме.   

Спасительный юмор

В сложной ситуации людей, как водится, спасал юмор. Во время военного положения в Польше появилось огромное количество стихов, песен и эпиграмм, едко высмеивающих режим и его присных. Возродился даже жанр фрашек — коротких шутливых стихотворений, изобретенных в эпоху Ренессанса Яном Кохановским. Вот пример такой фрашки времен военного положения — в четырех строчках анонимный автор дает очень лаконичный и точный диагноз происходящему в стране: 

Веет ветер с моря,

все поймут вот-вот,

что большая рыба

с головы гниет.

Среди язвительных стихотворений, написанных во время военного положения и активно ходивших тогда в самиздате, часто даже без указания имени автора, немало остроумных стилизаций, вдохновленных классикой польской поэзии. Широкую популярность приобрело стихотворение неизвестного автора «Zomotywa» (ZOMO — это Zmotoryzowane Odwody Milicji Obywatelskiej, то есть Отряды моторизованной поддержки гражданской милиции, силовая структура ПНР, предназначавшаяся в основном для борьбы с оппозицией и разгонов акций протеста) — сатирический парафраз знаменитого стихотворения для детей Юлиана Тувима«Lokomotywa»: 

Стоит на площади отряд милиции,

Сильный, сплоченный, полный амбиций.

Бойся милиции!

Стоит и сопит он, как чудище в сказке,

в руках — дубинки, а сверху — каски.

(...)

Загонят на каторгу нас после драки.

«Работать, терпеть и молчать, забияки!».

С утра — на работу, а после — в бараки.

О, курва! Да сколько же можно, поляки?!

Военное положение было отменено в июле 1983 года, однако разложение коммунистической системы уже зашло так далеко, что через шесть лет в результате первых свободных выборов режим рухнул. Насилие и тупая злоба в очередной раз проиграли свободному творческому духу и доброй воле. И в этом большая заслуга польской литературы — яркой, живой и всегда свободолюбивой.

Текст: Игорь Белов

Девичье взросление, ностальгия по ПНР, добротная беллетристика в мужском исполнении и биографии — вот основные тенденции в польской литературе 2017 года, которые для нас проиллюстрировала Ольга Врубель.

Женская проза

На литературном небосклоне 2017 года ярко сияют три имени: Виолетта Гжегожевская, Анна Цепляк и Мартина Бунда.

Гжегожевская, окрыленная номинацией на Букеровскую премию, публикует сборник рассказов «Съемные комнаты» («Stancje») — свободное продолжение ее «Незрелых плодов» («Guguły»), рассказов о детстве в польской деревне, пахнущей немного левкоем и немного самогоном. На этот раз автор рисует свою личную карту Ченстоховы 90-х, где святая земля смешивается с землей ничьей, город с провинцией. Героиня Гжегожевской ищет свое место между двумя эти крайностями, однако она движется, словно во сне, переполненном чужими правдами.

О взрослении пишет также Анна Цепляк. Повествование начинается с горящих небоскребов Всемирного торгового центра, до которых совершенно нет никакого дела девочке-подростку из маленького силезского городка, переживающей свои собственные проблемы, никак не связанные с мировым терроризмом. Молодые годы, проходящие на лавочке у подъезда многоквартирного дома, нам обычно показывают с мальчишеской перспективы, но на это раз дело обстоит иначе: Цепляк рассказывает о девчачьем опыте, умело играя на общности ностальгических воспоминаний. А вы помните, когда на смену магнитофонным кассетам пришли компакт-диски? Которые так скоро безвозвратно исчезли в мощном потоке МР3? Помните ли вы новогоднюю ночь 2000 года и тревожное ожидание компьютерного сбоя, пресловутой «Проблемы Y2K»? Анна Цепляк мастерски воскрешает эти воспоминания.

В свою очередь, Мартина Бунда в «Бесчувствии» («Nieczułość») создает поколенческую сагу о матери и трех дочерях, которая разворачивается в ритме сменяющих друг друга времен года. У каждой из этих женщин свои дела и свои жизненные планы, но в кризисные моменты они возвращаются в построенный Гизелой дом на Девичьей Горе, чтобы найти здесь поддержку и утешение. Мужчины приходят, уходят, умирают, меняются времена, но родной дом остается неизменной точкой опоры, местом, где можно залечить раны и разработать новый план по завоеванию мира. Ну или хотя бы ближайшего городка.

Три сильные книги о взрослении, три сюжета, которые не приносят моментального утешения, но зато показывают, что писательницы по-прежнему могут создавать интересные, задевающие за живое истории, разворачивающиеся в специфическом польском контексте.

Биографии

Не ослабевает интерес читателей к биографической литературе — к счастью, этот тренд не ограничивается исключительно жизнью селебрити и звезд спорта. Самый внушительный том на этой полке — монументальная биография Витольда Гомбровича, над которой не один год работала Клементина Суханов. На протяжении 1176 страниц автор размышляет над феноменом Гомбровича на фоне эпох и стран, в которых писателю довелось жить, не обходя молчанием такие мрачные аспекты его эмиграционного существования, как венерическая болезнь и крайняя нужда.

Нелегкую задачу пришлось решать и Анне Биконт, взявшейся за реконструкцию судьбы Ирены Сендлер, спасавшей во время Второй мировой войны еврейских детей из гетто. Сендлер, чья деятельность до 2000 года оставалась практически неизвестной широкой публике, стала женщиной-символом, искупителем грехов, совершенных поляками во время оккупации. Биконт, опираясь на многочасовые интервью и годы архивных изысканий, восстановила жизнь удивительной женщины, которая все время ускользала от исследовательницы: женщины независимой, с ярко выраженными левыми взглядами, последовательно путающей следы, которые могли бы привести к единственно истинной версии о ее военном опыте и последующей судьбе.

Внимания заслуживает также биография Ирены Тувим. Анна Аугустыняк в книге «Я не умерла от любви» («Nie umarłam z miłości») описывает сложную судьбу поэтессы и переводчицы, чья жизнь омрачена войной и психическими болезнями любимых людей: сначала матери, которая маниакально боится за жизнь своих детей, находящихся в группе риска из-за их еврейского происхождения, а затем — погружающегося в депрессию брата и мужа, лечившегося в спецлечебницах от алкоголизма. У необыкновенно талантливой Ирены есть все шансы стать действительно крупным литератором, но в результате она вязнет в «игре в женщину» и разменивается по пустякам. Сегодня в основном ее помнят как переводчицу детских книг, а на лодзинском доме, в котором она выросла, висит памятная доска, на которой упоминается только брат Юлиан. 

Добротная беллетристика и приятные писатели

С чем у нас ассоциируется «мужская литература»? Кровь, пот, сбитые кулаки и аромат хорошего виски (или иного, не столь благородного напитка)? Собака, ружье и верная подруга под боком? Ничего подобного. В 2017 году на топе чувствительные мужчины — как писатели, так и их герои. Роберт Риент (известный по автобиографическим «Свидетелям», где он рассказал о своем детстве, проведенном в компании свидетелей Иеговы, а также о процессе освобождения от влияния семьи и религии) публикует роман «Духи Джереми» («Duchy Jeremiego»). Книга написана от лица двенадцатилетнего мальчика, мама которого больна раком и больше не может самостоятельно его воспитывать. Мальчик возвращается в родную деревню в надежде найти поддержку у родственников. Но это семейство хранит заговор молчания; здесь не говорят о проблемах, предпочитая «заметать их под ковер». Это касается и оккупационного опыта, и самоубийства бабушки-еврейки, и скорой смерти матери Джереми. «Будь нежен» — такой совет получает мальчик, пытающийся справиться с невзгодами, которые едва ли по плечу взрослым. Роман Риента удостоился восторженных откликов нескольких серьезных критиков, читатели пишут, что плачут и переживают катарсис, автор же скромно держится в стороне.

Примерно в том же духе выдержан роман «Ржавчина» («Rdza») Якуба Малецкого. Автор уже в третий раз применяет формулу, которая прекрасно оправдала себя в его предыдущих книгах («Следы» 2016 года и «Дрожь» 2015 года). Он использует в качестве материала для своей книги биографии нескольких жителей маленького городка и умело переплетает, смешивая времена и события, сочувственно и тактично рассказывая об их одиночестве.Как и Риент, Малецкий дистанцируется от склок в Интернете, не пиарится в прессе, не дает едких комментариев по поводу актуальных политических или культурных событий. Такая отстраненность идет на пользу не только писателям, но и их читателям (им — прежде всего), поскольку позволяет сосредоточиться непосредственно на самой литературе. Даже если имидж «приятного парня» — всего лишь тактический ход, то этот ход явно удачный.

Ностальгия по ПНР

Эта тенденция возникла в 2016 году, когда настоящим хитом стала книга Ольги Дренды «Польская духология», рассказывающая о мини-эпохе, затерявшейся в пучинах политических и экономических перемен, когда до Польши уже стали доходить отголоски капиталистического мира потребления. Охваченные ностальгией по ПНР читатели стали увлеченно обмениваться воспоминаниями, словно вкладышами из жевательной резинки «Турбо».

В 2017 году взгляды литераторов по-прежнему устремлены в прошлое, однако этот взгляд не всегда сентиментален. Графический роман «Тотально не ностальгия»(«Totalnie nie nostalgia») — это автобиографическая история Ванды Хагедорн, нарисованная Яцеком Фронсем, рассказ о детстве, проведенном в тоталитарном государстве и токсичной семье, которая внешне выглядит нормальной, эффективной ячейкой общества: никто не пьет, никто не бьет. Точными линиями Фронсь воспроизводит виды послевоенного Щецина и такие мелкие детали, как трикотажные детские ползунки или характерные прически тех лет. ПНР — по-прежнему благодатная почва для репортажей на бытовую тему.

Александра Бочковская, автор книги о моде в социалистической Польше («Это не мои верблюды») на этот раз пишет о феномене дефицитных товаров из валютных магазинов, причем речь идет не о золоте или высококачественной электронике, а скорее о колбасе и джинсах («Луна из валютника»). Малгожата Чинская, беседуя с дизайнерами, исследует образцы польских мебельных стенок («Польский дом»), Анна Сулинская пишет о стюардессах в ПНР, которые получают зарплату в долларах, летают по всему миру, но на самом деле живут вовсе не так «безумно» и ярко, как представляется обывателю («Вознесение»). Тем еще много: сериалы, кухня, музыкальные фестивали, рукоделие, дачи… Эта мода закончится еще не скоро.

Автор: Ольга Врубель, декабрь 2017.

В историческом центре Кракова со времен войны изменилось немногое. На старых кадрах застыли картины из повседневной жизни жителей города.

Вместе с ними мы отправимся за покупками, зайдем в кафе, отдохнем на Плантах или на пляже у Вавеля, поучаствуем в патриотических мероприятиях. А еще мы увидим Краков, которого уже нет. В Казимеже, еврейском районе, мы и сегодня те же дома, синагоги и кладбища. Однако нет уже жителей этого района — более пятидесяти тысяч краковских евреев. Остались лишь фотографии.

Осень 1927 года на Плантах

С правой стороны виден фасад здания Общества любителей изящных искусств на Щепаньской площади, которое называли Дворцом искусств. Здание в стиле венского модерна спроектировал краковский архитектор Франтишек Мончиньский, а фриз на нем — Яцек Мальчевский.

Епископский дворец

Епископский дворец на улице Францисканской 3. Здесь столетиями жили представители высшей иерархии краковской церкви. Амвросий Грабовский в своей книге «Историческое описание города Кракова и его окрестностей»писал в 1822 году о Епископском дворце:

Память о первом основателе этого дворца исчезает в далеком прошлом. По форме здания видно, что некогда богатые епископы этого города постепенно его расширяли и застраивали. Этот дом уцелел, несмотря на всю череду несчастий и нападений, которые коснулись города Кракова, некогда крепости.

Епископский дворец не смог устоять в большом краковском пожаре 1850 года. В 1865-1884 годах он был полностью отреставрирован.

Улица Старовисльна

Старовисльна, вместе с улицей Краковской, была одной из двух улиц, соединявших Краков с Подгужем (сейчас Подгуже — один из краковских районов). Только в 1913 году через Вислу построили т.н. «третий мост». Улица появилась на месте средневековой дороги, расположенной на территории предместья «Под Новыми Воротами» и заканчивалась староречьем Вислы. После того как оно было засыпано, улицу продлили до Казимежа, потом до главного русла реки. В это время она стала одной из главных и продолжает ею оставаться и по сей день.

Акробат на велосипеде

На снимке тридцатых годов фоторепортер издания «Światowid» запечатлел на улице Сенной велосипедиста-акробата. Таким экзотическим способом рекламировала свою продукцию Первая познаньская фабрика элементов и батарей «Centra».

Дорожные работы на Плантах

Рабочие кладут асфальт в парке на Плантах вдоль улицы Баштовой. Между деревьями виден фрагмент здания Театра им. Юлиуша Словацкого. Сегодня на этом месте находится вход в подземный переход, ведущий к железнодорожному вокзалу. Снимок сделан в мае 1935 года.

Синагога Исаака

Синагога Исаака и пристроенная к ней молельня Мизрахи на улице Купа. Синагога Исаака — крупнейший в Кракове еврейский религиозный объект. Она была возведена на рубеже 30-40 годов XVII века на средства Исаака (Айзика) Якубовича, одного из богатейших краковских евреев. Синагога Мизрахи была построена в 1924 году по инициативе членов ортодоксально-сионистского движения Мизрахи.

Переулок на Казимеже

Этот фрагмент улицы Мейсельса — один из живописных переулков района Казимеж. Виднеющийся в глубине снимка одноэтажный дом уже не существует. На заднем плане видны здания по улице Краковской. Фотоснимок сделан в 1935 году.

Кафе «Zakopianka»

На снимке, датированном декабрем 1933 года, представлено кафе и ресторан «Zakopane», действовавшее с 1826 года. Это одно из старейших и популярнейших заведений в Кракове. Его посещали актеры близлежащего Театра имени Юлиуша Словацкого и журналисты журнала «Czas». В 1935 году название кафе изменилось на «Zakopianka», и так оно называется до сих пор.

Колыбель авиации

Краков был колыбелью авиации в Польских землях. В 1912 году в Раковицах был построен первый (в то время военный) аэродром. В июле 1923 года — гражданский аэропорт. На фотографии 1925 года мы видим демонстрируемый на выставке в Барбакане учебно-тренировочный самолет «Hanriot H-19», произведенный на Великопольском самолетном заводе «Samolot».

У Барбакана

В 1925 году фоторепортер издания «Ilustrowany Kurier Codzienny» запечатлел у Барбакана такую необычную сценку. Двое молодых людей с гордостью демонстрируют необычную машину — вероятнее всего, собственноручного изготовления, — соединяющую в себе черты велосипеда и железнодорожной дрезины.

Автор: Януш Р. Ковальчик, апрель 2014.

2017/12/14

ТЕГИ: краковархивные фотографииальбом

ВИДЕО

► Наталья ЛЛ о своем «Потребительском искусстве»

► Томаш Кизны о проекте «Большой террор. 1937-1938»

► Польская веганская кухня

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ

Залихватские сказки, детские манифесты, современные научно-фантастические романы и альбомы о столетней истории польского дизайна. Представляем 16 самых важных книжных новинок детской и молодежной литературы — исключительных не только с литературной, но также с редакторской и графической точек зрения.

«Книга этого года великолепна, нам есть, чему радоваться», — подвела итог Кристина Рыбицкая, председатель графического жюри польской секции IBBY. Culture.pl представляет полный список награжденных книг. Все они пробуждают читательский аппетит и показывают, как много удовольствия может принести ребенку (и взрослому) книга и чтение.

Литературные премии

Катажина Рырых, «Лопуховое поле», издательство Adamada

На орешнике сидит Джек Воробей и держит на веревочке грозовую тучку, кто-то превращается в лягушку, а из коробочки пани Доры сбегает скука. Спокойствие, это всего лишь чары! Герои получившего премию «Лопухового поля»Катажины Рырых мечтают о том, чтобы с возрастом не растерять магии окружающего мира и того чуда, которое присуще детям — веры в силу сказки. Вероника Костецкая в обосновании жюри подчеркивала: аутентичность переживаний и эмоций переплетается в этой книге с сюрреалистической атмосферой, серьезные темы с обворожительным юмором, а детские проблемы с энтузиазмом и восхищением такой обычной и одновременно необыкновенной жизнью.

Это теплая, мудрая, психологически глубокая книга. Впрочем, как и другие произведения автора. В «Семи совиных перьях»Катажина Рырых рассказывает историю десятилетнего мальчика, больного раком, а в «Острове моей сестры»о семье, в которой у одной из сестер синдром Дауна. Иллюстрации к захватывающим дух приключениям детей из «Лопухового поля»нарисовала Гражина Ригалл. Книга, которую ни в коем случае нельзя пропустить!

Марцин Щигельский, «Сердце Нефтиды», издательство Latarnik

В романе «Сердце Нефтиды»популярный автор Марцин Щигельский впервые обратился к жанру сайнс фикшн. В один прекрасный день на Эффи, главного героя книги, взрослая жизнь обрушивается, как комета. Он пускается в опасное межпланетное приключение и сталкивается с великой тайной. По мнению Ирены Болек, это произведение — интеллектуальная шарада для думающего читателя, великолепный современный роман с захватывающим сюжетом и искрометным юмором. Внимание! Даже те, кому не по нраву научная фантастика, капитулируют перед завораживающей силой «Сердца Нефтиды». Полностью заслуженная премия!

Графические премии

Уршула Палусинская, «Пузом кверху», издательство Dwie Siostry

Искусство наслаждения скукой. Авторская книга в картинках Уршулы Палусинской идеально подойдет тем, кто в разгар зимы мечтает о лете и беззаботном валянии пузом кверху. С этой перспективы мир выглядит совершенно иначе. Члены жюри утверждают, что такая позиция может пробуждать в людях скрытые чувства, воскрешающие первозданное, детское изумление миром. Так что вперед — глазеть на небо и облака!

«Азбука польского дизайна», коллектив авторов, издательство Wytwórnia и Институт Адама Мицкевича

В этой необыкновенной книге 25 современных иллюстраторов и художников-графиков рассказывают о столетней истории польского дизайна. Среди авторов — как маститые мэтры, так и художники молодого поколения, которые сейчас завоевывают награды по всему миру. Альбом представляет сто проектов — от дизайна мебели, стекла и фарфора до шрифтов, логотипов, детских игрушек, конфет «Птичье молоко» и резинки для игры в «Ринго». Издателям и авторам удалось избежать искушения «переборщить» в своих графических экспериментах, что особо отметило жюри. Книга, от которой невозможно оторваться!

Книга вышла также по-английски («The ABCs of Polish Design») в переводе Агнес Моно-Гейро. Автор графического дизайна книги — Анна Немерко.

Специальные упоминания: литература

Марта Гуснёвская, «Чтоб гусю пусто было», издательство Tashka

Заглавная Гусыня из книги Марты Гуснёвской, известного автора театральных пьес для детей и молодежи, — героиня довольно оригинальная. Худая, безобразная, страдает депрессией из-за отсутствия друзей, любви и смысла в жизни. «Пусть уж ее лучше сожрет какой-нибудь медведь или волк! Впрочем, возможно, есть и более нетривиальные способы быть съеденной?» — задается вопросом председатель литературного жюри.

Теплая, полная мудрого юмора история о поисках счастья. Гусыня подкупает своим пернатым обаянием всех читателей — от мала до велика! Автор иллюстраций: Роберт Романович. Произведение Марты Гуснёвской стало одним из самых популярных детских спектаклей.

Петр Ровицкий «16.10 до Бергамо», издательство Literatura

Волнующая и серьезная книга о проблеме евросиротства. В итальянском Бергамо работает мама Лидки, молодой героини книги Петра Ровицкого.

«Лидка любила, когда мама приезжала. Сначала раз в месяц, потом раз в два месяца, а потом только на праздники. Любила писать ей письма. А потом высматривать почтальона. Примерять мамины платья. Пользоваться маминой косметикой (мама этого не любила). Любила думать о маме перед сном, любила, когда мама ей снится любила просыпаться с мыслью, что она есть».

Девочка знала, что из Цибулювки, где она жила, до Бергамо — 1455 километров и что такой путь можно проделать за 14 часов 41 минуту. Только как? Ответ в книге Петра Ровицкого.

Зузанна Орлинская, «Белый театр панны Неемии», издательство Literatura

К этой книге, великолепно вписанной в реалии Народной Польши, хочется возвращаться. Катажина Сланы предупреждает: «Белый театр панны Неемии»засасывает, как воронка.

Действие переносит нас в Варшаву 1980-х. В мрачный, серый мир без планшетов и компьютеров, который так сложно представить современным подросткам. У магазинов вьются змейки очередей, хотя на прилавках пусто. Жизнь Катажины и Эльжбеты, учениц шестого класса начальной школы, тоже сера и скучна. До тех пор, пока они не знакомятся с двумя странными пожилыми женщинами, в квартире которых находят необыкновенный предмет. Куда заведет читателя этот таинственный литературный лабиринт? Автор иллюстраций: Сильвия Ширшень.

Катажина Рырых, «Светлые дни, темные дни», издательство Literatura

Еще одна книга Катажины Рырых, попавшая в списки IBBY. Автор с огромным тактом, эмпатией и деликатностью вводит самых маленьких читателей в мир, сложный даже для взрослых. Познакомьтесь: Витек, юный глава семьи. Взрослый ребенок, задавленный тяжестью обязанностей и ответственности, может рассчитывать только на себя самого. Отец, который в тот день вел машину, лежит в больнице без сознания. А ведь еще есть бабушка с паном Альцгеймером… Книга для светлых и темных моментов в жизни. Иллюстрации Эльжбеты Хойной.

Малгожата Стренковская-Заремба, «Дом не от мира сего», издательство Nasza Księgarnia

Очередная книга, затрагивающая сложные темы. По мнению жюри, прекрасный пример литературы, сочетающей художественные достоинства с социальным посылом. Заглавный дом — источник насилия и бед. Позволит ли он вырвать у себя эту мрачную тайну? По словам Ирены Болек, эта книга — как путешествие до границ тьмы и страха тьмы. А проводниками в этом зловещем мире служат дети: Марыся и ее друг Даниэль. Книгу мастерски оформил Даниэль де Латур.

Агнешка Вольны-Хамкало, «Никто не сделает нам замечания», издательство Hokus-Pokus

Фантазии вроцлавской поэтессе уж точно не занимать. Вероника Костецкая в рецензии отмечает, что автор книги «Никто не сделает нам замечания»нарушает все нормы этикета и порывает со всеми канонами. Из-под ее пера выходит поэтическая проза, которая разносит в пух и прах традиционные образцы детской литературы так же легко, как три ее героя расправляются с действительностью.

Итак, в руки читателя попадает уникальный, непокорный, настоящий детский манифест. «Манифест детской силы и мечты о самостановлении», — добавляет председатель жюри. «Потому что Аделька, Франек и Юлек не хотят быть лишь зародышем того, кем будут в будущем. Они уже есть! Преисполненные гнева и бунтующие против угрюмой действительности», — говорит Болек. Автор иллюстраций: Илона Блаут.

Специальные упоминания: книжная графика

Катажина Богуцкая, «Прогулка», издательство Tako

Пора отправиться на прогулку, которая совершенно внезапно может превратиться, например, в философское путешествие по жизни. Яцек Фридрих отмечает, что Катажина Богуцкая затягивает читателя в стремительный ритм графической истории. Листая страницы книги, мы гостим на чьих-то свадьбах, присутствуем на чьих-то похоронах, деремся в драках, идем на демонстрацию, переезжаем в новую квартиру. Вся книга выдержана в характерном для автора ретро-стиле.

Богуцкая любит четкую, простую линию. Ее «Прогулка»слегка напоминает комикс. Несомненно, на сегодняшний день это лучшая ее книга.

Марианна Оклеяк, «Чудеса в решете. Загадки для самых маленьких и постарше», издательство Egmont

Кое-что для любителей сказок, фольклора и заданий на наблюдательность. Все это мы найдем в великолепно иллюстрированной книге Марианны Оклеяк. Здесь и насыщенные цвета и формы, и богатая орнаментовка, сочетающая в себе этнические элементы со стилем а-ля Анри Матисс. «Чудеса в решете»— это очередная авторская книга Марианны Оклеяк. Сложно оторвать взгляд!

Юстина Соколовская, «Золотая волшебная палочка. Сказки для непослушных детей» Генриха Гофмана, издательство Egmont

Классика немецкой литературы в совершенно новаторской современной графике. Юстина Соколовская решила пойти против традиции, и именно это оценило жюри. «Никаких отсылок к немецкому оригиналу, никакой стилизации под оформительскую манеру XIX века!», — восхищался Яцек Фридрих. Легкие иллюстрации подчеркивают поэтику абсурда и отлично сочетаются с новыми переводами стихов авторства Михала Русинека и Адама Плюшки.

Ежи Грухот и Войцех Косс, «Двенадцать полутонов. Книга о музыке», издательство Druga Noga

Теория и история музыки в картинках. И каких! Книга Зузанны Киселевской с иллюстрациями Ежи Грухота и Войцеха Косса доступным и приятным глазу языком рассказывает о старинных и современных звуках, первых инструментах из кости мамонта и самых древних записях нот, насчитывающих более трех тысяч лет. Есть здесь и средневековые ноты, музыкальные эксперименты, любопытные факты и загадки. Знаете ли вы, как появился первый музыкальный хит, что общего у нас с соловьями и почему песни действуют, как антидепрессанты? Если нет, то эта книга — специально для вас!

Гося Херба и Миколай Пасинский, «Стихи для детей» Ежи Фицовского, издательство Wolno

Эта книга — самый обширный из всех ранее опубликованных сборник стихотворений для детей выдающегося поэта и прозаика Ежи Фицовского. Публикация содержит тексты для самых юных читателей, которые автор писал на протяжении четырех десятилетий: с ранних 50-х годов прошлого века. Стихотворения для сборника выбрал Ярослав Боровец, иллюстрации нарисовала Гося Херба, а графический дизайн создал Миколай Пасинский. Результат? По мнению жюри, гармоничная нежность, приглашающая насладиться поэзией Ежи Фицовского. Начиная с приятной на ощупь обложки и закладок, заканчивая непосредственно графическими решениями внутри книги.

Гося Херба и Миколай Пасинский, «Стихи для детей» Станислава Гроховяка, издательство Warstwy

Дуэт Херба-Пасинский идеально вписались в традиции польской школы иллюстрации ее золотого века, то есть со времен, когда творил сам Станислав Гроховяк. Кристина Рыбицкая отметила, что авторы графического дизайна при этом не отказались от современного языка. Нарисованные коллажи напоминают детские аппликации. Простые, геометрические формы, насыщенные сочными цветами, возбуждают фантазию, затягивая читателей в игру со словом и образом. Иллюстрации великолепно рифмуются с поэтикой стихов 1970-х.

Источники: польская секция IBBY, промо-материалы издательств, обработка AL

Обложка и иллюстрация из книги «Прогулка», автор: Катажина Богуцкая, издательство Tako, 2017. Книга «Прогулка»— это история взросления и старения. Когда заканчивается одно и начинается второе? Есть ли что-то в промежутке? Прогулка помогает искать ответы на эти и многие другие экзистенциальные вопросы.

ТЕГИ
• польский дизайн
• катажина богуцкая

Писать о важных событиях истории XX века в стиле литературы ужаса — не перебор ли? И не дурновкусие ли — описывать борьбу подпольщиков в духе кровавого слэшера? А как насчет жертв Холокоста, представленных в виде зомби, которые будто сошли прямо из фильма Джорджа Ромеро?

Откуда воообще берутся такие идеи? Зачем подливать масло реального исторического ужаса в огонь привычного литературного хоррора с его вполне предсказуемыми сюжетами и приемами? Тем не менее подобная литература существует как в Польше, так и в других странах Цетральной и Восточный Европы — более того, это не маргинальные эксперименты, а бестселлеры, выходящие большими тиражами, привлекающие внимание критики и вызывающие оживленные дискуссии в обществе. Зачем и почему их создают? Откуда берется такая литература, какие вопросы она перед нами ставит и какой требует реакции?

Поп-культура (и прежде всего самые повествовательные ее жанры: литература, кино и комикс) — мощный инструмент создания коллективного исторического дискурса, сплачивающего разные возрастные и социальные группы. Хорошо знакомые читателю и зрителю образы, стандартные сюжетные ходы, нагнетающие напряжение и вызывающие ожидаемые реакции, служат незримым каркасом для конкретного мировоззрения. Это известно историкам, это, разумеется, известно и писателям.

Прекрасный инструмент создания подобной коллективной памяти — исторический детектив: детективный сюжет с одной или несколькими загадками увлекает читателя и при этом не требует ни манипуляции реалиями, ни смещения акцентов, ни даже нюансировки, поскольку нарративная схема криминального романа лучше всего работает в мире, где добро и зло четко определены. Неслучайно этот жанр был так популярен в литературе соцреализма: отсюда так называемые милицейские романы. В современной польской патриотической беллетристике эту схему или ее элементы успешно используют такие авторы, как Себастьян Реньца («Из тени», «Невидимый») и Яцек Комуда («Хубаль»), чтобы героизировать польских солдат и партизан или же заклеймить тех, кто в период ПНР сотрудничал со службами госбезопасности.

А любовные романы? Подходят идеально: такой сюжет можно разыграть в каких угодно исторических и идеологических декорациях, он все равно привлечет внимание читателя (к примеру, в романе «Украинский любовник»Станислава Сороковского – того самого автора, чьи рассказы легли в основу сценария фильма Войцеха Смажовского«Волынь»). Научная фантастика и фэнтези? Несомненно — взять хотя бы цикл Томаша Колодзейчака «Последняя Республика», в котором Польша во главе с коронным гетманом становится одним из последних бастионов человеческой цивилизации, атакованной злобными Чужими. А как обстоят дела с литературой ужаса? Здесь ситуация куда сложнее.

Хоррор — страх, да и только?

В последнее время часто говорят о кризисе хоррора в литературе. Несколько лет назад британский критик Стюарт Келли довольно нестандартно подошел к этой теме. Он заявил, что литература ужаса страдает клаустрофобией и тематическим голодом, хотя «постгуманистические» аспекты капитализма — бесчеловечные системы корпораций и банков, страх не выплатить ипотеку за собственный дом, угроза со стороны компьютера, в котором завелся опасный вирус, — могли бы дать ей новую питательную среду, новые темы и образы.

Не значит ли это, что авторы ужастиков обращаются к драматическим страницам истории именно потому, что отчаяно ищут новые темы? Такое объяснение, пожалуй, чересчур примитивно: одно дело — писать хоррор о кредитах и компьютерных вирусах, и совсем другое — о Варшавском восстании или Холокосте. Кроме того, случается, что авторы, изначально интересовавшиеся историей, меняют не столько тему, сколько стиль, обряжая свои размышления в эстетику хоррора.

Существует ли социально-политический запрос на патриотическую литературу ужасов, патриотические детективы, фэнтези или любовные романы? Едва ли. И не только потому, что хоррор — особый жанр, адресованный читателям со специфическим вкусом и крепкими нервами. Маловероятно, чтобы такая литература подействовала на кого-то, кроме любителей игры в страшилки. А прежде всего из-за законов самого жарна, который ради нагнетания атмосферы тревоги использует арсенал более или менее стандартных решений. Между тем реальное историческое зло не нуждается в дополнительном украшательстве, и даже напротив, выглядит тем страшнее, чем более скупыми и аскетическими средствами оно рисуется. Одеть его в костюм хоррора — значит довести до абсурда и гротеска… А что если сыграть на этом конфликте эстетик, воспользоваться ресурсом гротеска специально, чтобы вывернуть наизнанку «официальный» исторический нарратив, оголить примитивные механизмы его создания? Здесь мы, похоже, приближается к сути.

В 2010 году вышел сборник рассказов Лукаша Орбитовского «Начинается» («Nadchodzi»). Книгу открывает рассказ «Попель, сын Армения». Название автоматически вводит произведение в контекст романтической версии польской национальной истории. Главный герой рассказа — Попель, легендарный вождь племени полян, от которого якобы ведет свое начало первая польская королевская династия. Здесь он в то же время является Эром, сыном Армения, — тем персонажем «Государства»Платона, который в историософской поэме Юлиуша Словацкого«Король-дух»воплощается в последующих властителях Польши. Начало истории (что для литературы ужаса кажется необычным) увязано с конкретным историческим моментом: 1939 год, часть Польши уже оккупирована Вермахтом, но до затерянной в глуши деревни доходят пока лишь страшные отголоски войны. Как раз в это время герой-рассказчик — простой деревенский паренек — и находит раненого польского офицера, которого приводит к себе домой, чтобы вылечить. Офицер, обладающий исключительной харизмой, оказывается чудотворцем, способным исцелять одним лишь прикосновением, а кроме того одержимым провидцем, но одновременно и психопатом, страдающим манией величия: он требует называть себя то Попелем, то Болеславом или Владиславом, то всё новыми и новыми королевскими именами: история польских королевских династий превращается в очередные стадии психоза.

Харизма офицера быстро привлекает к нему «свиту» — правда, весьма специфическую: двух насильников, четырех грабителей и убийц, плюс патологическую садистку Ванду, которая становится любовницей офицера… Всю эту подозрительную компанию Попель сбивает в своего рода партизанский отряд, вооружает чем попало и уводит в лес сражаться за Польшу. Дальнейшее напоминает слэшер. Ванда калечит живых немцев и глумится над трупами. «Отряд», не подчиняясь никому, безжалостно реквизирует у местных сельчан еду и имущество, пока, наконец, во время одного из таких набегов дело не доходит до массовой бойни (польских крестьян загнали в амбар и забросали гранатами). В финале «партизаны» убивают посланца от Войска Польского, который принес им приказ сложить оружие.

У историка — даже далекого от героической риторики — наверняка отыщутся к этому рассказу серьезные претензии. Да, в польском партизанском движении действительно были командиры, не подчинявшиеся никакому командованию и совершавшие брутальные реквизиции и преступления против гражданского населения (в том числе и польского) — взять хотя бы спорную фигуру Юзефа Курося по кличке «Огонь». Но массовая резня мирных жителей, устроенная при реквизиции провианта, — явная гипербола, как, впрочем, и убийство присланного командованием связного. Однако Лукашу Орбитовскому не важна историческая правда или правдоподобие. Его интересуют не столько исторические факты, сколько воображение, — тем интереснее его «другая правда»: правда польского коллективного бессознательного и его связей с тем, что мы называем современной «коллективной памятью».

Добрые и злые духи польской литературы

В Польше, как и в других странах бывшего социалистического лагеря, в начале 90-х был запущен процесс социальных преобразований, основанный на принципах плюралистической демократии, которые, в свою очередь, были связаны с открытостью иному и инаковости — различным вариантам идентичности, о которых прежде говорить было нельзя. Однако это открытость зачастую имела довольно искусственный и поверхностный характер, и литература — как убедительно показал критик Пшемыслав Чаплинский, — несет немалую ответственность за их поверхностность. Персонажи, которых Чаплинский иронически называет «добрыми духами», воплощают предложенную польскими писателями на рубеже 80–90-х годов «софт-версию» инаковости. Подобная инаковость нематериальна и неуловима, а потому ее представители не бередят исторических ран и не требуют расплаты с прошлым. Эти добрые духи скорее помогают замести травмы под ковер ностальгии.

Один из таких добрых духов — спокойный и отстраненный немец Ханеман, заглавный герой романа Стефана Хвина, оставшийся в Гданьске после того, как город вошел в состав социалистической Польши и превратился в жалкое подобие прежнего «вольного города». Такова и старая гданьчанка Грета из «Переселения»Павла Хюлле, играющая на рояле Вагнера польскому мальчику. Такова, наконец, прекрасная еврейка Ирма Зайденман в романе Анджея Щипёрского «Начало».

Подобные попытки избежать ловушек травматической памяти — наряду с довольно механической героизацией польского военного и послевоенного вооруженного подполья (особенно «проклятых солдат» ) и деятелей антикоммунистической оппозиции времен ПНР — могут лишь усугубить проблему. Из наглухо забитого подвала польского травматического прошлого, дверь в который захлопнула в том числе и литература 90-х, — во втором десятилетии XXI века полезли чудовища.

Рассказы Лукаша Орбитовского — не единственные примеры «исторической литературы ужасов», или «исторического хоррора». Этот жанр стал весьма популярен в польской драматургии. Помимо пьесы Орбитовского «Огонь» (посвященной тому самому Юзефу Курасю, псевдоним «Огонь»), стоит упомянуть также о «трех фуриях»: Сильвии Хутник, Магде Фертач и Малгожате Сикорской-Мищук, и о пьесе Матеуша Пакулы «Принц Незлом» (в названии отсылка к пьесе Кальдерона «Стойкий принц» — прим. ред.). В пьесе Пакулы мы видим, что сюжет — это своего рода аллегория состояния польской коллективной памяти: польская семья на протяжении многих десятилетий после конца войны прячет в подвале евреев, «забыв» сообщить им о наступлении новых времен.

Зомби-апокалипсис наоборот

Впрочем, евреи-таки выходят из подвала польского коллективного бессознательного, но уже в другом произведении — одном из самых спорных польских романов последних лет, «Ночи живых евреев»Игоря Остаховича. Более того, евреи в этом романе выходят в самом буквальном смысле слова, абсурдно и гротескно: главный герой, обыкновенный варшавянин, живущий в многоквартирном доме, построенном на развалинах гетто, однажды открывает в подвале своего дома таинственный люк, услышав, что там внизу кто-то есть.

Вскоре на пороге его квартиры появляется мертвая еврейская девочка в старомодной, пыльной одежде. Оказывается, что она — одна из множества евреев, застрявших между жизнью и смертью и десятилетиями обитающих в городских подземельях. Девочку привело на поверхность обычное любопытство, и она входит в жизнь живых — главного героя и его девушки — вполне естественно, почти как член семьи.

Вслед за дочерью из люка выходит отец — военный, участник восстания в Варшавском гетто, который беспокоится, что его девочка отправилась одна в неизвестный и потенциально враждебный мир живых. Он появляется в дверях квартиры главного героя вместе с целой кучей мертвых детишек, которым тоже очень хочется вкусить прелестей жизни на земле. Со временем евреев-зомби на улицах Варшавы становится больше, чем живых людей, ситуация начинает напоминать пандемониум, и заключенная в названии книги отсылка к фильму ужасов Джорджа Ромеро «Ночь живых мертвецов» (1968), с которого в массовой культуре начался жанр зомби-апокалипсиса, становится вполне оправданной.

Почему евреи из уничтоженного гетто стали живыми мертвецами? Что не позволяет им спокойно умереть? И главное — что все-таки тянет их наверх, на поверхность, не считая обычного любопытства и потребительских соблазнов современного мира, которые кажутся им столь экзотическими? Один из еврейских зомби прямым текстом называет причину: забвение, вызванное неполным включением трагедии польских евреев в польскую историю. Души (и тела) не упокоятся, пока память о них будет вытесняться из сознания живых. Формальные знаки памяти (мемориальные доски, памятники и лампадки) лишь усугубляют ситуацию — это попытка покрыть травму парадным саваном, под которым нарастает и сгущается ужас. Еще того хуже «историческое убийство»: «Я родился в городе золотоискателей», — иронично начинает свой рассказ главный герой, обращаясь к мифу спрятанных еврейских сокровищ, который бытует в польском обществе со времен войны. Это «убийство» следует понимать и в переносном смысле — как попытку извлечь выгоду из препарированной и лишенной оттенков псевдо-памяти.

Евреи-зомби у Остаховича — уже не добрые духи польской литературы 90-х: они приходят, чтобы пробудить страх, и требуют справедливости. Но это и не типичные убийцы-монстры из классических зомби-триллеров. Напротив, Остахович с самого первого мгновения разбивает шаблон поп-культуры: если в одном из популярнейших вариантов сюжета о зомби-апокалипсисе люди прячутся от кровожадных монстров в супермаркетах, то в этом романе в торговом центре баррикадируются именно евреи. Потенциальные мстители становятся жертвами. Кто нападает на них в новом, постмодернистском гетто? Преследователи — неонацисты-антисемиты, называющие себя «патриотами». Поворот классической схемы жанра на сто восемьдесят градусов ставит нас перед самым главным вопросом: кто здесь на самом деле живой труп? К классическим зомби из триллеров ближе именно «бритоголовые»: агрессивная горстка радикалов превращается в пятитысячную толпу.

Возникает еще один вопрос: не является ли литература ужасов, основанная на исторической памяти, чисто польским феноменом? Имеется ли такой жанр в литературе других стран, хотя бы в Центральной и Восточной Европе — на территории, с которой связаны бесчисленные исторические драмы, противоречивые исторические свидетельства и незавершенные национальные проекты?

Да, имеется. Подобные произведения мы находим в украинской литературе. Например, роман «Хлеб с хрящами» («Хліб із хрящами») Михайло Бриниха в классической традиции зомби-триллера повествует об одной из самых страшных страниц украинской истории — Голодоморе 1932–1933 годов. Романы Бриниха и Остаховича были опубликованы практически один за другим: первый в конце 2011-го, второй — в 2012 году, однако вряд ли здесь стоит искать непосредственное влияние.

В романе Бриниха нет иных, таких, как евреи у Остаховича. Все — и жертвы, и носители памяти (а также — беспамятства) о них, — «свои», украинцы. Забвение — следствие не столько отторжения, сколько обыкновенного страха перед памятью. Об этом говорит одна из героинь, старая крестьянка:

«Просто люди хотят верить в лучшее, у них короткая память — она лучший советник и помощник, без этого никто бы не выдержал».

Беспамятство всегда было выбором индивидуальной и социальной безопасности, но последствия его всегда одинаковы: замалчивание травмы порождает чудовищ. Начинают появляться живые мертвецы, которых старики «когда-то уже видели».

Исторически ориентированная литература ужасов диагностирует состояние коллективной памяти и выявляет предпочтительные сюжеты в нашей части света. Есть ли перспективы у такой литературы? Похоже, что да, особенно с учетом дискуссий об исторической памяти в нашем регионе Европы.

Автор: Остап Сливинский

 «Я до сих пор вижу его, сидящего в углу комнаты, с красивым и выразительным лицом, положившего голову на руку, молчаливого — он был немногословен, зато внимательно наблюдал за всем своими красивыми, слегка уставшими глазами, и поглощал каждое сказанное слово…», — так описывала Генрика Сенкевича актриса Хелена Моджеевская. А каким видели его художники?

Казимеж Похвальский, «Портрет Генрика Сенкевича», 1890

Это самый известный портрет Генрика Сенкевичаи одно из лучших художественных изображений  писателя. Он был написан в Кракове в 1890 году. Его автор — Казимеж Похвальский, портретист, который писал самых известных деятелей польской культуры, науки и политики, а также царских придворных. Похвальский совершил с Сенкевичем поездки в Турцию, Грецию и Италию, где делал эскизы к будущим портретам писателя, которых он написал несколько (три из них находятся в особняке в Обленгорке). В 1891 году в Вене Казимеж Похвальский получил за эту картину золотую медаль.

Так выглядел Генрик Сенкевич сразу после публикации «Пана Володыевского». В ту пору ему было 44 года. Позади десятилетие, щедро подарившее писателю счастливейшие события, женитьбу на любимой женщине, рождение детей, литературный успех «Трилогии». Но в эту же декаду ему пришлось пережить и величайшую трагедию: болезнь и смерть жены. С тех пор прошло пять лет, но на его пальце по-прежнему надето обручальное кольцо. Мужчина на портрете — это незаурядный, достигший жизненного успеха человек. Но, глядя на этот портрет, трудно отделаться от впечатления, что этот человек несчастлив, его глаза полны грусти, — пишет Агнешка Ковальская-Лясек на сайте Национального музея в Кельце.

Казимеж Мордасевич, «Портрет Генрика Сенкевича»,1899

В 1891 году Казимеж Мордасевич открыл в Варшаве мастерскую портретной живописи. В ней он создал около 800 портретов, среди которых изображения главных литераторов того времени: Элизы Ожешко, Болеслава Пруса, Ирены Сольской, Стефана Жеромскогои Генрика Сенкевича. Автора «Трилогии»Мордасевич увековечил и на пастельных рисунках, и на живописных полотнах.

Леон Вычулковский, «Генрик Сенкевич», 1899

Леон Вычулковский принадлежит к числу наиболее выдающихся художников периода Молодой Польши, он был одним из основных представителей реалистического направления в живописи. Особого мастерства художник достиг в жанре портрета — графического и живописного.

В пастельных рисунках своих моделей он реалистически изображал их черты лица,  достоверно передавал их психологические свойства и эмоциональное состояние. Совершенное мастерство этих работ проявлялось в безошибочной линии рисунка, тонкой светотени, в лапидарно очерченных формах и изящной колористике, редуцированной до нескольких тонов,  — пишет Ирена Коссовская на Culture.pl.

Вычулковский создал портреты многих выдающихся представителей интеллектуальной и творческой элиты, в том числе Яна Каспровича, Стефана Жеромского, Юзефа Хелмоньского и Феликса Ясеньского. Портрет Сенкевича художник написал в 1899 году в Закопане и подарил его дочери писателя Ядвиге.

Пий Велоньский, «Портрет Генрика Сенкевича», конец XIX века

Этот один из самых значимых скульпторов конца XIX – начала ХХ века является автором алебастрового бюста Сенкевича, созданного в связи с 25-летием литературной деятельности писателя и по случаю получения юбиляром в дар от польского народа особняка в Обленгорке. Рисунок, оказавшийся в нашей галерее, Пий Велонбский сделал, скорее всего, во время работы над скульптурой.

Чеслав Таньский, «Генрик Сенкевич и его образы», 1905

Чеслав Таньский, которого называли отцом польской авиации, вошел в историю прежде всего как изобретатель и конструктор дельтаплана, самолета «Лонтка» и прототипа вертолета «Щрубовец». Однако одновременно с изобретательством мастер очень серьезно увлекался искусством — он учился в школе Войцеха Герсона и Александра Каминьского в Варшаве, а также в Мюнхене.

На одной из его картин представлен апофеоз произведений Генрика Сенкевича, которые создавались в период раздела страны для «укрепления сердец» и национального самосознания. Этот живописный гимн образам Сенкевича является, по всей видимости, реакцией художника на упреки критиков, которые обвиняли Сенкевича в «манипуляции историческими фактами и недостаточной ответственности за судьбы Речи Посполитой».

Ольга Бознаньская, «Портрет Генрика Сенкевича», 1913

Эта самая выдающаяся художница периода Молодой Польши была ученицей известного портретиста и друга Генрика Сенкевича Казимежа Похвальского. В начале 1913 года Бознаньская приехала из Парижа в Краков, чтобы написать портреты главных персонажей культурной жизни Польши. Одной из моделей стал почти 70-летний Сенкевич, который в это время тоже оказался в городе.  

На этой картине, как и на других полотнах, художница создает волшебную туманную завесу, придающую ее работам особое очарование. Погруженная в этот туман фигура оказывается в особой, необыкновенной атмосфере, которая словно бы подчеркивает таинственность изображенного на картине мужчины. Мастер неброской колористики, серых, приглушенных тонов, окутала его фигуру чернотой костюма, на котором незначительным акцентом выделяется красное пятно галстука. На зелено-серебристо-черноватом фоне свет присутствует только в экспрессивных кистях рук и выразительном лице, — описывает картину Бознаньской Адрианна Адамек-Сьвеховская.  

Казимеж Похвальский, «Портрет Генрика Сенкевича», 1915

Последний портрет Сенкевича относится к 1915 году; это очередная работа  Казимежа Похвальского. Картину, наброски к которой художник сделал в Вене, где Сенкевич остановился по дороге в Швейцарию, он завершил уже после смерти писателя (в 1916). Однако работа считается незаконченной из-за недорисованной левой руки Сенкевича. 

Казимеж Похвальский «Генрик Сенкевич и Казимеж Похвальский на судне», примерно 1940 г.

Лишь на одном из нескольких портретов Сенкевича, написанных его другом Казимежем Похвальским, можно увидеть самого художника.  На этой картине запечатлено их совместное путешествие в Турцию, которую тридцатилетний Сенкевич (уже после успеха романа «Огнем и мечом») с Похвальским и издателем варшавского «Слова» Антонием «Анталком» Залевским совершил в  1886 году. Однако картина была написана лишь 54 года спустя — после по ранее сделанным эскизу маслом «Сенкевич в Каваке» (1887), путевым зарисовкам, а также по сделанному позднее общему снимку в фотоателье. Это, скорее всего, была последняя картина художника, которую он успел написать перед смертью.

Картина, которую я тебе описал, ты оценишь сама, потому что Похвальский собирается ее нарисовать. Между нами говоря, я думаю, что тематика произведения уже изрядно избита, так что картина будет оригинальна тем, что все происходит на море, на судне, чьи правильные контуры выразительно очерчены на фоне зари. Впрочем, все зависит от того, как это будет нарисовано, — написал Сенкевич в письме из путешествия своей родственнице Ядвиге Янчевской.

Автор: Агнешка Сураль, 18.02.2016

Рождество в Польше – самый главный и любимый праздник в году. В рождественский сочельник люди собираются за столом, угощаются праздничными блюдами, делят оплатек – рождественскую облатку –  и желают друг другу счастья. Во многих домах хором поют колядки. В польской литературе тоже есть свои рождественские традиции: сочельник служил поводом сказать свою правду о мире и человеке. Игорь Белов выбрал десять лучших – и очень непохожих друг на друга – польских рождественских стихотворений, написанных выдающимися поэтами Польши.

Леопольд Стафф, «Рождество в лесу»

В стихотворении «Рождество в лесу» («Wigilia w lesie») классик польской поэзии Леопольд Стафф, один из тончайших лириков первой половины прошлого века, смотрит на рождественский пейзаж под несколько неожиданным углом зрения. В самом деле, размышляет поэт, лес подарил людям столько радости, поделившись под Рождество своими елками – кто же порадует его чудесами в ответ? И чудо происходит, воплотившись в образе оленя – рассказать о таком животном не поленился бы и сам барон Мюнхгаузен.

Юзеф Чехович, «Зима»

Юзеф Чехович, яркий представитель так называемого «второго авангарда», «поэт катастрофы», погибший в первые дни Второй мировой войны во время бомбардировки Люблина, писал не только серьезные, очень оригинальные, словно наполненные нездешней музыкой, стихотворения и поэмы. Он также был автором многих замечательных стихов для детей. В 1933-39 годах поэт жил в Варшаве, работал в Союзе польских педагогов и сотрудничал с журналами «Płomyk» («Огонек») и «Płomyczek» («Огонечек»), где  регулярно публиковал свои произведения для маленьких читателей. Одно из самых известных его детских стихотворений того периода называется «Зима» («Zima»).

Чеслав Милош, «Рождественская молитва»

Стихотворение «Рождественская молитва» («Modlitwa wigilijna») будущий нобелевский лауреат Чеслав Милошнаписал в 1938 году. Спустя два года оно было издано в сборнике «Стихи», вышедшем под псевдонимом в подпольном издательстве в оккупированной немцами Варшаве.

Константы Ильдефонс Галчинский, «Кто придумал елки?»

Константы Ильдефонс Галчинский– наверное, самый большой фантазер, выдумщик и эксцентрик за всю историю польской поэзии. Стихотворение «Кто придумал елки?» («Kto wymyślił choinki?»), в котором автор рассказывает невероятную историю появления рождественских елок, было написано в 1948 году и опубликовано год спустя в сборнике «Обручальные кольца».

Казимера Иллакович, «Когда осел согревал Христа в Вифлееме...»

Польская поэтесса Казимера Иллакович прожила долгую и трудную жизнь, ее биография стала своеобразным отражением польского XX века, вместив яркий дебют еще до Первой мировой войны, работу в качестве секретаря Юзефа Пилсудского в 20-е и 30-е годы, эмиграцию, возвращение на родину и нежелание играть по правилам новых хозяев страны. Ее стихи о Катыни и расстреле рабочих в Познани были опубликованы только после 1989 года. Казимера Иллакович была автором многих религиозных стихотворений, каждое из которых придавало известным библейским сюжетам какое-то новое, дополнительное измерение.

Болеслав Лесьмян, «Вифлеем»

В уходящем году отмечалось 140-летие со дня рождения Болеслава Лесьмяна– одного из самых сложных и загадочных польских поэтов XX века. В его поэзии многое происходит на границе сна и яви, Эроса и Танатоса, зримого и потустороннего миров. Таинственное стихотворение Лесьмяна «Вифлеем» («Betlejem») – яркий пример подобного взаимопроникновения двух, казалось бы, параллельных вселенных.

Тадеуш Кубяк, «Рождественский вечер»

Поэт и сатирик Тадеуш Кубяк, автор многих известных стихов и песен для детей, в годы Второй мировой войны сражался в подпольной Армии Крайовой, затем работал на Польском радио, написал и издал несколько десятков поэтических сборников, адресованных как маленьким читателям, так и взрослым. Его стихи, благодаря их музыкальности и пластичности, навсегда вошли в канон польской детской литературы.

Тадеуш Боровский, «Колядка»

Тадеуша Боровского сегодня чаще вспоминают в связи с его прозой – сборниками рассказов «Прощание с Марией» и «Каменный мир», однако начинал он как поэт, издав первую книгу стихов в варшавском подполье в годы войны, и продолжал писать лирику даже в концлагерях Биркенау, Освенцим и Дахау, где чудом уцелел. После войны Боровский, решив, что старая европейская цивилизация полностью скомпрометировала себя, связал свою жизнь с новым строем, однако скоро разочаровался в нем, результатом чего стала трагическая гибель в неполные тридцать лет. В стихотворении «Колядка» («Kolęda zatroskana») отражается мятущаяся и противоречивая натура поэта, однако в нем заложен и глубокий христианский смысл. «Суббота для человека, а не человек для субботы», – говорил Христос, подчеркивая гуманистический характер своего учения. Именно об этом напоминает стихотворение Боровского «Колядка».

Анна Пивковская, «Коляда в канун рождества»

Анна Пивковская – одно из самых интересных имен в современной польской лирике. Вопреки распространенной ныне в европейской поэзии тенденции, поэтесса пишет в основном регулярным стихом – возможно, сказываются впечатления детских лет, проведенных в Неборове, где ее отец был директором знаменитого дворца-музея, и близкое знакомство с классической культурой. Анна Пивковская хорошо знает и любит русскую поэзию – она автор двух весьма примечательных биографических книг об Анне Ахматовой и Марине Цветаевой.

Ванда Хотомская, «Рождество стучится в двери»

Недавно этот мир покинула Ванда Хотомская– может быть, самый яркий и любимый в Польше автор стихов для детей. На ее стихах выросло несколько поколений поляков, для которых стихотворения «Шесть кухарок»и «Если б пантеры ели эклеры», не только вошли в канон польской литературы, но и стали неотъемлемой частью национального самосознания – как и светлый праздник Рождества.

Culture.pl вспоминает достижения писателя, которому мы обязаны афоризмом «привычка – вторая натура» и названием основанного в 1908 году Союза Продовольственных Кооперативов «Społem».

«Дневники», 1882–1891

«После речи величайшая в мире сила – молчание.»

«Бороться с любовью — все равно что бороться с жизнью, ибо основа жизни — любовь.»

«Непреклонная», 1891

«А если в организме угнездился этот яйцеглист равнодушия, когда человеку все становится совершенно безразлично, это значит, что начался уже процесс умирания.»

(Перевод Сигизмунда Кржижановского)

«Сизифов труд», 1898

«…мы не можем все быть философами, потому что кто же тогда свиней будет пасти?»

«… любить друг друга как братья, считаться как евреи.»

«Если ты когда-нибудь во сне почувствуешь, что глаза мои больше не смотрят на тебя с любовью, знай, что меня уже нет в живых…»

«Нужно было приговорить к смерти эту любовь, от которой разрывалось сердце, словно раскаленным добела железом выжечь все, вплоть до последнего воспоминания.»

«Наука, она как беспредельное море… Чем больше ты пьешь из него, тем больше жаждешь. Когда-нибудь ты узнаешь, какое это наслаждение… Только учись, учись изо всех сил, и ты испытаешь его!»

(Перевод Е.  Усиевич)

«Бездомные», 1900

«Есть лишь одно несомненное зло — обидеть своего ближнего. Человек — существо священное, обижать его никому не разрешается. […] Граница обиды — в совести, в человеческом сердце.»

«Счастье личности должно быть подчинено счастью всего общества.»

«Мне часто думается, что я все больше отдаляюсь сердцем от людей. Ухожу куда-то, к каким-то сонным видениям, к каким-то героическим, чистым теням. Они-то и являются подлинными моими друзьями.»

«Я только снаружи окрашен в цвет стального штыка. А в середке все мягкое, как стеарин.»

«Я получил все… И должен отдать то, что взял. Этот проклятый долг… Я не могу иметь ни отца, ни матери, ни жены, никого, кого я мог бы с любовью прижать к сердцу, пока не исчезнут с лица земли эти подлые кошмары. Я должен отречься от счастья. Я должен быть одинок. Чтобы возле меня никого не было, чтобы меня никто не удерживал!»

«На каждом шагу люди довольные (собой), но нет веселых.»

«А человек создан для счастья! Со страданием надо бороться и уничтожать его, как тиф и оспу.»

«Прежде я думала, что ненавидеть нехорошо. Сердиться, чувствовать обиду — дело другое. Но ненависть! Ведь это желание причинить зло…»

«— У вас больные нервы…
— О да. Но у меня еще и другая болезнь. Чересчур развитое сознание. Это настоящее проклятье!»

«Поэзия — это искренний голос человеческой души, взрыв страсти.»

«И вдруг почувствовала на своих губах словно раскаленные угли. Счастье, как теплая кровь, медленной волной влилось в ее сердце. Она слышала какие-то вопросы, тихие, сокровенные слова, идущие из самого сердца. Она не могла найти слов и поцелуями говорила о своем глубоком счастье, о добровольной жертве, которую радостно приносила…»

«Мне кажется, если бы я могла послушать немного хорошей музыки, я, быть может, была бы все так же несчастна, но не так беспомощна.»

«Спасительная сила заключалась не в страдании, а в учении.»

«Кто борется с миром, тот должен погибнуть, чтобы жить в веках.»

«Человек, который отождествился с истиной, должен чувствовать радость, наслаждение, даже когда он побежден.»

«Мне импонируют смелые люди. А что значит быть осмеянным, истерзанным, как больной индюк стаей, этим вечным смехом — это-то мне очень хорошо известно.»

«Да, несомненно: деревню создал господь бог, а город — дьявол.»

(Перевод Елены Усиевич)

«Пепел», 1904

«Десятка полтора костров пылало под главным куполом и в боковых приделах, отделенных от корабля колоннами. На престолах горели зажженные свечи. Множество их пылало также по разным углам, под хорами и на хорах, на амвоне и в притворе. Тысячи две солдат расположились там бивуаком, наполняя воздух криками и пением. Одни уже храпели, лежа вповалку на церковных коврах под хорами, между колоннами, вокруг престолов и даже на самих престолах. Другие жарили на огне куски мяса, поросят, индюков, петухов, третьи резали и щипали птицу. […] Вокруг него все время ломали исповедальни, рубили резные седалища и скамьи, катафалки, лестницы и подсвечники, утварь и старинные деревянные сосуды, которые от древности из реальных предметов превратились скорее в символы вечности.»

«Говорите, молодой человек, говорите смело. Разрешите, однако, обратить ваше внимание на одну подробность: это, прошу прощения, война, а не маневры на Марсовом поле на глазах у невесты в голубом шарфе. Вы, полагаю, впервые присутствуете при занятии города? […] Опираясь на долголетний опыт, могу вас уверить, что массовое изнасилование ускоряет капитуляцию в гораздо большей степени, чем бомбардировка… […] Да и чего вы хотите? Тем, кто идет на верную смерть, на жалкую солдатскую смерть в канаве, на навозной куче, в подвалах и братских могилах, причитается же, черт подери, что-нибудь с тех, кто остается в живых!»

«Не могу я вынести этой службы. Не могу! Задыхаюсь я, погибаю. Не за тем я пошел на военную службу, чтобы жечь живьем испанских мужиков, истреблять целые деревни с бабами и детьми, усмирять огнем и мечом города. Говорю вам прямо: в душе я на их стороне.»

(Перевод Е. Егоровой)

«История греха», 1908

«Мудрец не считает смерть реальностью, достойной размышления. Предметом философского раздумья может быть только жизнь.»

«[…] хотел бы обладать всеми глазами, какие только есть на свете, чтобы смотреть на тебя.»

«Существует только будущее. Жду, жду, жду... Дни, часы, минуты...»

«Польские мужики — страшные   трусы!»

«Я только не становлюсь поперек дороги добру в человеке. А если могу посодействовать его проявлению, так содействую. Имею же я, черт возьми, на это право! Я не противлюсь добру! Добру — слышишь? Потому что это неправда, будто мы абсолютно не знаем, есть ли добро. Нет, мы знаем, что добро есть. Знаем, что оно — выше красоты.»

«На свете нет ничего “прекрасного”, ничего “благородного”. Человечество — мерзкая, зловонная грязь. Нет никаких возвышенных “стремлений”, нет даже пустоты; вместо нее — безграничное зло и хаос.»

«В человеке, в узилище его сердца скрыты ангел и дьявол. Что же такое зло? Мало знаем мы о том, что такое зло. Немножко больше знаем о том, что такое добро.»

(Перевод Д. Горобова)

«Роза», 1909

«Загозда: Не хотел бы я видеть диктатуру солдат с белыми орлами на фуражках.
Божище: Власть тирании — не в руках бессильного правителя, а в немощи его рабов.»

«Сулковский», 1910

«Сулковский: Ваши штыки и моя шпага напишут универсал [королевская грамота, письменный манифест, законодательный или распорядительный акт в Речи Посполитой в XV–XVIII веках. Имел высшую юридическую силу по отношению к другим правовым документам — прим.перев.] о том, как должен человек почитать человека.»

«Сулковский: Своим военным искусством мы пробьем сквозь скалы путь и врата в нашу вольную землю. От великой нужды и тяжелейших трудов кровь наша прольется на камни, песок и суглинок чужбины. Мы будем падать в чужие канавы, гибнуть на чужих дорогах, но мы дойдем!»

«Сулковский: Тот, кто хочет когда-нибудь одолеть врага, должен уже сегодня постигать искусство быть свободным в душе.»

«Сулковский: Кто хочет завоевать себе свободную жизнь, тот ее завоюет. Но за свободную жизнь надо уметь умирать, не сожалея о жалкой жизни. […] Смерть за свободную жизнь — лучше жалкой жизни в неволе. Такая смерть — сама уже есть свободная жизнь.»

«Сулковский: Надо бередить польские раны, чтобы они не затянулись кожицей подлости.»

«Краса жизни», 1912

«Счастье не терпит за собой погони. Если на него нападают, оно оборачивается и начинает преследовать напавшего.»

«Верная река», 1912

«Привычка — вторая натура.»

«Пришел чужой человек, и сделался неодолимой силой, которая царит в душе и наполняет собою весь мир.»

«— Ты любила его?
— Нет.
— Так зачем же ты позволила целовать себя?
— Он мне нравился.»

«Все вещи перестанут быть собой и превратятся в образы или воспоминания.
 […] первейший долг поляка — Отчизна, и лишь на втором месте семья.»

(Перевод Нины Крымовой)

«Приход в Вышкове», 1920

«Мы попали как раз на самую середину рассказа каноника о том, как у него в доме всю прошлую неделю гостило “польское правительство”, назначенное Российской Республикой Советов и состоявшее из наших земляков — Юлиана Мархлевского, Феликса Дзержинского и Феликса Кона. […] Кем они были, эти три гостя, которые называли себя здесь польским правительством? Выбрал ли их польский народ, уполномочил ли их кто-нибудь на этой земле? […] Они были назначены своим начальством, в чужой стране, в своем кругу, в своей партии. Как таковых их можно было назвать только комиссарами в том значении, какое это слово обрело в польском народе за долгие годы деятельности комиссаров “по крестьянским делам” во время предыдущего вторжения московских царей на польскую землю. Ведь и они вставали на защиту польского народа от притеснений шляхты. И эта их помощь польским крестьянам тоже опиралась на несметное количество штыков. С единственной разницей: те комиссары не были нашими соотечественниками.»

«Эти земляки в поддержку своей власти привели на наши поля, в наши нищие городки, во дворы и лачуги, в грязные и опустошенные годами войны города, — иностранную армию, толпу темных, оголодавших людей, жаждущих наживы и солдатского разврата. В первые дни свободы, когда мы едва подняли головы после страшно долгой неволи, на нас бросили всю Москву.»

«Надо признать открыто и без утайки, что леность духа Польши, чудом воскрешенной из мертвых, навлекла на этот дух большевистский кнут. Польша жила в лености духа, опутанная всяческими мошенничеством, спекуляциями, взяточничеством, обогащением за чужой счет, бесплодным бюрократизмом, карьеризмом и безответственностью власти. Вся возвышенность, зачатая в духе за дни неволи, замерла в тот первый день свободы.»

«Тот, кто на отчую землю, пусть даже злую и грешную, привел извечного врага, затоптал ее, ограбил, сжег, обобрал руками чужеземной солдатни, тот сам лишил себя родины. Никогда уже она не станет ему ни домом, ни местом упокоения. На польской земле для этих людей нет больше места — ни чтобы поставить стопу, ни чтобы вырыть могилу.»

«Белая перчатка», 1921

«Всё в этой Варшаве такое маленькое: тросточка, шляпка, хлебушек, водичка, печеньице […], подляночка.»

«Ветер с моря», 1922



«Раз совершенное преступление никогда не умирает.»

«Никогда-никогда не будет больше прусак онемечивать Кашубию!»

«Снобизм и прогресс», 1923

«Не для того воскресла Польша, чтобы в ней былая нищета, как во времена захватчиков, тщетно лила кровавые слезы. Не для того воскресла Польша, чтобы гражданский или военный чиновник, мчась в автомобиле по столице, забрызгивал грязью стариков и нищих, вжимающихся в стены домов. Не для того воскресла Польша, чтобы в ее пределах процветала буржуазная фабрика спекуляций, мошенничества и обмана. Польша возродилась из крови и трудов мучеников затем, чтобы на том месте, где прежде стояла темница неволи, ныне созидалась самая светлая обитель прогресса.»

«Закон разрядки интеллектуального снобизма так же непреложен для некоторых индивидуумов, как для других необходимость следовать моде в одежде и манерах поведения в обществе. […] Люди разумные и рассудительные побоятся возвысить голос протеста, чтобы их не заподозрили в отсталости, немодности, консерватизме […] таким образом эта самая убогая из форм подражания сделается через некоторое время главенствующей на рынке моды.»

«Слово, поставленное в нужном месте, внутри правильно построенного предложения, что бы оно ни выражало, было оплотом разума. Выдернутое из предложения, как это делают Маринетти и его последователи, оно подобно растению, выдернутому из земли.»

«Улетела от меня перепелочка», 1924

«Пшеленцкий: А что вы скажете, если народный учитель заявит: “С того момента, как вы сюда пришли с вашими курсами, с вашими идеями, с вашим учением, со всем вашим высшим миром, для меня нет иного выхода, кроме как выстрелить себе в голову или сбежать в Америку”.»

«Пшеленцкий: Почему ж это, сударыня, я один должен быть достоин этого замчишки из огромного числа других, самых достойных?
Княжна: Я сказала: каприз.
Пшеленцкий: Если это был только каприз, отвечу капризно: я отказываюсь от замка. Капризом за каприз.
Княжна: В таком случае продвину мой каприз еще дальше: я вообще забираю обратно свой подарок.
Пшелецкий: Видно, что не забота о деле послужила толчком для этого дара, а нечто совсем иное.»

«Пшелецкий: Я сделал все, что пообещал. Ни перед чем не отступил. Растоптал ногами свою золотую славу, потому что таков мой обычай. […] Теперь я отсюда уйду, и глаза ваши меня больше не увидят. Я пойду своим путем. Но помни, сударь! Ты здесь теперь должен делать то, что я начал, и за себя, и за меня. Делать так, как я начал, всё, что начал. Ты должен работать за двоих!»

«Канун весны», 1925

«В этом пункте мы тут были всегда и останемся неизлечимы. Мы рождены с дефектом полономании.»

«Польше необходима во что бы то ни стало великая идея! Пусть это будет аграрная реформа, создание новых отраслей промышленности, постройка новых больших заводов, какое-нибудь большое дело, которым люди могли бы дышать, как воздухом. Здесь затхлость. Существование этого великого государства, этой золотой отчизны, этого святого слова, за которое умирали мученики, существование Польши, — за идею! Ваша идея — это старый девиз дряблых импотентов, которые негоднейшим образом ни за грош протранжирили Польшу: “как-нибудь!... перемелется!”»

«У каждого есть место, которое он любил в детстве. Это — родной дом души.»

«Она переживала одну из самых мучительных пыток — пытку активности, навязанной беспомощному пассивному существу.»

«…у большевиков была огромная армия, превосходная конница. Они залили этой армией почти весь польский край. На большевистских знаменах. был написан лозунг освобождения пролетариата от ига буржуазии, социальная революция. Кто и что могло противостать этой армии, ее моральной силе? Она должна была найти в Польше сторонников, должна была сокрушить ничтожную вооруженную силу поляков, так как в тылу польской армии должна была явиться другая могучая сила — восставшие массы пролетариата городов и деревень. Эта вторая сила должна была подать руку русской красной армии. Между тем большевистская красная армия была раздавлена, бежала из Польши. Это было действительное, несомненное чудо на Висле.»

«Заклятый враг бедных людей шел перед ними по всем дорогам на восток — разрушитель и грабитель [в русском издании фрагмент отсутствует — прим. ред.]. Где были железные мосты, теперь висели их полуразрушенные остовы, — где были мосты деревянные, торчали лишь обгорелые бревна. Где были деревни, виднелись одни пустыри и пожарища. Где стояли прежде памятники старины, виднелись груды развалин.»

«Отпустить все прегрешения. Пускай там этот польский крест и стоит над совершенными преступлениями. Там земля украинская и народ украинский. У нас, у поляков, здесь земля польская и народ польский. У нас есть своя свобода. О том, чтоб переть обратно туда, нечего и мечтать, нечего и думать.»

«В Москве, — говорил он, — пахнет убийствами. Там все началось с убийств, а закончится великими и прекрасными карьерами новых господ России, которые будут жить в царских дворцах […], носить дорогую одежду и создадут новую, чиновничью и комиссарскую аристократию, даже новую плутократию, предающуюся роскоши и порокам старой» [в русском издании фрагмент отсутствует — прим. ред.].

«Тщетно будут прославленные комиссары заглушать запах убийства духами прогресса» [в русском издании фрагмент отсутствует — прим. ред.].

«Истинную и единственную революцию представляет изобретение, а насильственное отнимание вещей, сделанных другими, это — лжереволюция.»

«Если здешний рабочий класс подточен нищетой и болезнями, если этот класс находится в состоянии вырождения или на пути к вырождению, если этот класс лишен культуры, то каким же образом и по какому праву как раз этот класс может претендовать на роль возродителя здешнего общества?»

«Его раздражали все своей привязанностью к прошлому, к этому печальному “вчера”, — и своим самодовольным, наивным восторгом перед красивым “сегодня”. Цезарию, напротив, виделось это сегодня не в пестром наряде свободы, а в отвратительных отрепьях действительных и наглядных фактов. Какое было ему дело до того, что вон та или другая дыра в этих отрепьях является неизбежным результатом, вполне естественным следствием таких-то и таких-то причин. Что вот этот нарыв, рана, засохший струп — это продукт и преступление “захватчиков”, за который ответственны они.»

«Во-первых, мы не так уж хорошо знаем, что — дурное, а что, наверняка, хорошее. Во-вторых, единственное, что влечет за собой убийство это — убийство же. Убийство ни к чему не нужно. Жаль на него времени и здоровья человеческой души. Совершенно достаточно — строить новую жизнь. Строить заново, с самого начала, от самой почвы, от самых чистых, глубоко протекающих в земле подпочвенных вод.»

(Все цитаты из этого произведения, кроме отсутствующих в русском издании, даны в переводе Евг. Троповского)

Другое

«Вера творит чудеса, но только борьба дает результаты.»

«Лишь в труде прелесть жизни.»

«Жизнь — это трудный урок, выучить который невозможно. Ее необходимо прожить.»

«В “Кануне весны” я решительнейше осудил большевистскую резню и казни. Я никого не призывал на путь коммунизма, но с помощью этого литературного произведения старался, насколько возможно, преградить коммунизму дорогу, предостеречь, ужаснуть отпугнуть» [Из статьи «В ответ Арцыбашеву и прочим» // «Elegie i inne pisma literackie i społeczne», wyd. Jakuba Mortkowicza, Warszawa–Kraków, 1928)].

Автор: Януш Р. Ковальчик, октябрь 2014.

Enfant terrible польской литературы Бруно Ясенский унес с собой в безымянную могилу немало загадок. Каково было его настоящее имя? При каких обстоятельствах он умер? Почему в его честь назвали гору в Таджикистане?

В чем секрет непостижимого превращения Ясенского из франта-футуриста, который стремился поразить слушателей своей экстравагантной поэзией и прозой, воспевающей грядущую революцию на Западе (к примеру, его странный роман «Я жгу Париж»), в заурядного советского писателя, совершающего официальные поездки по Средней Азии и предпочитающего писать по-русски? Внимательное изучение жизни и творчества Ясенского позволяет нам приблизиться к пониманию личности этого удивительного писателя.

Имя из ниоткуда

Настоящее имя Ясенского — Виктор Зисман. Он родился 1 июня 1901 года. Его отец, еврейский врач в окрестностях польского города Сандомир, был важным человеком для своей маленькой общины. По неясным причинам маленького Виктора усыновил некий Ян Ясенский. Причины мало того, что неясные, так еще и весьма странные, потому что Яна Ясенского… не существовало. Возможно, Якуб Зисман просто не хотел, чтобы его сын носил еврейскую фамилию.

Когда юноше исполнилось девятнадцать лет, он отказался от своего прежнего имени Виктор в пользу имени Бруно, довольно нетипичного для Польши. Сложно найти объяснение такому настойчивому стремлению сменить имя, ведь его отец был известным и уважаемым человеком, но этот факт прекрасно вписывается в теорию, что с самых юных лет Бруно Ясенскому было что скрывать.

Метросексуал

В молодости, как и все щеголи, подражающие западным модам, Ясенский уделял особое внимание своей одежде и манерам. Он славился необычными цветовыми сочетаниями: носил коричневые рубашки с черным галстуком или голубые рубашки с красным пластроном, ну и, конечно, не забывал о главных аксессуарах дэнди всех времен: трости с серебряным набалдашником, монокле и мундштуке.

Ясенский чрезмерно увлекался одеколоном и к тому же немного картавил, что придавало его речи легкий французский акцент, хотя сам он настаивал, что это дефект речи, над которым он безвластен.

Речь Паспалитая

Доподлинно не известно, был ли Ясенский дислексиком или же сознательно пытался упростить довольно сложные правила польской орфографии. Да, правила польского правописания — причина мучений многих носителей польского языка, но что-то подсказывает, что некоторые ошибки Ясенского больше похожи на эпатаж, нежели на безграмотность: название своей страны он писал «Żeczpospolita Polska» (правильное написание: Rzeczpospolita Polska — прим. ред.), а имя Иисуса Христа — «Hrystus» (правильное написание: Chrystus — прим. ред.). Последняя гипотеза хорошо увязывается с черным юмором Ясенского, проявившимся в цикле «Эпитафии великим поэтам (к сожалению, все еще живым)».

Я жгу Париж

Революционно-утопический роман Бруно Ясенского «Я жгу Париж», впервые опубликованный в авторском переводе на французский язык, рассказывает об отчаявшемся рабочем во время эпидемии чумы. Из-за этого романа, а точнее его успеха, Ясенского депортировали из Франции, откуда он через Санкт-Петербург отправился в Москву. Вскоре после этого начинается совершенно кафкианская метаморфоза: яркий и самобытный поэт-космополит превратился в скучного советского писателя-аппаратчика.

Ясенский стал одним из авторов коллективной монографии под названием «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931–1934 гг.». Книга, написанная по указу «сверху», воспевает «перековку» заключенных, работавших на строительстве печально знаменитого канала. Глава Ясенского называлась «Добить классового врага».

Гражданин Таджикистана

Политическая карьера привела Ясенского в Таджикистан, где с 1930 года он наблюдал за ситуацией на границе с Узбекистаном. Поездки по Средней Азии вдохновили его на написание романа в духе соцреализма «Человек меняет кожу». В романе, совершенно типичном образце советской литературы 1930-х, приводится множество поэтических описаний систем орошения в среднеазиатских равнинах, навязанных местному сельскому хозяйству всемогущим Советским Союзом. Благодаря этому роману Ясенский снискал определенную славу и стал почетным гражданином Таджикистана, а в его честь вроде бы даже назвали одну из памирских вершин.

Последняя загадка

До 1992 года считалось, что Ясенского приговорили к пятнадцати годам лагерей и он умер на этапе. Однако в 1992 году в московских архивах обнаружились документы, согласно которым Ясенского расстреляли 17 сентября 1938 года и захоронили в общей могиле на подмосковном расстрельном полигоне «Коммунарка». По некоторых архивным данным, смертный приговор он получил по обвинению в «польском национализме».

Лауреатами Нобелівської Премії з літератури досістало четверопольськихписьменників. Хтовони і хто може виявитися наступним?

Від моменту встановлення Нобелівської Премії з літератури в 1901 році чотири рази її лауретами ставали польські письменники. Якби Нобелівська Премія з літератури була змаганням команд із різних країни, Польща зайняла б восьме місце, поступаючись Швеції, Італії, Росії та Іспанії й випереджуючи Ірландію, Норвегію і Японію.

Якщо додатиписьменників, котрі народилисяв Польщі (або на колишніхпольськихземлях), то список був би значно довший. Доньогоувійшлиб і такіімена, якШмуель ЙозефАґнон (народивсяв Бучачі, писав івритом), Ісаак БашевісЗінґер (народився в Леонціні, писавна їдиші) і Ґюнтер Ґрасс (народився в Ґданську, писавнімецькою). Тами обмежимосятими, хто писавпольською.

1905: Генрик Сенкевич

Попри загальноприйняту думку, Генрик Сенкевичотримав Нобелівську Премію не за свій роман-епопею 1896 року про стародавній Рим «Quo Vadis». Причина цієї помилки криється у величезній популярності роману. Журі присудило Сенкевичу Премію за «видатний талант епічного письменника», і коли Карл Давід аф Вірсен, секретар Шведської Академії, вручав йому нагороду, він кілька разів підкреслив важливість і значення іншого твору Сенкевича  — «Потопу» («Potop»). Ця історична трилогія, дія якої розгортається в Польщі XVII століття під час великих історичних потрясінь, оспівувала сарматську традицію і живила польські патріотичні надії.

В своїй промовіна врочистійцеремонії Сенкевич підкреслив, що НобелівськаПремія має особливе значеннядля сина Польщі  — країни, якої утой момент навітьне було на карті.Письменник зокрема сказав:

Кажуть, Польщамертва, виснажена, зневолена, та ось доказїї життя і тріумфу.Хочетьсявигукнути, якГалілео, «E pur si muove»  — тепер, коли весь світставсвідкомвизнаннядосягненьПольщі та її генію.

1924: Владислав Реймонт

Цікаво, що на початку 1920-х одним із основних «нобелівських» суперників Владислава Реймонта був інший польський письменник, Стефан Жеромський. Мало того, багато хто вважав, що у Жеромського більше шансів отримати Премію, та жорстка критика, яка звалилася на нього після виходу його нібито антинімецького роману 1922 року «Вітерз моря», разом з германофілією шведського журі вивели вперед Реймонта. Переможець обійшов і таких фаворитів, як Томас Манн (йому довелося чекати своєї Премії ще 5 років), Максим Ґорькийі Томас Гарді.

Реймонт отримавПремію за свою чотиритомну «велику національнуепопею», яка представилаодин рікіз життя селянмаленького селанеподалік відЛодзі. Роман булонаписанов 1901-1908 роках, а шведський переклад з'явився лишев 1921 році (іншийзнаменитий роман Реймонта «Земля обітована»  — за екранізаціюякого Анджей Вайдабув номінованийна Оскара — переклали на рік раніше). В тоймомент Реймонт лікувавсяв Ніцціі не зміг часприїхатив Стокгольм на церемонію врученняПремії, оскільки стан його здоров'яраптовопогіршився. Письменник помер наступного року в Польщі у віці 58 років.

Незадовгодо смерті віннаписаву листі до друга:

Якаіронія: НобелівськаПремія, гроші, всесвітняслава  — і людина, для котроїнеобхідність роздягнутися стає тортурою. Ось вона, квінтесенціяіронії життя.

1980: Чеслав Мілош

Присудження Нобелівської Премії з літератури 1980 року Чеславу Мілошуоцінювали як політичний хід. Рішення журі присудити Премію польському поетові-емігранту (Мілош втік на Захід в 1951-му і від 1960 року жив в США) в тому ж році, коли постав польський профспілковий рух «Солідарність», трактували як жест західної підтримки політичних змін в соцтаборі.

Політичні нотки відчутні і в мотивуванні цього рішення: премія присуджується поетові, «котрий з відважним яснобаченням показав беззахисність людини у світі, який роздирають конфлікти». У той час Мілоша знали на Заході передовсім як автора «Поневоленого розуму».

Однак подібнаточка зорунесправедлива, оскількиМілош  — можливо, більше ніж будь-хто іншийіз польських нобелівських лауреатів,  — заслужив цюПремію самеза літературну творчість.

В Нобелівській промовіМілош уникавполітичних тем. Замість цьогоключовоюфігурою свого виступувін зробивНільса Гольґерсона, головного героя «Чудесної мандрівкиНільсаз дикими гусьми» Сельми Лаґерлеф, улюбленоїкниги Мілоша в дитинстві. ЗасловамиМілоша, цеймаленький хлопчик, котрий мандруєна спинігусакаі споглядаєна світз великоївідстані, тапри цьомузауважує найменшідеталі, символізуєроль поета. Розвиваючи цюметафору і роздумуючипро своїхулюблених письменників, СимонуВейльі ВільямаБлейка, Мілош виразив своєпоетичне кредо:

Ось такі Земля, побачена згори увічномутепер, і Земля у відновленомучасі, можутьслужитиматеріаломдля поезії.

ПовністюпромовуЧеслава Мілоша знайдете тут: www.nobelprize.org 

1996: Віслава Шимборська

Через шістнадцятьроківпісля присудження Нобелівської Премії Чеславу Мілошу її лауреатом сталапольська поетка. Віслава ШимборськаотрималаПремію «за поезію, яказ граничноюточністюописує історичнійбіологічні явищав контексті людськоїреальності».

Порівняноз Мілошем Шимборська може здаватися поетом меншого інтелектуального масштабуі амбіцій.Її сфера  — це щоденність, маленькі радощіі горе звичайногодня, і все це з теплоюіронією, що стала прикметною рисоюїї поезії.

Поетка, відомасвоєю скромністю і нехіттю допублічності, спершубула приголомшенаажіотажем, що знявсяв ЗМІузв'язку з присудженнямїй Нобелівської Премії (кажуть, що першою її реакцієюбуло: «О Господи, чомуя?..»). Івсе ж їй вдалося пережитиНобелівську суєту (або, за її словами, Нобелівську трагедію) із притаманним їй шармом таінтелігентністю. Вонарозпочала свою Нобелівську промовусловами:

Коли виголошуєшпромову, найважчою вважаєтьсяпершафраза. Отож у менеце вже позаду...

Упродовж наступнихп'ятнадцятироків аждо їїсмертів 2012 Шимборська рідкоз'являлась на публіці, провадячидоволі усамітнений  — якщоне рахувати спілкуванняз друзями і близькимиїй людьми  — спосібжиття.

Хто наступний?

Багато років поспіль усписках претендентів на Нобелівську Премію опинялисяТадеуш Ружевичі Тадеуш Конвіцький.З їхньоюсмертю (у 2014 і 2015, відповідно) шанси польськоїлітературизнизились. Одним із фаворитів й далі залишаєтьсяпольський поет Адам Заґаєвський, а останнім часому контекстіНобелівської Преміїзаговорили і про Ольґу Токарчук.

Автор: Міколай Ґлінський, 2015

Опрацювання: Н.Р.

Быть белой вороной, работать как лошадь, витать в облаках, делать из мухи слона — каждый из нас использует в своей речи множество идиом и фразеологизмов, которые понятны носителям языка, но могут вызвать недоумение у иностранцев. В польском языке также есть устойчивые сочетания, которые ярко передают состояния, ситуации, характеризуют людей или явления, однако при дословном переводе прозвучат как минимум странно. Рассказываем о самых безумных, смешных и необычных польских идиомах.

Впустить в малинник (Wpuścić w maliny)

Если кто-то из поляков говорит, что вас «впустили в малинник», не спешите радоваться. Ни с чем сладким и вкусным это точно не связано, скорее наоборот. Wpuścić w maliny — это ‘обмануть, объегорить, облапошить, надуть кого-либо’. Для того, чтобы разобраться с этимологией этого выражения, вспомним времена до появления GPS. Люди показывали друг другу дорогу в нужную деревню, город, на улицу. Запускать кого-то в малину — все равно, что сознательно отправлять кого-то в неправильном направлении.

В польском языке есть и другие выражения с тем же смыслом: ‘отправить в канал’ (wpuścić w kanał), ‘сделать из него коня’ (zrobić w konia), ‘выставить на ветер’ (wystawić do wiatru), ‘втолкнуть в бутылку’ (nabić w butelkę). Все это означает одно и то же — вас обманули.

Я чувствую к тебе мяту (Czuję do Ciebie miętę)

Как известно, мята обладает насыщенным, интенсивным запахом, который сложно не почувствовать. «Чувствовать к кому-то мяту — значит ощущать привязанность, влечение, иногда с эротическим подтекстом», — поясняет известный польский языковед Ежи Бральчик. На русский язык эту идиому можно перевести так: ‘быть кем-то очарованным, питать слабость к кому-либо’.

Аккуратно используйте это выражение. С ним ведь как с мятой: в небольших количествах привлекает внимание, но если переборщить, может оставить горькое послевкусие и даже вызвать стойкое отторжение.

Убегать туда, где перец растет (Uciekać gdzie pieprz rośnie)

Если кто-либо уехал, убежал очень далеко, возможно, в неизвестном направлении, в Польше говорят, что он «убежал туда, где перец растет» (uciekł gdzie pieprz rośnie). Этимология этого выражения довольно-таки проста. В Польше не выращивают черный перец. Издавна его импортируют из тропической Америки или Восточной Азии — стран, согласитесь, не ближних. 

Эту идиому, например, использовал Ян Бжехва в стихе «Приключения Его Величества Короля».

Hajduk umknął, gdzie pieprz rośnie,

Foryś ukrył się na sośnie,

A Król woła: «Stój, hultaju!

Spieszno mi do Biłgoraju!»

Первый слуга убежал на край света,

Второй на сосну взлетел, как ракета,

Король же сказал: «Прочь с пути, негодяй!

Я должен скорее попасть в Билгорай!» (перевод И.Белов)

Для обозначения далекого расстояния в Польше используют и другие непривычные для русского уха выражения: «там, где дьявол говорит: “спокойной ночи”» (gdzie diabeł mówi: «dobranoc») или ставшее в последние годы популярным среди молодежи «там, где собаки задницами лают» (gdzie psy dupami szczekają).

Какое отношение имеет пряник к мельнице? (Co ma piernik do wiatraka)

Что общего у пряника и мельницы? Какое отношение этот десерт имеет к мельничным жерновам? Конечно, никакого. Используя эту идиому, поляки дают понять, что одна ситуация не имеет ничего общего с другой. Польский языковед, профессор Варшавского университета Мирослав Банько предполагает, что неизвестный автор идиомы сопоставил в высказывании пряник и мельницу по нескольким причинам. Во-первых, из-за эффектного звучания слов. И в прянике (piernik — [п`ерник]), и в мельнице (wiatrak — [в`ятрак]) есть звонкое [р], благодаря которому идиома красиво звучит и хорошо запоминается. Во-вторых, слово «piernik» здесь следует связывать не столько с пряником, сколько с глаголом «pierniczyć», который можно перевести как ‘нести чушь’. Человек, который использует оборот «сo ma piernik do wiatraka», намекает на то, что вы говорите ерунду, городите околесицу. 

Русским аналогом этой идиомы можно считать выражение «в огороде бузина, а в Киеве дядька».

Быть не в соусе (Być nie w sosie)

Еще одна гастрономическая идиома. Nasza szefowa dziś jest nie w sosie. Cały czas się czepia — ‘наша начальница сегодня не в духе. Все время придирается. Как вы уже поняли: «быть не в соусе» значит ‘быть недовольным, не в духе, встать не с той ноги’. Какое отношение соус имеет к настроению? Дело в том, что эта фраза связана с древними убеждениями, согласно которым за настроение, самочувствие человека отвечали жидкости, находящиеся в его организме. Слово «настроение» (пол. humor) часто переводилось как жидкость. В словаре польского языка, датированном 1807 годом, читаем: «Слово “humory” (настроение) означает все жидкие субстанции, образовавшиеся в организме в результате пищеварения».

Средневековая медицина вслед за древнегреческим врачом Гиппократом выделяла четыре «humory» в человеческом теле. Гиппократ называл их жизненными соками: кровь, лимфа, черная и желтая желчь. Медики были убеждены, что именно эти соки отвечают за темперамент. Считалось, что преобладание крови делает человека подвижным и веселым — сангвиником, желтой желчи — импульсивным холериком, лимфы — спокойным и медлительным флегматиком. Можно предположить, что на каком-то этапе соус (как жидкость) также стал ассоциироваться с настроением, темпераментом, а того, кто был в плохом настроении, начали называть человеком не в соусе. Будьте в «соусе»!

Скучный как потроха в масле (Nudne jak flaki z olejem)

У тех, кто впервые слышит эту идиому, часто возникает вопрос: почему потрохам скучно в масле, что значит этот набор слов? Еще пару веков назад мясо для многих поляков было деликатесом. У сельских жителей в хозяйствах паслись коровы и козы, однако животных старались держать настолько долго, насколько они могли давать молоко. Мясо стоило дорого, поэтому мясные блюда появлялись на столах на большие праздники: Рождество, Пасху. В будни поляки чаще ели потроха. Внутренности животных, как правило, готовили с добавлением масла, без приправ, которые также были не по карману. Не удивительно, что это распространенное блюдо многим изрядно надоедало. «Надоесть» переводится на польский как «znudzić się». Потроха в масле сначала надоели полякам, а потом стали для всех «nudne» (‘наскучившие, неинтересные, тоскливые, тошнотворные’).

Если вам что-то изрядно надоело, осточертело, если вы попали на скучнейший спектакль, с которого хотелось выйти после первого же акта, смело говорите, что это все «nudne jak flaki z olejem».

После птиц (Po ptakach)

Всё, поздно, ничего уже не поделаешь, поезд ушел! В таких ситуациях поляки говорят «po ptakach». Вероятнее всего, это выражение появилось благодаря сравнению со стаей улетевших птиц. Их не догонишь, они далеко, после них ничего не осталось.

Жалко времени и атласа (Szkoda czasu i atłasu)

Если поляки хотят сказать, что на осуществление какой-либо идеи, воплощение каких-либо планов жалко средств, усилий, времени, что игра не стоит свеч, они используют выражение «szkoda czasu i atłasu». У этой довольно-таки старой идиомы есть своя интересная история. Когда Станислава Августа Понятовского избрали в 1764 году королем Польши, разные люди всячески пытались завоевать его благосклонность и симпатию. Например, один поэт посвятил ему стихи и написал их на атласе. Король прочитал стихи, наградил поэта, однако о его произведении иронично сказал: «szkoda czasu i atłasu».

Быть в порошке (Być w proszku)

Вы договорились увидеться утром с другом-поляком в кафе, а он звонит вам за 5 минут до встречи и говорит: «Я в порошке» (jestem w proszku)? Не думайте, что он случайно высыпал на себя какое-то сыпучее вещество! Być w proszku значит ‘быть абсолютно не готовым к чему-либо’. В упомянутой ситуации это может означать, что ваш друг только что проснулся, ему надо убрать квартиру, выгулять собаку, а он живет в 40 минутах езды от места вашей встречи. «Быть в порошке» может также, например, подрядчик, которому вы заказали какие-то услуги, столяр, который должен был сделать вам шкаф, или коллеги, к которым вы пришли в гости на полчаса раньше, — словом, все, кто не успел что-либо сделать.

У него/нее куку на муню (Ma kuku na muniu)

Иностранцы, которые впервые слышат «kuku na muniu», чаще всего думают, что это какое-то экзотическое японское или малайское высказывание. На самом деле оно самое что ни на есть польское. «Kuku na muniu» — пародия на язык маленьких детей, поэтому многим оно абсолютно справедливо может казаться не совсем польским. Итак, разберем его. На языке польских детей «kuku» означает ‘рана, ушиб, боль’. Что-то сродни русскому «бобо» или «ваве». «Muniu» — это уменьшительно-ласкательное от слова «mózg» (‘мозг’). Если поляк хочет сказать, что у кого-либо проблемы с головой, что кто-то дурак, чокнутый, он использует высказывание «kuku na muniu». Если вы планируете разнообразить свои взрослые беседы и употребить этот детский псевдолепет, обратите внимание, что по-польски нельзя сказать «он(она) куку на муню». Правильно будет «у него куку на муню» (On ma kuku na muniu).

Поломай ноги! (Połamania nóg!)

Это пожелание может удивить или даже шокировать человека, который только начинает учить польский язык. Если поляки пожелают вам поломать ноги, это вовсе не означает, что они к вам плохо относятся. Столь странное выражение чаще всего используют в среде учеников и студентов. На самом деле это не проклятие, не запугивание, а искреннее пожелание удачи и успехов, которое поляки позаимствовали у англичан. Вероятнее всего, выражение появилось в театральных кругах еще во времена Уильяма Шекспира. Поскольку многие актеры — люди весьма суеверные, перед спектаклем или премьерой не принято было прямо желать им успеха. Чтобы не спугнуть робкую птицу-удачу, артистам желали всего самого ужасного. Например, сломать ноги. Студентам также пришлось по душе это выражение, поскольку человек, сломавший ноги, может не идти на зачеты и экзамены.

Русским аналогом «перелома ног» можно считать «ни пуха, ни пера».

До хрена (Do chrzanu)

В русском языке вульгаризм «до хрена» используют, имея в виду, что чего-либо очень много, с избытком. «У него денег куры не клюют, до хрена!» В польском у этого высказывания другая смысловая нагрузка. «Do chrzanu» можно перевести как ‘нечто плохое, ужасное, никакое’. Этимология этого оборота довольно прозрачна. Хрен — очень распространенное, неприхотливое многолетнее растение. В Польше хрен может расти везде. Он как сорняк: не нуждается в специальном уходе, дополнительном поливе и т. д. Для многих это растение стало синонимом чего-то, не имеющего никакой ценности. Синонимом «do chrzanu» в польском языке могут быть высказывания «do bani» [до б`ани], «do kitu» [до к`иту], «do luftu» [до л`юфту].

Пример использования: «Twoja metoda pracy jest, niestety, do chrzanu» (‘к сожалению, твои методы работы никуда не годятся’).

Сверлить дыру в животе (Wiercić komuś dziurę w brzuchu)

Если кто-то в Польше настойчиво о чем-то просит, постоянно об этом напоминает или в очередной раз требует, можете смело сказать этому человеку, чтобы перестал сверлить дырку в вашем животе.

Вечные напоминания об одном и том же, назойливые требования, видимо, так сильно раздражали автора этого высказывания, что он сравнил их со столь неприятной процедурой.

Вот некоторые ситуации, в которых вы можете использовать эту идиому:

«Nie wierć już mi dziury w brzuchu, zaraz wyniosę te śmieci» (‘перестань мне постоянно об этом напоминать, я сейчас вынесу мусор’).

«Piotr cały czas wierci mi dziurę w brzuchu i prosi o podwyżkę» (‘Петр все время мне надоедает, просит повысить ему зарплату’).

Как из козьей ж.. труба (Jak z koziej dupy trąba)

Да, это звучит ужасно, однако русский аналог высказывания ничем не лучше польского: «Как из говна пуля». Авторы обоих фразеологизмов довели сравнение до абсурда, чтобы выразить таким образом чью-то крайнюю некомпетентность, несоответствие занимаемой должности и т. д. 

Пример: «Taki z ciebie kierowca, jak z koziej dupy trąba» (‘из тебя такой водитель, как из говна пуля’). 

Конечно, с таким выражением стоит быть поосторожнее — в приличном обществе его лучше не произносить. Если же обстоятельства вынуждают вас сказать о том, что кто-то не соответствует должности, используйте выражение «on/ona nie nadaje się do tej pracy».

Булка с маслом (Bułka z masłem)

Например, вы составили бизнес-план, пробежали 5 км, станцевали ламбаду, сделали красивую фотографию и хотите сказать по-польски, что для вас это — так, ерунда? Тогда смело используйте выражение «bułka z masłem»! Булка с маслом — значит ‘легко, без проблем, одной левой’. Этим высказыванием можно, например, описать экзамен, который вы сдали без труда. «Ten egzamin to była bułka z masłem» (‘это был очень простой экзамен, легкотня’). Кстати, некоторые фразы с этим оборотом можно перевести на русский язык, используя слово «масло». К сожалению, без булки. «Wszystko idzie, jak bułka z masłem» (‘все идет как по маслу’).

Желая подчеркнуть простоту какой-либо вещи поляки также используют фразеологизм «małe piwo» (‘маленькое пиво’). Это же выражение означает то, что мы имеем  ввиду, говоря: «это еще только цветочки...»

25 января 2018 года исполняется 80 лет со дня рождения Владимира  Высоцкого – великого русского поэта, барда и актера, кумира нескольких поколений, «всенародного Володи», как назвал его Андрей Вознесенский. Невероятная любовь к нему жива по сей день, песни давно разошлись на цитаты и афоризмы, а по степени известности у себя на родине он опережает Пушкина. Однако любят и помнят Высоцкого не только в России. О том, чем была для Высоцкого Польша, что связывало его с этой страной, как он повлиял на польскую культуру, почему полякам так близки его песни, рассказывает Игорь Белов.

Первая заграница

Польша стала первой зарубежной страной, которую посетил Высоцкий – и первой зарубежной страной, которая полюбила его всем сердцем. По легенде, «выездным» Высоцкий сделался после того, как в СССР побывал президент Франции Жорж Помпиду, и жена Высоцкого, французская актриса Марина Влади попросила кого-то из высокопоставленных чиновников, чтобы ее рускому мужу разрешили выезжать за рубеж. Самолетом поэт летать не любил, зато обожал водить машину, а путь из Москвы в Париж лежал через Варшаву.

Впервые Высоцкий оказался в Польше в апреле 1973 года. Его польский друг, выдающийся актер Даниэль Ольбрыхский, в это время был занят на съемках фильма «Потоп», которые проходили в Лодзи, и он уговорил Высоцкого и Марину Влади приехать туда. Именно в Лодзи, в отеле «Мазовецкий» и состоялся первый в Польше импровизированный концерт Высоцкого. «Были Казимеж Куц, Ежи Гофман, Януш Маевский, Малгося Потоцкая, – вспоминал Ольбрыхский. – Высоцкого не пришлось долго уговаривать, достаточно было сказать: „Володя, спой”. Он настраивал гитару, откашливался, гасил сигарету – а курил он много, крепкие, американские. И начинал…».

В Польшу Высоцкий приезжал отнюдь не в качестве наивного советского туриста – польского языка он не знал, зато хорошо знал историю и культуру этой страны, причем был осведомлен о таких подробностях, которые в Советском Союзе старательно замалчивались. Знал Высоцкий и о трагедии Варшавского восстания. В один из своих приездов, прогуливаясь по варшавской Старувке (старому городу), Высоцкий начал писать стихотворение «Дороги, дороги...», где были и такие строчки:

            В моем мозгу, который вдруг сдавило

            Как обручем, – но так его, дави! –

            Варшавское восстание кровило,

            Захлебываясь в собственной крови...

    

            Дрались – худо, бедно ли,

            А наши корпуса –

            В пригороде медлили

            Целых два часа.

            В марш-бросок, в атаку ли –

            Рвались, как один, –

            И танкисты плакали

            На броню машин...

«Из наших, из поляков, из славян...»

Любители Высоцкого знают, что в творчестве их кумира хватает полонизмов и польских реалий. Герой одной из его песен даже изучает польский язык. Шуточную песню «Она была в Париже»Высоцкий написал в 1966 году, посвятив ее актрисе Ларисе Лужиной, с которой они вместе работали на съемках кинофильма «Вертикаль». В то время Высоцкого еще не выпускали за границу, и рассказы Лужиной, объездившей полмира, произвели на него сильное впечатление. Позднее, исполняя эту пенсю на одном из концертов, Высоцкий шутливо прокомментировал ее так: «Эта песня посвящена одной женщине, которая часто ездит в заграничные командировки. А он не ездит, он остается здесь, очень тоскует. В общем, это песня, направленная против излишней эмансипации».

Я бросил свой завод, хоть в общем, был не вправе,

засел за словари на совесть и на страх,

Но что ей до того! Она уже в Варшаве,

мы снова говорим на разных языках...

Приедет – я скажу по-польски: Проше, пани,

прими таким, как есть, не буду больше петь!

Но что ей до меня! Она уже в Иране, 

я понял – мне за ней, конечно, не успеть.

Всенародная любовь к Высоцкому в России во многом объяснялась тем, что в своих песнях он с феноменальным мастерством перевоплощался в их персонажей – военных, спортсменов, моряков, шахтеров, стрелков Робин Гуда, рецидивистов, алкоголиков... Герой песни «Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам», сидит за решеткой, переживая – мол, «вот он, перегиб и парадокс: / кого-то выбирают Римским Папою – / кого-то запирают в тесный бокс», и в довольно своеобразной манере комментирует выборы Папы Римского, состоявшиеся в октябре 1978 года, в результе которых Папой стал поляк Кароль Войтыла, принявший имя Иоанна Павла II:

Церковники хлебальники разинули,

Замешкался маленько Ватикан,

Мы тут им Папу Римского подкинули –

Из наших, из поляков, из славян.

 

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан!

Я б засосал стакан и – в Ватикан!

Гамлет и Жеглов

Заочное знакомство поляков с Высоцким-актером состоялось уже в конце 60-х годов благодаря рецензиям польских журналистов на спектакли московского Театра на Таганке. Советская пресса тогда предпочитала мятежную «Таганку» не замечать, зато в Польше, в таких журналах, как «Teatr» и «Przyjaźń», регулярно появлялись весьма обстоятельные и профессиональные рецензии на спектакли с участием Высоцкого – «Пугачев», «Жизнь Галилея», «Послушайте!». К слову, первое зарубежное интервью с Высоцким вышло в польском журнале «Panorama» в 1973 году. Да и первая телевизионная съемка Высоцкого, выполненная журналистами не из СССР, – это тоже работа поляков. Еще в 1967 году польское телевидение сняло в Москве сюжет о подготовке к 50-й годовщине октябрьской революции, в котором Высоцкий появлялся с фрагментами песен «Парус»и «Братские могилы».

В середине 70-х Высоцкий уже был своим человеком в польских театральных и кинематографических кругах, польские друзься часто устраивали ему полуподпольные концерты. А в мае 1980 года, за два месяца до смерти Высоцкого, в Польшу на международный театральный фестиваль «Варшавские встречи» приехала легендарная «Таганка». Высоцкий прилетел в Варшаву из Парижа, уставший и измотанный – до последнего дня не было известно, приедет ли он вообще. 26 мая на сцене варшавского Театра оперетты Высоцкий сыграл в спектакле «Добрый человек из Сезуана»по Брехту, а в следующие два дня выступал в главной роли в шекспировском «Гамлете». Журнал «Театр» в своей рецензии на «Гамлета», оказавшейся последней прижизненной статьей о Высоцком, написал, что в знаменитой пьесе Шекспира Высоцкий сыграл «одинокого бунтаря», каким он, собственно, и был в жизни.

Высоцкому не суждено было сняться ни в одном польском фильме, однако польским телезрителям он был хорошо известен. В 80-х годах польское телевидение довольно часто показывало культовый советский сериал «Место встречи изменить нельзя», где он сыграл майора Жеглова. В Польше этот фильм шел под названием «Gdzie jest czarny kot?» («Где находится черная кошка?»). Однако планы сделать что-то с участием польских коллег у Высоцкого были. В конце 70-х совместо с Эдуардом Володарским Высоцкий написал киносценарий «Венские каникулы» (другой вариант названия – «Бывшие летчики»). Действие этой киноповести происходит в последние дни войны и рассказывает о трех узниках немецкого концлагеря: русском, поляке и французе, которые бегут из заключения и пробираются в Вену, где в буквальном смысле слова пускаются во все тяжкие, почувствовав вкус свободы. Высоцкий намеревался сыграть в этом фильме с Даниэлем Ольбрыхскими Жераром Депардье, но смерть актера перечеркнула эти планы.

Высоцкий по-польски

Песни Высоцкого стали проникать в Польшу еще в конце 60-х и сначала исполнялись в компаниях под гитару. Затем Высоцкого запели актеры – по всей видимости, первым это сделал Тадеуш Джевецкий, спевший песню «Он не вернулся из боя»в одном из спектаклей. А в 1979 году вышел давно ставший культовым альбом легендарной Марыли Родович «Cyrk nocą», на котором была песня Высоцкого «Кони привередливые» (в польской версии – «Konie») – текст этой песни по просьбе испольнительницы перевела на польский язык Агнешка Осецкая. У Родович получилась прекрасно аранжированная десятиминутная баллада – одно из самых лучших, оригинальных и проникновенных исполнений Высоцкого на польском:

Стихи и песни Высоцкого переводили многие – Войцех Млынарский, Земовит Федецкий, Агнешка Осецкая, Михал Ягелло, Ежи Чех. Первые переводы его песен появились в 1976 в журналах «Student» и «Nurt», затем последовали публикации в журналах «Szpilki», «Literatura na Świecie», «Nowy Wyraz», «Radar», «Przyjaźń»... В 1986 году вышел первый сборник переводов, он назывался «Владимир Высоцкий – 14 песен в переводе Земовита Федецкого».

Войцех Млынарский, знаменитый поэт и певец, не только переводил и исполнял песни Высоцкого (в частности, такие, как «Вершина» и «Москва – Одесса»), но и выступил автором и ведущим телепрограммы, посвященной песням русского барда. Программа «Piosenki Włodzimierza Wysockiego» появилась в эфире польского телевидения в 1980 году – кроме Млынарского в ней приняли участие Петр Франчевский, очень весело и артистично спевший «Утреннюю гимнастику»и «Татуировку» (позже эти песни вышли на его пластинке «Portret muzyczny»), а также Марек Кондрат («Песня о нотах»и «Песня о сентиментальном боксере»), Густав Луткевич («Веселая покойницкая»), Марек Перепечко («Песенка прыгуна в высоту») и Яцек Качмарский («Охота на волков»). Совершенно невозможно представить себе что-либо подобное на советском телевидении тех лет.

После 1989 года в новой демократической Польше популярность Высоцкого вовсе не пошла на спад, его песни продолжали исполнять и записывать польские музыканты и актеры – спектакли по творчеству Высоцкого шли в краковском театре «Bagatela», а также на сцене варшавского театра «Ateneum». Актер Мариан Опаня в 2001 году выпустил диск «Cukierki dla panienki mam», в который вошли три песни Высоцкого «Москва – Одесса», «За меня невеста отрыдает честно»и «Татуировка» в переводе Войцеха Млынарского.

Последнее стихотворение Высоцкого «И снизу лед, и сверху...», написанное за несколько недель до смерти, в Париже, перед возвращением в Москву, автор не успел положить на музыку. Зато это сделал польский певец Кшиштоф Цвинар, друг и коллега Анны Герман – песня на стихи Высоцкого «Lód»вышла в его альбоме «Wszystko przed nami». Цвинар также использовал ее в своем спектакле «Kiedy miłość ma kaca» («Когда у любви похмелье»), посвященном отношениям Высоцкого и Марины Влади, в котором сыграл одну из ролей. А знаменитая польская группа «Stare Dobre Małżeństwo», исполняющая мелодичный и задушевный фолк-рок, в своем альбоме «Czarny blues o czwartej nad ranem» (1992) выпустило песню «Wysockiemu», основой для которой послужило одноименное стихотворение Адама Земянина, написанное сразу после того, как поэт узнал о смерти Высоцкого.

«Люди натянутой струны»: Высоцкий и Качмарский

Знаменитого польского поэта и барда эпохи «Солидарности» Яцека Качмарскогомногие называли учеником Высоцкого. Да и сам Качмарский никогда не скрывал того огромного влияния, которое оказали на него песни автора «Охоты на волков». «В молодости он был для меня источником неустанного вдохновения и творческой напряженности», – скажет Качмарский спустя годы.

Впервые Качмарский увидел Высоцкого в 1974 году, на «квартирнике» у режиссера Ежи Гофмана. В интервью Гражине Предер Качмарский вспоминал:

«Это был домашний концерт у семьи Гофманов. Мои родители не любили бывать на приёмах, считали это потерей времени. Но здесь их привлекло имя Высоцкого, и они взяли меня с собой. Мне там очень понравилось, и прежде всего сам Высоцкий! Он захватывал внимание, тем более что Марина Влади сознательно как бы уходила в тень... Сначала он был не очень настроен петь. Видимо, не ожидал увидеть столько гостей. Это должна была быть небольшая домашняя встреча, а тут каждый привёл с собой ещё нескольких знакомых... Были заполнены две большие комнаты, разделённые раздвижной дверью. Наверное, было человек пятьдесят-шестьдесят».

Увиденное и услышанное потрясло 17-летнего Качмарского: «Я подумал тогда: вот роль для меня, я хочу точно так же переживать то, что делаю». Впоследствии оказалось, что у Высоцкого с Качмарским много общего и в человеческом плане. Качмарский тоже жил с утроенной скоростью, сжигая свечу своего земного бытия с обоих концов. Поэт Виктор Ворошильскийназывал таких творцов «людьми натянутой струны».

Уже несколько лет спустя с песней «Obława», написанной по мотивам «Охоты на волков», Качмарский победил на краковском фестивале студенческой песни. А первой песней Высоцкого, которую перевел Качмарский, была «Сгорели мы по недоразумению...». Впрочем, Качмарский не столько переводил песни Высоцкого, сколько творчески их переосмысливал, перерабатывал, исходя из собственных творческих задач, разрабатывал свою поэтику, отталкиваясь от творчества русского барда. Так в репертуаре Качмарского появилась песня «Bankiet», вдохновленная песней Высоцкого «Случай в ресторане», а также «Nie lubię» («Я не люблю»), «Linoskoczek» («Канатоходец»), «Ze sceny» («Песня певца у микрофона»), «Obława z helikopterow» («Конец охоты на волков, или Охота с вертолетов»)... В общей сложности Качмарский перевел на польский (точнее было бы сказать, перенес в польский контекст) 19 песен Высоцкого.

Финальным и самым мощным аккордом в этом своеобразном ученичестве, превратившемся в увлекательное соревнование, стала песня «Эпитафия Владимиру Высоцкому», написанная Качмарским осенью 1980 года, спустя несколько месяцев после смерти Высоцкого, и оказавшаяся своего рода переосмыслением его знаменитой «Баньки по-белому», расцвеченным инфернальными мотивами из «Божественной комедии»Данте:

Вот путь мой дорога от ада до ада,

Несусь сломя голову вниз наугад.

 

Никто не удержит, не скажет – не надо,

Не снимет мостов, не поставит преград!

 

По краю! По краю! По краю!

Я пока что сам дорогу выбираю.

 

(перевод Галины Погожевой)

Премьера песни «Эпитафия Владимиру Высоцкому»состоялась 1 ноября 1980 года в варшавском театре «Stara Prochownia», на вечере памяти Высоцкого, и попала в самую точку: появившись в разгар протестных акций «Солидарности», она сразу приобрела универсальный смысл и политический подтекст. Многими поляками Высоцкий справедливо воспринимался как вольнодумец, варшавяне хорошо помнили недавние гастроли «Таганки» и Высоцкого в роли Гамлета-бунтаря. Так что «Эпитафия» оказалась еще и своеобразным поэтическим приговором советскому режиму – неудивительно, что до 1989 году эту песню в Польше не передавали ни по телевидению, ни по радио.

«В наш тесный круг не каждый попадал...»

После того памятного вечера у Ежи Гофмана, сыгравшего столь важную роль в судьбе Яцека Качмарского, пути Высоцкого и Качмарского больше не пересекались. А вот с Даниэлем ОльбрыхскимВысоцкого связывала многолетняя дружба.

Как рассказывал Ольбрыхский, они познакомились в 1969 году на московском кинофестивале, куда польский актер приехал с фильмом «Пан Володыёвский». Познакомил их приставленный к Ольбрыхскому «переводчик», то бишь куратор от КГБ (подобное «кураторство» было в те годы рутинным, привычным ритуалом). Актер со смехом вспоминал:

«Высоцкий исчез, а я вижу, мой переводчик явно хочет сказать что‐то ещё более важное. Отвёл меня в сторону и говорит:

– Даниэль, то, что я тебе сказал – правда, но это не самое главное. Правда, что он актёр, гитарист и известный поэт, но это ерунда! Он, – и тут мой опекун характерным образом огляделся, как тогда вели себя русские, если намеревались произнести нечто крамольное, – он спит с Мариной Влади!»

У Высоцкого и Ольбрыхского было много общего. Оба актера любили лошадей и автомобили, были коллегами по «Гамлету»– Ольбрыхский играл принца датского в польском Национальном театре. Свою балладу «Оловянные солдатики»Высоцкий посвятил сыну Ольбрыхского Рафалу, к которому был очень привязан.

Ольбрыхский даже однажды подпел Высоцкому на записи песни «Большой Каретный»– произошло это в Париже, где Высоцкий записывал альбом. Сам же Ольбрыхский никогда не исполнял песен Высоцкого публично, считая, что голос и интонацию его русского друга невозможно подделать, как водяной знак на ценных бумагах.

Тяжело переживая смерть Высоцкого, Ольбрыхский откликнулся на это трагическое событие стихами, решив, что в память о друге может ненадолго побыть поэтом. И написал пронзительное стихотворение «Разбитые гитары», начинавшееся словами:

Под грохот злой гитары

Нам Вера сердце рвёт,

И хрип Надежды старой

По струнам нервов бьёт.

 

(перевод Андрея Базилевского)

Разделенная любовь

Еще в 1970 году, заполняя анкету в театре на Таганке, Высоцкий на вопрос, к каким странам он чувствует симпатию, ответил: Россия, Польша, Франция. В той же анкете одним из своих любимейших музыкальных произведений поэт назвал Двенадцатый этюд Шопена.

Высоцкий очень любил Польшу, и в этой любви было много восхищенного изумления. Он очень ценил польский кинематограф с его высокой режиссерской культурой, ему нравился независимый и романтичный польский характер. Польшу Высоцкий считал заграницей, но не чужбиной.

А Польша отвечала Высоцкому взаимностью – и сегодня, спустя много лет после своей смерти, он остается знаковой личностью для многих поляков. В польском городе Кошалине даже есть музей Высоцкого, который создала Марлена Зимна, знаток творчества поэта – примечательно, что это единственный музей Высоцкого за пределами России. Несколько лет назад критик и филолог Якуб Садовский на страницах варшавского русскоязычного журнала «Новая Польша» назвал Высоцкого «фигурой польского мышления о России», подчеркнув, что «его образ программировал польскую культуру в невероятной степени». И мне кажется, было бы действительно неплохо, если бы мышление наших народов друг о друге формировали такие поэты и артисты, как Владимир Высоцкий. 

Новое литературное амплуа Ольги Токарчук и Ежи Пильха, журналистские расследования Малгожаты Шейнерт, Юстины Копинской и Цезария Лазаревича, биографии Збигнева Херберта, Кшиштофа Комеды и Ежи Попелушко — вот лишь несколько примеров хитов, которые подготовили для нас издатели в 2018 году.

Агнешка Вольны-Хамкало, «Моя дочь-коммунистка»

В январе издательская группа Foksal в серии «Архипелаги» издает книгу «Моя дочь-коммунистка» («Moja córka komunistka») одной из самых запоминающихся писательниц последних лет. Агнешка Вольны-Хамкало — поэтесса, автор детских книг, журналистка и перформер. В ее очередном романе судьба героини — Анны, которая из маленькой девочки, бегающей босиком в деревне, превращается в подростка-панка, а затем в ученого с творческими амбициями — становится одновременно историей перемен в Польше после 1989 года.

Корнель Филипович, «Провинциальный роман и другие истории»

В феврале выйдет сборник «Провинциальный роман и другие истории» («Romans prowincjonalny i inne historie») Корнеля Филиповича. Это уже третья книга в серии издательства Znak, собравшая творческое наследие выдающегося прозаика. Корнель Филипович — недосягаемый мастер слова. Его проза — прозрачна и лаконична, она будто излучает сочувствие миру и человеку. Под его пером банальные, на первый взгляд, события обретают смысл, загораются внутренним огнем. В «Романе…»близость, тоска, ошибки, встречи и расставания складываются в разноцветный переливающийся пейзаж человеческих эмоций. Составитель, Войцех Бонович, кроме рассказов включил в сборник также два микроромана — особый жанр, придуманный Филиповичем.

Миколай Гринберг, «Книга исход»

На 2018 год приходится пятидесятая годовщина Марта-68. По этому случаю издательство Czarne готовит «Книгу исхода» («Księga wyjścia») Миколая Гринберга — 80 интервью с теми, кто после Шестидневной войны в Израиле, а также событий марта 1968 года (в 1968 году в Польше начались студенческие волнения, спровоцировавшие политический кризис. Вину за нараставшее в обществе недовольство возложили на «сионистов», что привело к массовой эмиграции евреев — прим. ред.), были вынуждены принимать решение: остаться в Польше или эмигрировать. Очень личные, непосредственные интервью ведет фотограф, психолог по образованию, автор замечательной книги «Рейвах» (2016). На счету у Гринберга есть и другие сборники интервью: «Уцелевшие в XX веке» (2012) и «Я обвиняю Аушвиц. Семейные истории» (2014).

Малгожата Шейнерт, «Остров змей»

В марте в издательстве Znak состоится премьера «Острова змей» («Wyspa węży») — новой книги Малгожаты Шейнерт. Приводя в порядок семейный архив, журналистка напала на след семейной загадки. В мае 1943 года ее дядя Игнаций Рачковский был похоронен на кладбище в городе Ротсее на шотландском острове Бьют. Почему дома об этом не говорили? Стыдились того, что он был на этом острове? В поисках разгадки репортер отправляется в путешествие по следам дяди в лондонские архивы и в Шотландию.

Цезарий Лазаревич «Тонкая работа. Дело Горгоновой»

«Тонкая работа. Дело Горгоновой» («Koronkowa robota. Sprawa Gorgonowej») Цезария Лазаревича — очередное расследование лауреата премии «Нике»-2017, автора пронзительного репортажа «Чтобы не было следов»об убийстве Гжегожа Пшемыка. На этот раз Лазаревич возвращается к одному из самых громких судебных процессов межвоенного двадцатилетия: Риту Горгонову обвинили в жестоком убийстве семнадцатилетней Эльжбеты, которое она якобы совершила в последнюю декабрьскую ночь 1931 года. Правомерно ли ее стали называть самым черным из всех черных героев Второй Речи Посполитой? Это мы узнаем в середине марта.

Юстина Копинская, «Из ненависти к женщинам» («Польша отводит взгляд» ч. 2)

Издательство Świat Książki предлагает сборник бескомпромиссных репортажей Юстины Копинской под названием «Из ненависти к женщинам» («Z nienawiści do kobiet»). Отважная поборница добра, которая всегда хотела стать следователем, представляет новые рассказы об униженных и оскорбленных. Успех ее предыдущих книг — «Простит ли Господь сестру Бернадету» (2015) и первого тома из цикла «Польша отводит взгляд» (2016) — показывает, как сильно мы нуждаемся в ком-то, у кого достанет смелости показать беду без прикрас и принять ответственность.

Ольга Токарчук «Дикие рассказы»

Издательство Wydawnictwo Literackie объявило о выходе «Диких рассказов» («Opowiadania bizarne») Ольги Токарчук. Своей новой книгой писательница в очередной раз доказывает виртуозное владение искусством малой литературной формы. Она смело ищет новые средства выражения, зачастую гладя читателя против шерсти. По мнению знатоков, ее новые тексты удивят не только критиков, но и любителей ее прежнего творчества. Это совершенно новая Ольга Токарчук!

Магдалена Гжебалковская, биография Кшиштофа Комеды

На апрель издательство Znak наметило выход биографии Кшиштофа Комедыавторства Магдалены Гжебалковской.

Милена Киндзюк, биография Ежи Попелушко

В это же время в издательстве Znak выйдет еще одна иография — ксендза Ежи Попелушко. Написала ее Милена Киндзюк, автор бесед со священником, проповедником и поэтом Яном Твардовским.

Анджей Франашек, «Херберт. Биография I. Беспокойство» и «Херберт. Биография II. Пан Когито»

В честь Года Збигнева Хербертаиздательство Znak опубликует биографию поэта авторства Анджея Франашека. В мае выйдут два тома: «Херберт. Биография I. Беспокойство» («Herbert. Biografia I. Niepokój») и «Херберт. Биография II. Пан Когито» («Herbert. Biografia II. Pan Cogito»). Франашек — литературовед, литературный критик и секретарь Международной литературной премии им. Збигнева Херберта. Стоит напомнить, что в 2011 году он опубликовал прекрасно принятую критикой монументальную работу «Милош. Биография». Франашек известен своей тщательностью и усердием. Его книги всегда оригинальны, убедительны и прекрасно документированы. Издательство Znak также планирует переиздать его работу «Темный источник. Эссе о страдании в творчестве Збигнева Херберта»с добавлением новой главы, написанной с перспективы сегодняшнего дня. Автор затрагивает в ней вопросы, связанные с рецепцией поэзии Херберта, а также открывает очередные страницы его биографии.

Патриция Пустковяк, «Маскарон»

В мае издательство Znak Literanova опубликует новую книгу Патриции Пустковяк под названием «Маскарон» («Maszkaron»). Ее многообещающий дебют, «Ночные звери» (2013), кажется, никого не оставил равнодушным. Книга рассказывала о тридцатилетней девушке, все еще молодой, но уже лишенной иллюзий, которая, чтобы достичь границ человеческого познания, решает попробовать абсолютно всё (алкоголь, наркотики, порнографию). Роман наделал много шума, поделив читателей и критиков на горячих поклонников и ярых противников. Первые подчеркивают талантливое описание неприглядных закоулков души современного человека, в которые он волей-неволей заглядывает все чаще.

Дорота Масловская, новый роман

На Варшавской книжной ярмарке запланирована презентация нового романа Дороты Масловской. «Звучит таинственно и пусть так какое-то время и остается», — заявляют редакторы из издательства Wydawnictwo Literackie.

Ежи Пильх, «Живого духа»

Летом у читателей будет возможность узнать совершенно другого Ежи Пильха. Великолепный прозаик в своем романе «Живого духа» («Żywego ducha») кардинально меняет ритм повествования и впервые в своем творчестве приближается к жанру научной фантастики — или даже антиутопии — изображая образ мира после апокалипсиса.

Автор: Януш Р. Ковальчик, JS, январь 2018.

Український поет Богдан Бойчук у сімдесятип’ятилітньому віці написав спогади, які стримано назвав «Спомини в біографії». У невеликому як на спогади тексті (на 185 сторінок) автор оглядає своє життя на тлі доби.

А тло це складалося із радянської окупації Галичини 1939 року — з хвилею репресій та депортацій, приходу у 1941 році нацистів, які взялися за «остаточне розв’язання єврейського питання», вивозу сімнадцятилітнього хлопця (майбутнього автора спогадів) до Німеччини на примусові роботи й пізнішого перебування там в таборі переміщених осіб...

До цих подій ще треба додати смерть Бойчукової матері від сухот — малому Богданові було лише тринадцять років. Ще через десять років сухоти виявлять і в самого Богдана Бойчука, та, на щастя, тоді вже їх можна буде вилікувати.

Кохання під час Катастрофи

У спогадах Бойчук пише:рання смерть матері призвела до того, що образ смерті став однією з домінант в його поезії. Таосновою для жаского й руйнівного образу смерті послужили також інші події, з якими Бойчук зіштовхнувся безпосередньо:

Пригадую також двох дівчат з нашого класу: Стопницьку, якою всі хлопці захоплювалися, й елеґантну, смагляву, з великими карими очима єврейку (не пригадую навіть її імені, її брат був чи не наймолодшим учителем у нашій школі), якою я захоплювався. Але в моїй уяві вона, завжди гарно зодягнена, була так високо понад мною, в полатаних штанях, що я ніколи не наважився заговорити до неї.

Після німецької окупації ця гарна єврейка зникла з мого овиду, як і вчителі Кіммелі. Не знаю, що з ними сталося. Мабуть, загинули в голокостній машині. Минулого (2001) року мені сказали в Монастириськах, що спочатку ґестапівці всіх євреїв кудись вивозили, а пізніше просто стріляли на окопиську. Та доля цієї дівчини свідомо чи підсвідомо турбувала мене ціле життя. Пам’ять про неї породила прозо-поетичний цикл поеми «Любов у трьох часах».

До теми Голокосту Бойчук повертається знову й згадує таке:

Одної ночі надосвітку я пробудився від пострілів, які розсипалися темними вулицями. На другий день я дізнався, що це була «акція» на жидів. Я не знав, що означало це слово, але невдовзі сповна усвідомив його страшний зміст. Бучач мав великий контингент жидівського населення з релігійною, культурною і навіть літературною традиціями. На нещастя, жиди любили, як і тепер люблять, жити вкупці, утворюючи майже суцільно жидівські дільниці. […] Я кожного ранку йшов до школи й минав колони переляканих жінок, дітей і стариків. Їх згодом вели на окописько за Стрипою, примушували копати собі яму і поголовно стріляли. Раз я мало не наступив на жінку біля студні Собєського, — вона лежала з розкиненими руками, її голова була розірвана пострілом, а збоку лежала її торбинка, з якої висипалися шпильки, гребінець, дзеркальце та інші супутники жіночої краси. Невдовзі ціле місто перетворилося на Крукову Гору з порожніми розваленими будинками, сліпими вікнами й розбитими дверима. Ніщо в житті не поранило мою душу так глибоко, як ці «акції» в Бучачі. Я писав про них у поемі «Подорож з учителем», у циклі «Любов у трьох часах», щоб витиснути їх зі своєї пам’яті. Та дарма. Мені здається, що багато тієї темряви, яка характерна для моєї ранньої творчості, спливало з тих бучацьких поранень.

Машина Голокосту

Почуття кохання до юної єврейки, яка, найімовірніше, «загинула в голокостній машині», стало не просто епізодом в історії шкільного життя тринадцяти-чотирнадцятилітнього хлопця, а перетворилося в творчості поета на щось більше та промовистіше. В поемі «Любов у трьох часах» з'являється образ дівчини, з якою ліричний герой проводить час і яка втілює в собі найвищу поезію та кохання:

Вона перехилялася на вітрі і дихала на мене золотом свого волосся. Вода перетікала її пальцями, виполоскувала з них тепло і вони ставали ще прозоріші, ніжніші. Форма її тіла відбивалася у плесі, розтягалася на хвилях. Губи дивно розпливалися під сонцем, і мені здавалося, що вона співала свою улюблену простеньку пісню про розлуку.

Стосунки героя та дівчини з часом розгортаються в еротичних і навіть сексуальних мізансценах:

Дівчина тихо співала, її голос стелився по недоспілих персах. Коли я перехилявся до неї через зчудовану косу, її шепіт обдував моє обличчя. [...]

Обличчя дівчини горіло піді мною, а збуджені рожеві соски проникали в серцевину крови. Її живіт, мов сполоханий птах, бився об мої клуби, а ноги обтискали стан. Зворушений вечір розливав на наші спини ретину свого одного ока в синьому моноклі.

І далі:

Холод скроплювався нашу шкіру, і ми побігли на Крукову Гору до манастиря. Справа молодий потічок оббивався об коріння і, мов хлопчисько, падав стрімголов у Стрипу. Мене охоплювало бажання взяти свою дівчину на руки, принести до притвору і просити вибляклих святих берегти її.

Автор описує кохання, яке трапляється тільки в підлітковому віці і має особливий чар безпосередності, замилування та краси. Це — прояв прекрасного еросу, що єднає хлопця та дівчину; еросу, який лежить в основі продовження людського роду. Таідилічні стосунки закоханої пари руйнує запущена «голокостна машина», бо дівчина зникає у вирі страшних подій того часу. І  тепер у свідомості автора спогади про кохання до юної дівчини-єврейки назавжди поєднуються з жаскими картинами нищення євреїв:

Скоростріли строчили намоклу ніч і вибілювали темні завулки і сквери страхом. Бетонними венами міста гриміли тяжкі німецькі кроки. Каналами протискалися налякані люди, шукаючи порятунку. В сірій кімнаті чорніло ліжко, таз з холодною водою і на простирадлі форма відсутньої жінки. [...]

Подірявлена кулями ніч хиталася зі скелі, а чорні ями в мурах нерухоміли, коли ґестапо з перебитими хрестами, замість лиць, гупало підошвами по бруку й полювало між блідими стінами на тих, які осталися живими. Коли їх витягали на поверхню, місяць застрягав їм в горлі, і не могли кричати у нелюдний світ.

Серед таких моторошних сюрреалістичних картин можна натрапити на фрагменти, упізнавані зі «Споминів в автобіографії»:

Після нічної акції на жидів, коли ґестапо ганяло порожніми кварталами, доловлюючи і дострілюючи, я ішов униз Колійовою вулицею до торговельної школи… Біля криниці Собєського я побачив жінку, яка лежала посеред вулиці, розкинувши руки. Її голова була розірвана пострілом, а з чашки тягнулася застигла кров і клапті липкого волосся. Збоку лежала відкрита торбинка, з якої сипались шпильки, коралі, гребінець…

Бойчук автологізує своє поетичне письмо, поєднуючи жаске уявне з макабричним реальним. Автологічні фрагменти тут виступають як знаки того, що описувані події — це далеко не фікція, не плід розбурханої уяви автора, а реальна дійсність, що набула таких чи таких образно-виражальних форм.

Подорож пам'яті

В якийсь момент герой з’ясовує, що дівчина зникла. Він шукає її в будинку, де вона мешкала, по «канцеляріях», де мав її описати і не міг, «бо при кожній нашій зустрічі вона була гарнішою, тому незнанішою», на окопиську (єврейському цвинтарі) серед розстріляних... Все це виявилося марним. І тоді він залишає місто, «щоб не бачити тіней, затиснених у стіни», «щоб не чути мовчання, яке душило місто».

Герой вирушає в мандри, і йому здається, що кохана десь поруч із ним. Поема завершується таким епізодом:

Остання тиша осідала в склисті очі мертвих. Тільки я один ходив по світі з відсутністю своєї дівчини, з присутністю тіней постріляних, з ямами крематорій. Чому я мав то все нести і зносити? В останньому рахунку, манастир на Круковій Горі — це зрада. Жінка біля криниці Собєського — зрада; тіла на дошках Бухенвальду — зрада.

Моє свідчення про них — теж зрада. Я живу.

Пережите «не відпускає» ліричного героя. Автор поеми повернувся до подій 1941 року через тридцять п’ять літ. Повернувся, аби за його власним висловом, «витиснути їх зі своєї пам’яті», щоб описати побачене й у такий спосіб позбутися цих страшних споминів. Однак, зізнається він, йому це не вдалося. Напевно, юнацькі враження глибоко вкарбувалися в душу: у смертельний вир «остаточного розв’язання єврейського питання» потрапила дівчина, в яку автор був закоханий.

Кінцівка поеми виявляє ще одну причину, яка не дає забути те, що відбулося в минулому. Йдеться про почуття зрадий пов’язаної з нею почуття вини, яку відчуває ліричний герой (автор), бо факт, що йому вдалося вижити, сприймаєтьсяяк особиста зрада, як стояння осторонь.

Третій час

Бойчук виходить на такий рівень розуміння проблеми, який можна зіставити з твердженням Теодора Адорно:

Писати поезію після Аушвіца — це варварство.

Усвідомлення трагедії Голокосту й відчуття особистої провини за цю трагедію на тривалий час позбавляє дару мови. Протез часом з'являється потреба пошуку особистого тону, який дозволив би «виговорити» це зі себе. Таке осмислення якраз і становить «третій час» поеми — час майбутнього.

Поема «Любов у трьох часах»складається з віршованих та прозових текстів. Останні представляють власне події 1941 року, а вірші відображають сучасні авторові 1970-х роки: за певними штрихами в них вгадується нью-йоркський топос. Загалом прозові та віршовані тексти перегукуються в образності та настроєвості, що засвідчує глибинний зв’язок минулого з теперішнім.

спека томить

вулиці

об голе тім’я міста

вибиває час

ти захлинаєшся тишею

вапно заливає рот

кишки

жили

і ти не відчуваєш болю

ні порожнечі

ні самотности

ні щастя

На перший погляд, тут йдеться про характерну літню спеку в Нью-Йорку, про яку знають навіть ті, хто ніколи там влітку не бував.

В рядках також відлунює підтвердження відомої істини, що велике місто — це велика самотність. Герой не відчуває нічого, навіть «болю», що вказувало б на його залучення у життя, у процеси, які відбуваються довкола. І стан такого «зависання» контрастує із живими спогадами про кохання до «елегантної дівчини з великими карими очима».

Іншими словами, за силою та яскравістю позитивних (прекрасних) почуттів доросла дійсність й близько не може зрівнятися з юнацькою: в ній-бо було щось найкраще, і те найкраще знищили — це ще один, підтекстовий, закид автора організаторам Геноциду.

Тут варто звернутися до іншої Бойчукової поеми — «Подорож з учителем». В нійчитач знову натрапляє на образи розстрілу ґестапівцями євреїв з Крукової Гори та застріленої біля криниці Собєськогожінки «з гебрейським профілем», біля якої лежала «торбинка з коралями і шпильками».

Ліричний герой прощається з загиблою такими словами:

Дочко Ізраїля, спочинь навік,

хай буде вічність добра й голублива,

і я тебе колись зустріну потойбік,

щоб гоїти минуле нещасливе.

Тут уже виразно звучить залучення героя у те, що відбувається навколо, його співпереживання й біль через те, що сталося. Ба більше, він намагається зрозуміти причини того, чому все так відбувається — і кидає звинувачення Богові:

Бо вивести до світла з небуття

і дати вільну волю,

без всевидючости і всезнання,

без цілі існування і без долі ‒

 

це кинути на бездоріжжя немовлят,

створити недовершені істоти,

що грузнуть у безцільності буття

в порочностях своєї плоті!

 

Він, кажеш, вивів нас до світла з небуття...

завів у сумніви й тривогу...

Ми ліпимо самі ці глечики життя,

не все тут діється по волі Бога.

 

Пробач, учителю, блюзнірство слів,

це наших душ здичілі квіти ‒

бо, встановивши виміри орбіт,

хтось сотворив жорстокість в цьому світі.

Жодні аргументи на кшталт «Бог дав людині вільну волю, аби вона сама торувала свій шлях, творила себе», або ж «людина не спроможна пізнати задумів Божих» тут не спрацьовують. Ліричний герой дуже болісно сприймає все те зло, з яким він зіткнувся, особливо його шокує смерть безневинних дітей, тому всілякі логічні доводи виявляються для нього непереконливими.

Врешті-решт, він погоджується взяти половину вини на себе, водночас таки залишаючи іншу половину на Того, Хто створив цей світ.

Богоборство тут суголосне із ширшими дискусіями про значення Бога у світі після Голокосту. Натомість якщо зіставити експресію обох Бойчукових поем, то очевидно, що саме кохання творить простір пам'яті, який не здолати тоталітарним режимам.

Бо саме кохання творить життя і скеровує його у майбутнє.

Автор: Тарас Пастух

Конечно, мы можем себе представить роман, действие которого происходит в едва очерченном или безликом пространстве, однако союз литературы и географии может стать необычайно плодотворным, причем для обеих сторон. Литература может по-новому открыть места, которые кажутся нам банальными и очевидными и поэтому недостойными внимания. Может извлечь из небытия те, которые кажутся серыми и неприятными, превратить их в пространство, пригодное к символическому пребыванию. С другой стороны, конкретные точки на карте с их историей, спецификой и сложной символикой могут стать искрой, из которой разгорится настоящее литературное пламя.

Писатели работают на местах

Польская словесность последних лет по-особенному относится к пространству. Однако в противоположность литературе «малых родин», речь здесь идет, скорее, о точках, а не регионах — конкретных, единичных, зачастую интимных и камерных. Иногда это места всем известные, но рассказанные по-новому, иногда же нас приглашают в закоулки, где литература — редкий гость, поэтому мы можем наблюдать практически в режиме реального времени, как рождается инвентарь, необходимый для их описания.

Итак, отправимся в путь по литературным маршрутам 2017 года. Начнем с Павла Солтыса и его неочевидной Варшавы окраинных районов и улиц, затем перенесемся в краковский район Казимеж, до боли знакомый, но показанный с совершенно иной перспективы. Потом заглянем в малые и средние города — сначала в спальный район Анны Чепляк, затем в пригороды Ченстоховы Виолетты Гжегожевской. А под конец исследуем два совершенно разных, но перекликающихся между собой образа провинции: в прозе Мацея Плазы и новом романе Михала Витковского.

Переулки и задние дворы

Подразумеваемый по умолчанию большой город в польской культуре — это, конечно, Варшава. Обычно столица изображена этаким молохом, анонимным пространством, в котором герои чувствуют себя отчужденными. Поэтому особенно интересны случаи, когда город, а если быть точным, его районы, описаны с нежностью: как свои, родные, в которых чувствуешь себя как рыба в воде. Именно это недавно удалось Павлу Солтысу (более известному как музыкант Pablopavo), издавшему дебютный сборник «Микрокасания» («Mikrotyki») — короткие рассказы, действие которых происходит на варшавских окраинах. Многие текстыСолтыса (а также Pablopavo) — вариации на тему уличной баллады, то есть предтечи городских легенд. Их герои — обычные жители многоэтажек и старых каменных домов, а также добрые в душе гангстеры, несчастные любовники и потрепанные жизнью отщепенцы. Повествователь у Солтыса — фланер XXI века, бродяга-меланхолик, слоняющийся по всяким закоулкам или бесцельно разъезжающий по городу на трамвае или автобусе.

Во время этих эскапад он притягивает истории, как магнит, и они начинают развиваться в ритм его шагов. Получающийся на выходе образ Варшавы состоит из сотен конкретных мест — каждое претендует на столичный шик и одновременно сохраняет свой закрытый характер «только для своих». Столичная камерность — редкое явление в польской прозе, можно сказать, что Солтыс прививает на польскую почву традиции чешской и русской литературы. Благодаря этому варшавские улицы становятся более дружелюбными и интересными, а некоторые районы — такие, как Стегны или Грохов — занимают свое оригинальное место в литературе.

Городской заповедник

Ни то осень, ни то зима (вслед за Петром Марецким можно сказать просто «отопительный сезон»), окутанный смогом Краков, а конкретнее — краковский Казимеж, район тысячи и одного кафе, а также дюжины барбершопов и пары мастерских, которые от банкротства спасла хипстерская ностальгия. У Мацея Пруса в романе «Замор» («Przyducha») несколько этих кварталов превращаются почти что в другую планету — с юга мосты закрыты, с севера санитарные кордоны. Ходят слухи об эпидемии, но никто не болеет. К слухам прибавляется молва о серийном убийце, отрезающем жертвам пальцы. Правда или очередная байка, рассказанная от скуки в баре за рюмкой вишневой настойки?

Прусу удалось создать оригинальный пастиш кафешной байки. Его Казимеж кишит стереотипными героями и местами — до такой степени, что банальное и до боли знакомое преображается в необыкновенную балладу о месте, почти окончательно исчезнувшем с литературной карты Польши, под наплывом туристов ставшей собственной карикатурой. «Замор»— это галерея мест, которые еще одно-два десятилетия назад считались верхом художественной утонченности. Тесные прокуренные питейные заведения, где столики залиты воском со свечей и покрыты кружевными салфетками, некогда белыми, а теперь переливающимися всем ассортиментом настоек, доступных в меню. На качающихся стульях сидят все те же: поэты одного сборника, прозаики со все еще недописанным дебютом, неудавшиеся критики и вечные аспиранты. Прус рисует столь красочную панораму только затем, чтобы окончательно взорвать основы этого мира — без сожалений и сантиментов. Кажется, это лучшее решение, если альтернатива — лишь кошмарный заповедник для западных туристов.

Бетонные джунгли

Несмотря на то, что панельные многоэтажки времен ПНР во всех их вариантах — до сих пор самая популярная форма жилых домов в Польше, в литературе они появляются довольно редко. Конечно, и особенно в последнее время, из этого правила есть исключения — о них писали Лукаш Орбитовский, Сальча Халас. Многоэтажка как место действия обычно заранее определяет общественное положение героев, настраивает, скорее, на мрачный лад, иными словами — более или менее запущенную социальную патологию. В двух романах Анны Чепляк все не так. В дебютном «Должно быть чисто» («Ma być czysto») действие происходит между типичным панельным домом и элитным кварталом, что создает особое напряжение фабулы. Город напрямую нигде не называется, однако любознательные читатели разгадали, что речь идет о родном городе писательницы — Домброва-Гурнича.

В романе «После нуля» («Lata powyżej zera») действие переносится в соседний Бендзин. Чепляк, как кажется, удалось создать самое нейтральное описание многоэтажек среднего города в польской литературе. Она нажимает на самые болезненные точки: недостаток культурных и образовательных мероприятий, плохая транспортная доступность, ветхая инфраструктура. Все это не мешает главной героине вести радостную и довольно насыщенную жизнь. И все же послевкусие у книги пессимистическое — Чепляк показывает, что недостаточно просто стараться, чтобы добиться успеха, как правило, для этого все-таки нужна поддержка и ресурсы. Тем не менее рассказ о том пространстве, которое столь сильно сформировало героиню «После нуля», ведется трезво и без комплексов. Это особенно ценно в захлестнувшей нас волне текстов, которые попеременно то мифологизируют, то патологизируют спальные районы.

Пригородные коллажи

После громких и c энтузиазмом принятых «Недозревших» («Guguły») Виолетта Гжегожевская выпустила очередной роман «Съемные комнаты» («Stancje»), в значительной степени продолжающий судьбы уже известной читателям героини. Если «Недозревшие»рассказывали о чудесном, но непростом детстве в польской деревне 1980-х, то «Съемные комнаты»переносят нас в Ченстохову эпохи политических перемен. По мере взросления главной героини (теперь она уже студентка) меняется характер окружающей действительности. Исчезают шульцевскиепо духу элементы мифологизации мира, на их место приходит глубокая рефлексия над зачастую не самой приятной городской средой. Ченстохова в начале 1990-х — это не мегаполис, а, скорее, небольшой городок, выливающийся в обширные пригородные районы неясного статуса. Именно там начинает свою одиссею Виола, на которую каждый очередной встреченный ею человек проецирует свои мечты и фантазии. Это становится возможным прежде всего потому, что девушка — так же, как и город, в который она приехала, — еще не сформировался. Поэтому здесь соприкасаются самые разные, едва подходящие друг к другу элементы: с одной стороны, фольклорно-традиционный вариант католицизма, символизируемый Ясной Горой, с другой — зарождающийся хищный и вульгарный капитализм, воплощением которого становится светящиеся день и ночь неоны только что открытого Макдоналдса. К тому же в «Съемных комнатах»накладываются друг на друга разные временные пласты — в повествование вплетены воспоминания старой монахини, в которых есть и война, и элементы давно ушедшего мира. Тем самым пространство, в котором Виола пытается прижиться, еще более дробится. В результате мы получаем диковинный портрет аморфного города-не-города, одновременно стремящегося в будущее и мощно укоренившегося в прошлом, в котором за настоящее (следовательно, и за собственную идентичность) приходится неустанно бороться.

Новая деревня

В ноябре 2017 года Мацей Плаза, лауреат Премии Гдыня за сборник повестей «Скорунь» («Skoruń», 2015), выпустил новую книгу. На этот раз это многоуровневый роман «Робинзон в Болехове» («Robinson w Bolechowie»). Проза Плазы апеллирует к лучшим образцам так называемой деревенской прозы (главной отправной точкой здесь служит, конечно, Веслав Мысливский), но одновременно пишет новую главу в ее истории. После лет, а даже десятилетий, когда польская литература совсем не обращалась к деревенской тематике, Плаза (а также несколько дебютирующих авторов, таких, как Вероника Гоголя, Анджей Мушинский и Иоанна Лех) дал новый свежий импульс пишущей братии. У него получилось порвать с повсеместной привычкой изображать польскую провинцию или наивно, с сентиментальной мифологизацией, или как скопище отсталых темных масс и гнездовья пороков всех мастей.

Деревня у Плазы лишена трансцендентных черт, хотя одновременно показана как микрокосмос, амальгама разнообразных традиций и языков — ключевое место для формирования специфической формы мировоззрения и мироощущения. Многовековая крестьянская культура с пантеистической формой метафизики в конце XX века окончательно умерла, что прекрасно видно в обеих книгах Плазы. Однако это вовсе не означает, что исчезла привязанность к земле, культ труда и жесткие правила, регулирующие отношения с родственниками и соседями. «Скорунь», рассказывающий о 1980-х годах в польской деревне, великолепно показывает, как относительно новая традиция ПНР вошла во взаимодействие с многовековым укладом. В свою очередь в «Робинзоне в Болехове»появляется мотив деревни после вхождения Польши в ЕС, то есть еще одного фактора, изменившего лицо польской провинции. Плаза не описывает очередных революций — у него перемены накладываются друг на друга и составляют своеобразный палимпсест. В итоге описания деревни очень реалистичны, сосредоточены прежде всего на земле — уже не матери-кормилице, а сложной и неблагодарной материи, которая все еще может таить секреты и пробуждать страх.

Приграничный городок

Новый роман Михала Витковского переносит нас в выдуманный городок под названием Стертое. Хотя такого города мы не найдем на карте, мы отлично понимаем, как он выглядит и где мог бы находиться. Не впервые Витковский приглашает нас посетить польские рубежи — раньше это были гениальные зимние Мендзыздрое, где никого нет, ветер гуляет по улицам, а горожане впадают в зимнюю спячку, благодаря которой могут дотянуть до следующего сезона отпусков. На этот раз Витковский решил создать декорации с нуля. Стертое он расположил в конце света (с польской перспективы) — чуть за Сувалками, рядом с границей с Литвой и Калининградской областью. Городок с одной стороны окружен болотами, с другой лесом, где «растут сплошные поганки». Туда ездит только один автобус, а атмосфера повсеместной тоски чувствуется на каждом шагу. Стертое — место необычное, конденсирующее все то, что порочно и что в обычной жизни вытесняется из массового сознания. Эстетическим принципом, главенствующим в этом пространстве, является халтура и повсеместное замирание воображения — цветочный магазин называется «Мария», бюро знакомств — «Венера», а бар… «Бар». Местная бизнесвумен сколачивает состояние на темных, а зачастую даже омерзительных делах: лисьей ферме, разведении шампиньонов («гриб, растущий на дерьме») или многофункциональном мотеле самой что ни на есть низкой категории для дальнобойщиков. Парадокс прозы Витковского — именно в изображении вещей, только на первый взгляд очевидных и повсеместных, от которых мы по возможности отводим взгляд. Стертое — это Польша уродливая, но своя, вонючая, но одновременно уютная. Именно там, а не в Варшаве (которая в романе предстает одним огромным симулякром), по мнению автора, и бьется сердце страны.

Автор: Михал Совинский, январь 2018.